5 мая
От станции – пешком. Пятнадцать километров. Пашка присвистнул:
– Ничего себе, теща живет!
Кира промолчала. Пятнадцать километров… Все двадцать. Хорошо, если к вечеру доберутся.
Пашка покрутился, надеясь найти хоть какую-то подводу, но, заслышав куда ехать, мужики отказывались наотрез. Не помогли ни деньги, ни три бутылки водки, взятые в дорогу на всякий случай.
– Странное местечко, – муж деловито стал перекладывать вещи из Кириного рюкзака в свой. – Я тебе легонький-легонький сделаю. Дойдешь?
– Я ж деревенская. Дойду.
"А не дойду, мать из-под земли достанет". В животе вяло шевельнулся ребенок, и Кира ощутила давно забытый, почти животный страх.
При мысли о матери стало трудно дышать. Кончики пальцев заледенели. Она вздохнула и выдохнула тревогу – облачко пара. И не скажешь, что май. Впрочем, будь на дворе июль, все равно бы коченела.
Сколько же они не виделись? Лет двадцать, пожалуй. С тех пор, как Кира сбежала, неумело заметая следы, так и не общались. Мать ее не искала (как же ей верилось тогда, что не искала), связи разорваны, и Кира постаралась забыть – и то, что было, и то, кем она была. Была, и нет. Новый человек в дороге родился. Вот как сегодня может родиться ее ребенок – такой долгожданный и… не желающий ее.
Последнее сводило с ума.
– Только давай договоримся сразу, Кирюш, – тон Пашки был серьезным, но в глазах плясали знакомые чертики. – В дороге не рожать. Ни при каких условиях. Только не говори мне, что в семь месяцев не рожают. Всякое бывает. Дорога, тряска, а теперь еще и пятнадцать километров пехом.
Кира слабо кивнула, и он осторожно надел на нее полегчавший рюкзак. Это было даже хорошо – с рюкзаком. Не так ныла спина.
Пашка взял за руку, и сразу потеплело. С ним всегда было так, с самой первой встречи, с первого прикосновения. С ним всегда было просто и понятно.
Они миновали полустанок и пошли по едва приметной дорожке.
Пашка то и дело прикасался к ней, словно боялся, что Кира исчезнет. Рука мужа была теплой, гладкой и беспокойной.
Кире хотелось сказать ему что-то важное и правильное, но она не могла найти нужных слов.
В полдень дорога свернула в лес.
– Привал, – скомандовал Пашка и начал выгружать припасы.
Кира без сил повалилась в траву, подставив живот лучам солнца.
– До сих пор не верю, что ввязался в эту авантюру, – он протянул аккуратный бутерброд с ее любимой "докторской". – Ты ни разу не говорила о том, что у тебя есть мать.
– Ты и не спрашивал, – Кира равнодушно жевала колбасу. В последние дни она почти ничего не ела, и Пашка беспокоился. – Паш, мы с тобой сто раз обсуждали это.
– Ты изменилась, – сказал он вдруг. – Думаешь, не вижу? Плачешь по ночам, не спишь, похудела вон как… Из-за матери? Боишься, что меня не одобрит.
– Двойка тебе, Шерлок Холмс, за дедукцию. Ничего ты не понял, – она нежно взяла его руку и потерлась щекой о большую ладонь. По щеке вился розовый шрам.
Ей – тридцать девять. Ему – двадцать два. Когда подали заявление в ЗАГС, их сначала даже расписывать не хотели. А что довелось пережить от соседей по коммуналке, и вспоминать не хочется. Родители Пашки, когда увидели Киру, поставили ему ультиматум: или они, или она. Пашка выбрал Киру. Три года они были вдвоем – без друзей, знакомых, родственников, и Кира до сих пор не могла поверить своему счастью. В последние дни она чувствовала это счастье особенно пронзительно. Как будто оно должно было вот-вот оборваться.
– Тогда что с тобой? Чего ты боишься?
Как ему объяснить, если сама толком не понимает, что именно случилось в ту летнюю ночь двадцать лет назад?! Как объяснить ему все, как предупредить? И есть ли у нее такое право?
Кира бессознательно потерла шрам на щеке.
Шрам разбудил две недели назад. Он так горел, что спросонья показалось – щеку проткнули раскаленным прутом. Кира тихонько встала, стараясь не скрипеть половицами, вышла в коридор. Квартира спала. Мельком взглянула на пластмассовые часы в коридоре – двенадцатый час. Обычно жильцы затихали часа в два ночи. Петровы переставали ругаться, у Ивановых кончалась водка, а баба Тося засыпала в потрепанном кресле, роняя из старческих рук огромные шерстяные клубки.
Сейчас в коммуналке стояла тишина, и она пугала. Только в ванной горел свет.
Кира на цыпочках прошла в ванную комнату и заперлась на хлипкий крючок.
На стене в ряд висели соседские тазы. Стирали по расписанию, и сегодня был бабы Тосин день. Но никакой постирушки Кира не заметила. Она включила холодную воду и напилась из-под крана. Брызнула в лицо, чтобы отогнать ночные кошмары, и увидела в зеркале мать.
Словно и не было прожитых двадцати лет. Все тот же жесткий рот – выцветший, бледно-алый. Черные глаза и черные же волосы, заплетенные в толстую косу и уложенные на макушке. Ни единого седого волоса и ни единой морщины.
– Здравствуй, Аксинья, – мать назвала Киру старым именем. – Давно с тобой не виделись.
Кира вскрикнула было, вот только горло не издало ни единого звука.
Мать поманила пальцем. Ногти желтые-желтые, выжженные травами.
Кира послушно подалась вперед.
Материнская рука прошла сквозь отражение и провела по шраму.
– Все хорошо у тебя, как я погляжу. В люди выбилась. Человеком стала. А про мать родную забыла. И про корни свои истинные не вспоминаешь. Неладно это, Аксинья. Нехорошо. Если и обидела тебя когда, забудь. Кто старое помянет, тому глаз вон. В гости, что ли, заехала бы. Мужем молодым похвасталась.
– Беременна я, мама, а к тебе ехать далеко.
– Знаю, что тяжелая, – взгляд у матери потеплел. – Не бойся, дорога будет легкой, доберетесь быстро. Никто и ничто не помешает. Только ты, Аксинья, долго не собирайся. Недели две тебе даю, не больше. Поняла? А не приедешь – пеняй на себя.
Она снова погладила по шраму, и боль утихала, а вместе с ней пришло забытье – сладкое-сладкое, словно спелая черешня.
Дважды мать никогда не повторяла, и этот урок Кира усвоила очень хорошо. Утром важных разговоров заводить не стала – у Пашки близился зачет. Но вечером заикнулась: мол, на майские надо бы к маме. Пашка удивился (о матери Кира действительно ни разу не говорила, равно как и об отце), но ехать строго-настрого запретил. Кира подумала, и согласилась. Самой не хотелось.
Два последующих дня прошли, как обычно. На третий у нее поднялась температура. На четвертый – началась рвота. На пятый – отказали ноги. Пашка сломался к шестому дню, когда старый, едва заметный шрам, начал кровоточить, а кожа Киры покрылась волдырями.
– Паш, я умру, если не поеду, – сказала Кира, когда он осторожно прижимал марлю к пламенеющей полоске на щеке. – Ты не понимаешь, что такое моя мать. Это выше твоего научного коммунизма. Это вообще вне логики и понимания. Поверь мне. Я быстро – туда и обратно.
– Вместе поедем, – решил муж. – В деканате я договорился. За неделю, думаю, обернемся.
Как только они стали собирать вещи, все хворобы исчезли.
От раздумий отвлек голос мужа:
– Пора, Кирюш. Нам еще топать и топать.
Кира нехотя поднялась. Она знала дорогу.
* * *
В деревне уже лет двадцать никто не жил. Да и не деревня это. Скорее, хутор. Заброшенный и нелюдимый. Старые домишки покосились, прогнив от времени. И только один, ладный и высокий, красовался у самой кромки леса.
– Неплохое хозяйство у твоей матери, – оценил будущий агроном Пашка.
Хозяйство действительно неплохое: коровник, свинарник, курятник. В загоне мать держала коз. За домом – огород. У дома – яблоневый сад. Из прогретой земли показались первоцветы.
– Она здесь одна живет? Или помогает кто?
– Никого здесь нет, – вдруг навалилась свинцовая усталость и тоска.
– Тьфу, главного-то не спросил. Как мою тещу зовут?
– Софья.
– А отчество?
– У нее нет отчества.
– Так не бывает.
– В этой жизни, Паша, бывает все, что только можно себе представить и еще многое из того, что представить мы не в состоянии. Возьми мой рюкзак, пожалуйста.
Мать ждала на крыльце, сложив руки на груди.
Кира шла к ней ровно, держа спину.
Сзади плелся недоумевающий Пашка. Кире было жаль его, но еще больше жаль того, что счастливая жизнь закончилась и уже больше никогда не вернется.
– Заждалась тебя.
Мать не обняла, не приголубила. Впрочем, иного Кира и не ждала. Софья жадно уставилась на ее живот. Не спросив разрешенья, прикоснулась к пупку и прислушалась.
Ребенок толкнулся. Софья блаженно улыбнулась.
– Порадовала ты меня, дочка! И зятьком, и внучкой. Зятек у меня вон какой – молодой и красивый.
Она приветливо кивнула Паше, и тот расцвел, засуетился, затараторил.
Софья кивала, смеялась и что-то отвечала.
– Проходи, Паша, будем чай пить. И ты, Аксинья, не заставляй ждать. Самовар давно вскипел.
– Аксинья? – запоздало удивился Пашка, но Софья тут же увела его в дом.
Кира осталась на крыльце. Узнав о беременности, она бросила курить. Но сейчас пожалела, что в кармане нет привычной пачки сигарет. Заглотнуть бы дым, чувствуя, как он делает голову ясной и легкой.
Она никогда не верила в бога, но сейчас ей хотелось помолиться – истово и отчаянно, как в последний раз. Потому что ее мать и ее ребенок теперь были заодно.