Поговорили бы, но и с этим проблема, четырежды выкроен язык из языка, а в итоге оказывается, что и языка у него нет, а во рту земляные котлеты – рацион, казалось бы, но он уверяет, что предназначение. Хотя с этим у него сложности тоже: он думает о сокращении, что это какой-то творческий акт, но какой именно – тайна. А всё, что ему рассказать надо бы, что черви такие вот: каждый выкинул копрофит, и образовалось плодородие, образовалась почва, а без этого цветок не вырастет.
Но это глубоко слишком для понимания. И хоть каждому червю дана глубина, она есть в наличии, но червь как будто её не замечает, упёрся в своё горизонтальное движение и бороздит поверхность, съедает с поверхности и на поверхность отдаёт.
– Но иногда я летаю, – вдруг говорит червь, повернув к нам голову.
И вот тут надо бы прислушаться, потому что рот у него так редко ради слов открывается, в основном он через него ест, а тут вот раз – и открылся.
– Да, – говорит. – Летаю иногда, и вот опять полечу в отпуск на острова какие, Тенерифе или Кука, лишь бы там вода была синяя и первичные мужские забавы.
Вогла не шутил так, собрал чемоданы и выполз, наконец выполз на свет, и тут ему бы заметить, как хороши луга и солнце какое пламенное, но у червя никакого шока, вовсе он не впечатлён, потому что нет у него ни глаз, ни ушей. У него только тело есть – общее, комплектом белка, но им он не может познать небо и познать цветение и рассвет. И Вогла, летающий червь, садится в самолёт и движется в соседнее полушарие, чтобы и там наделать копрофита, без него же цветок не растёт, не идет плодородие. Он летит на самолёте, и там небо такое – картаво-синее, а он не видит совсем, острова внизу стелятся иероглифами, а для него это пустота вокруг.
…Черви необычные, дождевые, не-из-людей, подвержены климатическим колебанием и давлению хищников, а также имеют тенденцию быть маленькими, с быстрой сменой поколений, но у нас тут обратный вариант – взрослый червь, смелый, спокойный, ко всему равнодушен. Ему до смены поколений никакого дела. Он прилетел на Кука и спешит вонзить своё тело сначала в океан, потом в песок, потом в постель, где извивается уже деточка многопалая с припухшими кольцами.
Наш червь летает нечасто: пару раз в год в среднем, а в остальное время он ходит по дорожке с работы в магазин и из магазина в дом и вовсе ему не кажется, что он не в том почвенном слое, что он заблудился, пока рыл. И вовсе он не думает, что где-то изменился по пути.
– Сонь!
– Спросонь!
…А в табуломне новый клиент. Стоит на ногах твёрдо и на своём.
– Не буду предавать и не буду наживаться на ком-то, не буду обманывать…
– Почему?
– Это причиняет страдание другим.
– Это необходимое зло, оно выпускает тебя из границ. Будучи замкнут среди запретов, придуманных отцами церкви, ты никогда не сможешь жить, как свободные люди, а ты ведь мог бы быть свободен. Люди всегда исторически меньше чего-то, меньше Баба или меньше богатых и властных, но ты станешь господином себе и ты будешь выше всех, когда мы переломаем табу…
– Но я не буду предавать.
Случай распространённый, ничего особенного. Общий наркоз, разжижение костей – и вот она новая тушка по дороге движется.
– Я живу как хочу. А вы до сих пор заперты? – спрашивает тушка у знакомого и, не дожидаясь ответа, красным влажным ртом зачерпывает землю около себя, проглатывает, не пережёвывая.
– Живу как хочу, – повторяет с набитым ртом.
…Сэвен опрокинул один из терминологических шкафов, оттолкнулся от мрачной лампы и покинул маар. Уже будучи в Паредем он взглянул на свои грязные руки наблюдателя и выбежал из комнаты наружу: его начало рвать землёй.
Это был опасный фильм. Он чуть было не изменился сам внутри, как умеют меняться люди, когда они потеряли близкого, ощутили безграничную власть или прошли через одну из тех спиралей невидимых смыслов жизни, когда всё ранее важное им перестаёт существовать и застилается новым полотном целей.
– Ну и путешествие.
Сэвен опустился на землю и постарался выкашлять из себя эти зёрна беспокойного бреда, они ещё не успели пустить свой ядовитый росток, но всё же стратег оказался в итоге совершенно ошеломлённым, обезнадёженным. На слабых ногах он вошёл обратно в комнату смысла, придвинул карандаш к стене и вычертил там фонарь, нарисовал фонарь поверх тех злобных линий, что он в прошлый раз оставил. Он смотрел на этот пузатый кривой фонарь и никуда не ехал, но экстренно успокаивал пульсирующий в голове комок из спекшейся памяти: добро – зло, рамки – свобода, ещё немного – и он бы окончательно перестал отличать одно от другого…
После встречи со злом ему виделось теперь совершенно отчётливо, что мир заболел, а люди не поняли и принялись поддерживать его жизнедеятельность в растворе соплей. И в итоге хронический туберкулёз: люди задыхаются, им нужна новая сказка, нужна срочно, пока мир не переписал свою историю в историю болезни…
Сэвен захлопнул насильно рукой рот, потому что вспомнил (как обожгло), скольких простых человеческих радостей он лишил себя на большой земле, делая такие выводы. Как он просыпался и думал, к примеру, о том, что есть утро: утро есть, потому что земля вращается, и в это время людям видно солнце. Нет ничего удивительного в том, что горизонт опускается, – он думал. Обычная схема, как и всё вокруг. Потом он ел, но не радовался вкусному омлету или гренкам, он видел в них углеводы, белки и жиры… Потом работал… И это обычная покупка-продажа вещей и людей… Он понял тогда, что мир ужаснейшим образом прост, и эти надстройки вроде случайности, удачи, любви – этого нет всего…
– Как же я заблуждался. Это и есть болезнь мира – кривая призма, через которую не видно ни красоты, ни духовности… И цветы – обычные растения, и любовь – химия, и судьба придумана епископами – нет! Как же я заблуждался…
Стратег спрятал карандаш в карман с заговорческим видом выигравшего в рулетку, улыбнулся, встал, подпрыгнул на правой и вышел из комнаты смысла. В эту ночь он спал как ребёнок.
РОМБИЗМЫ Экран из пальцев
Он долго приходил в себя после потрясений, связанных со злом, однако нельзя было отрицать, что эти видения пошли на пользу общему делу – ощущение близости разгадки уже витало в воздухе.
Тем не менее стратег решил не опережать события и немного отдохнуть от мааров, выбраться из самого себя и сбросить балласт мыслительного напряжения, очиститься. Для этих целей он целыми днями гулял по изрытой взглядами местности, высматривая за канителью старых форм новые образы инвенторской энергии, участвуя в чьих-то юбилейных моментах, наблюдая божественное шествие идей – парады внутри бронов, этих славных волшебников, которые так искренне и так усердно вычерчивали белого равнинного кентавра из гигантской пустынной зебры, на спине которой ехал мир.
Сэвен шёл не путём опустошения, но собирал звенья причинно-следственной цепи, протянутой от стратега к комнате, от брона к брону, от слова к действию. Иногда он чувствовал, как земля становится желейной у него под ногами, как будто он попал в большой шоколадный пирог-суфле, где вместо вишен наваждение, поначалу его это настораживало, но потом он просто смеялся над такими сравнениями, понимая, что его настигли с опозданием агонические судороги умирающей тоски по человеческой еде.
Он прогуливался, вынимая картинки из этого плотного шипованного пейзажа (деревья, как наждак), вытягивая из Паредем первичные компоненты мира, которых на большой земле было не найти уже (разве что Африка предоставляла ещё такие услуги). Он поднял глаза: в самом конце длинного облачного дефиле плёлся уставший духовой оркестр, который выбрасывал из инструментов родовое "ууууу", несущее память о происхождении жизни; оркестр делал своё дело и устало шёл дальше, а звук медленно спускался вниз, невесомый, и оседал на земле шумом труб, голосом пещер, пронзительным напевом молодого ветра.
Паредем была самодостаточна, начиналась и кончалась в себе самой. Она была творец и творение, замкнутый организм, дававший составным частям запас душевного здоровья и электрической энергии, производимой вызреванием целей. Каждое растение, каждый бугорок как нарождающийся знак, лапы адансония на пульсе жизни – глубокая связь составных частей, врождённая тотальность, но не как дефект – необходимое условие существования любого волшебства.
Сейчас Сэвен шёл по этой тонкой вертлявой дороге и не знал, что такое теснота ощущений, которая раньше находилась в нём. Теснота ощущений – это то, от чего ты склонен пульсировать искусственно. Лечишься – вгоняешь в тесноту объём, но она со своими силами; сжимается и скоро превратится в точку, а пока кулачок на твоей руке, мышцы натянуты, как улыбка на проститутке, стеклянный воздух – и всё твёрдое, такое твёрдое, что нельзя почувствовать никак. И ты вкидываешь в себя эпизоды случайные, тянешь глазами чудеса из мира, но воронка забита снова, и они останавливаются точно на уровне нерва, образуя полустрашную крошащуюся массу – биографический тромб, который затягивает в себя твою кровь…
Больше с ним ничего подобного не происходило. Паредем переливалась в нём блестящими впечатлениями, и он чувствовал внутри мощный огненный шар, чёткими толчками обозначающий свои природные склонности: здесь и сейчас зарождать жизнь, удерживать жизнь и насаждать её повсюду, в каждый элемент тела и земли.