- Надо полить газон, вымыть машину…
- Да подождет это до воскресенья!
- А потом еще вроде бы должен приехать дядя навестить меня. Пока.
Он положил трубку и прошел мимо матери во двор. Укладываясь спать, она слышала, как он там возится.
Силач терзал грушу до трех утра. Три часа, а раньше всегда заканчивал в двенадцать, думала мать, прислушиваясь к глухим ударам.
Через полчаса он вернулся в дом.
Звуки шагов становились все громче, потом внезапно смолкли. Он добрался до ее спальни и стоял у двери.
Силач не шелохнулся. Мать отчетливо слышала его дыхание. Ей почему-то казалось, что на нем по-прежнему детский костюмчик, но убедиться в этом совсем не хотелось.
После долгой паузы дверь медленно открылась.
Он вошел и лег на кровать рядом, не касаясь ее. Она сделала вид, что спит.
Он лежал на спине, неподвижный как труп.
Она не могла его видеть, но почувствовала, как вдруг затряслась кровать, словно он смеялся. Трудно сказать точно, ведь при этом он не издал ни звука.
А потом раздалось мерное поскрипывание маленьких стальных пружин. Они сжимались и распрямлялись в его могучих кулаках. Сжимались - распрямлялись, сжимались-распрямлялись…
Хотелось вскочить и крикнуть, чтобы он бросил эту ужасную лязгающую мерзость, хотелось выбить их из его пальцев!
Но чем он тогда займет руки? Что он будет в них сжимать? Да, чем он займет руки, когда бросит пружины?
Оставалось лишь одно: затаить дыхание, зажмуриться и, напряженно вслушиваясь, молиться про себя: "О Господи, пусть так и будет, пусть он и дальше сжимает свои железные пружины, пусть он их сжимает, пусть не останавливается, пожалуйста, пожалуйста, сделай так, чтобы он не останавливался, пусть не останавливается, пусть…"
А до рассвета было еще далеко.
Рэй Брэдбери
Могильный день
("The Tombling day" из сборника "I sing the body electric")
Пришел Могильный день, и в эту зеленую пору все жители деревни, даже бабушка Лаблили, отправились по прогретой солнцем тропинке на кладбище. И вот они безмолвно стоят здесь - над головой изумрудное небо, под ногами щедрая земля Миссури, а вокруг пахнет ранним летом и распускающимися полевыми цветами.
- Ну вот, добрались наконец, - объявила бабушка Лаблили, упершись подбородком о свою палку. Она обдала всех пронзительным взглядом янтарно-карих глаз и сплюнула на пыльную землю.
Кладбище раскинулось в тихом месте, на склоне невысокого холма. Вокруг покосившиеся деревянные надгробия и осевшие могильные насыпи; в пронзительно-свежем воздухе сновали пчелы, своим деловитым жужжанием лишь обогащая первозданную тишину; на фоне ясного неба, словно ожившие цветы, увядали и распускали вновь свои лепестки-крылья бабочки. Высоченные загорелые мужчины, женщины в ношеных льняных платьях долго стояли молча, не отрывая глаз от земли, скрывавшей усопших и погребенных родных.
- Ладно, пора приниматься за работу! - объявила бабушка Лаблили и с трудом заковыляла по влажной траве, проворно втыкая в нее свою палку.
Принесли лопаты и припасенные заранее ящики, по-праздничному расцвеченные букетиками сирени и маргариток. Власти решили, что в августе через эти земли пройдет дорога, а поскольку кладбище за пятьдесят лет пришло в запустение и здесь уже давно никого не хоронили, родственники скрепя сердце согласились потревожить полуистлевшие останки своих предков и перенести их для вечного упокоения в другое место.
Бабушка Лаблили сразу же опустилась на колени; лопата дрожала в бессильных руках. Другие уже разошлись по местам и проворно разбрасывали податливую землю.
- Бабушка, - почтительно обратился к ней Джозеф Пайкс, закрыв своей широкой тенью жалкие плоды ее усилий. - Бабушка, не надо бы тебе копать в этом месте. Здесь лежит Уильям Симмонс, бабушка.
Услышав его зычный голос, остальные прервали работу и навострили уши. Тишина; только бабочки шелестят крыльями в прохладном вечернем воздухе.
Бабушка медленно подняла глаза и смерила великана взглядом:
- Думаешь, я не знаю, кто здесь лежит, юный Джозеф? Я уже шесть десятков лет не видела Уильяма Симмонса и сегодня непременно его навещу!
Разбрасывая жирную землю, лопата за лопатой, она ушла в свои мысли и заговорила сама с собой, не таясь перед тем, кто захочет послушать:
- Шестьдесят лет прошло, а ведь он был видным парнем, всего двадцать три годочка, ну а мен-то - двадцать, волосы словно золото, шея и руки - парное молоко, а щеки будто персик. Шестьдесят лет… И свадьбу уж назначили, но он заболел и помер. А я одна осталась и помню, как земля над ним осела, когда зарядили дожди.
Все не отрываясь смотрели на нее.
- Но все-таки, бабушка… - начал было Джозеф Пайкс.
Могила оказалась неглубокой. Скоро открылся длинный железный ящик, покрытый коричневой коркой.
- Пособите-ка мне! - приказала она.
Девять мужчин подняли гроб, а бабушка тем временем тыкала в них своей палкой, покрикивая: "Осторожней!" и "Легче!"
- Теперь ставьте. - Мужчины послушно опустили ящик на землю.
- А теперь окажите мне любезность, джентльмены, занесите-ка мистера Симмонса ненадолго в мой дом.
- Мы забираем его на новое кладбище, - возразил Джозеф Пайкс. Бабушка пронзила его взглядом, словно иголками.
- Вы только занесите живенько этот вот ящик прямо ко мне. Премного благодарна.
Она повернулась и пошла в деревню. Мужчины смотрели, как старуха ковыляет по тропинке, становясь все меньше и меньше, пока совсем не исчезла из виду. Переглянулись, уставились на гроб и поплевали на руки.
Через пять минут они с трудом протиснули свою ношу в узкую дверь белого домика бабушки Лаблили и осторожно поставили возле пузатой печки.
Она налила всем по стаканчику.
- Теперь давайте снимем крышку. Не каждый день ведь встречаешь старого дружка!
Мужчины не тронулись с места.
- Что ж, не хотите, так я сама. - Она ковырнула гроб палкой, еще и еще раз, обламывая наросшую за долгие годы земляную корку.
По половицам резво засеменили пауки. В комнатке распространился густой дух, словно от вспаханной по весне земли. Тут уж мужчины подцепили неподатливое железо сильными пальцами. Бабушка отступила на шаг.
- Поднимай! - Она повелительно взмахнула своим сучковатым жезлом, будто какая-то древняя богиня, и крышка повиновалась.
Мужчины опустили ее на пол и повернулись.
Все разом охнули: словно осенний ветер ворвался в комнату.
В воздухе, кружась, медленно оседали золотые пылинки. Перед ними, как живой, лежал Уильям Симмонс. Казалось, он просто спит: на губах застыла легкая улыбка, руки сложены на груди. Принаряжен как в гости, только идти-то ему теперь совсем некуда.
Из груди бабушки вырвался тонкий жалобный крик:
- Да ведь он совсем нетронутый!
И правда, время пощадило его, как засушенного жучка. Чистая, белоснежная, гладкая кожа. Красивые глаза, словно лепестками, прикрыты нежными веками, губы сохранили свой цвет, пышные волосы гладко причесаны, галстук завязан, и ногти аккуратно подрезаны. В общем. Он остался таким же, как в тот день, когда гроб опустили в безмолвие могилы и засыпали землей.
Бабушка закрыла рот руками, с трудом дыша, напрягая слезящиеся глаза. Она почти ничего не видела.
- Где мои очки?
Стали искать их.
- Неужели так трудно найти очки? - кричала старуха. - Ладно, не надо. - Она подошла к нему совсем близко. Все затаили дыхание. В комнате стало совсем тихо.
Она стояла над открытым гробом и судорожно вздыхала, что-то приговаривая воркующим, дрожащим от волнения и слабости голосом.
- Господи, он сохранился каким был, - сказала одна из женщин, пришедших в дом. - Не рассыпался в прах!
- Такого не бывает! - произнес Джозеф Пайкс.
- Но ведь случилось же! - возразила женщина.
- Шестьдесят лет под землей, и свеженький как огурчик! Ясно ведь, что такого не бывает!
Заходящее солнце, прощаясь, заглянуло в каждое окошко, среди цветов устраивались последние мотыльки и сами превращались в новые яркие лепесточки.
Бабушка Лаблили вытянула над телом дрожащую сморщенную руку:
- Земля его сохранила. Земля и здешний воздух. Сухая почва спасает от тлена.
- Он молодой, - тихо произнесла одна из женщин. - Совсем еще молодой.
- Да. - Старуха не отрывала взгляда от своего жениха. - Вот он лежит передо мной в гробу, и ему все еще двадцать три. А я стою здесь, и мне уж под восемьдесят!
Она закрыла глаза.
- Не надо, бабушка… - Джозеф Пайкс осторожно тронул ее за плечо.
- Он такой свеженький и красивый, а я… - Она зажмурилась изо всех сил. - Вот я склонилась над ним, но мне никогда не стать прежней, и даже мечтать о таком нельзя, так и буду старой клячей на тонких кривых ножках… О господи! Смерть оставляет людям молодость. Только посмотрите, как хорошо она с ним обошлась. - Бабушка медленно провела руками по увядшему лицу и телу, повернулась к остальным: - Смерть добрее жизни. Почему и я не умерла тогда? Теперь мы оба остались бы такими, как в день свадьбы. Лежала бы я в гробу, в белом венчальном платье, вся сплошь в кружевах, закрыв глаза, словно оробела. А ручки сложены на груди, будто я молюсь.
- Будет тебе причитать, бабушка!
- Я имею право причитать! Почему, почему я тоже не умерла? И не стоять бы такой сегодня, когда он вернулся повидать меня!