Схватка. Она инстинктивно согнулась и тут же распрямилась от приступа боли: "Не мешай, я иду!".
Грязный, заплеванный пол окропила густая горячая кровь.
В пульсирующих огненных языках, живыми тенями метались последние жертвы.
Поезд дернулся, по инерции прошел несколько метров и остановился.
Двери открылись.
Люди посыпались в зеленую прохладную траву.
Сквозь подрагивающую пылающую пелену Роза увидела, как языки пламени слились в один и, танцуя, теперь подкрадывались к ней. Живых в вагоне не осталось.
– Кыш, кыш отсюда, – она жалобно прикрыла живот окровавленной рукой, и тут же мучительно выгнулась, выталкивая ребенка.
Он вышел легко, словно проехался по горке, и остановился, упершись головой в мертвое старухино тело.
Роза приподнялась на локтях, фиксируя каждую подробность.
На левой руке шесть пальчиков. Родинка на правой щеке. Рыжие влажные змейки на чуть вытянутой макушке. Розовые аккуратные ушки плотно прижаты к мягкому черепу – лепестки бутона. Мучительно захотелось потрогать и отогнуть. Чтобы топорщились, как у Чебурашки.
Она с трудом села.
Пламя насторожилось.
Младенец издал первый крик.
Огненные пуанты сделали изящное фуэте. Приблизились.
– Нет!
Женщина рванулась вперед, закрывая младенца.
Пламя ощерилось, фыркнуло и стряхнуло на пол теплый человеческий пепел.
– Агу! – рассмеялся новорожденный, ловя розовой пяткой мягкие языки.
Пламя – сытое и покорное – склонилось перед своим повелителем.
2 мая
– Баню-то затопи! – переваливаясь большой пингвинихой, Анна прошлась по двору. В босые ноги впились маленькие острые камешки. Короткое платье некрасиво задралось, собравшись складками на животе. – И хорошо протопи! Попариться хочу!
– Куда тебе? На сносях же!
Анна отмахнулась:
– Топи!
Муж покорно направился к поленнице. Тренировочные штаны пузырились на коленях. От него пахло табаком и грустью.
Аня обулась в растоптанные туфли на скошенном каблуке-рюмочке и медленно направилась к лесу. Она не любила это место. Особенно дом – основательный надежный сруб. Стены до сих пор пахли свежим, струганным деревом. Смешиваясь с ароматом дождя и скошенной травы, дом пробуждал смутные желания и заставлял тосковать по тем временам, когда Аня была счастлива.
Родить бы скорей. Как она ненавидела себя такую – разбухшую, отекшую, неповоротливую. Все в ней было чужим и неправильным. Иногда вспоминала прошлую жизнь – встречи, веселье, холодное искрящееся шампанское, притягивающая иностранная речь. Что ни день, то подарок, что ни ночь…
Аня испуганно оглянулась, словно кто-то в лесу мог подслушать шальные мысли.
Ребенок получился по глупости: что-то там она недосчитала, потом задержка…
Тогдашний любовник – пожилой флегматичный немец – торопливо выписался из гостиницы и уехал к своей фрау. Ане пришлось спешно искать себе мужа.
Игорешка нашелся быстро. Смешной ботаник из соседнего подъезда, тощий девственник с вечно больной мамашей и двухкомнатной квартирой. Мамашу Аня нейтрализовала быстро. Хватило импортного шоколада и импортных же лекарств. С Игорешкой оказалось еще проще: дорвавшись до плотских радостей, был готов на все.
Пупс на капоте. Свадьба в гостиничном ресторане.
Недели через три, набравшись смелости, Аня направилась в женскую консультацию. Терпеливо отсидела очередь, вдыхая дешевые духи и слушая бабьи разговоры. В кабинете демонстративно сверкнула обручальным бочонком, чем мгновенно расположила пожилую врачиху.
– Что у вас?
– Задержка.
– Здесь у всех задержка. Раздевайтесь.
В гостинице Аня пользовалась услугами Якова Абрамыча Якобсона – человека скромного, интеллигентного и молчаливого. Своих пациенток он осматривал бережно и деликатно, словно они японские фарфоровые куклы. Такая кукла у него в кабинете стояла, и Аня иногда спрашивала разрешения прикоснуться к дорогой игрушке. На счастье. Якобсон разрешал – Аня ему нравилась.
Врачиха была другой. Едва дождалась, когда Аня влезла на кресло, и начала нехитрые манипуляции, намеренно причиняя боль. Бросила инструменты в кюветку, тщательно вымыла руки.
– Вы не беременны.
– Как это? – Аня тупо разглядывала свои ноги в белых импортных носочках.
– А вот так! Видимо, сбой…
Вляпалась, дура!
По дороге Аня купила сладкого вина и прозрачный виноград. Заслужила маленький праздник. Оставалось подумать, как быстро и беспроблемно получить развод.
Вино оказалось вкусным, виноград лопался на языке, жизнь казалась прекрасной, Игорешка – милым и трогательным, и Аня не устояла против его неумелых, но жарких ласк.
Через месяц поняла, что беременна.
Токсикоз.
Декрет.
Дача.
Девять месяцев другой жизни. Девять месяцев, за которые она возненавидела мужа, свекровь, ребенка и нищету. Проклятую советскую нищету. Гостиницу пришлось покинуть, как только живот стал заметен. Привыкшая к роскоши и дорогим подаркам, Аня легко тратила накопленные деньги. И однажды они закончились. Пришлось жить на зарплату Игорешки. Тот выкладывался на работе и получал 150 рублей. Жалкие гроши. Игорешка, правда, ими очень гордился. По его убеждениям, честный человек может жить на одну зарплату и зарабатывать себе на пенсию. Как же она презирала его! И как ненавидела самой же навязанную близость.
…Анна брезгливо поежилась. Низ живота ныл, спала она плохо, просыпаясь от каждого шороха и скрипа. В пять утра не выдержала, сбросила с груди вялую и тяжелую руку мужа, вышла во двор. Села на крылечке, баюкая в руках большую глиняную чашку с водой.
Небо полыхало густо-красным заревом. Земля под босыми ногами, казалось, плавилась. Аня с трудом нагнулась и зачерпнула пригоршню песка. Песок был крупным, зернистым и почему-то тяжелым, наполненным силой и жаром изнутри. Он так жег руку, что она тут же стряхнула горячую горсть и вытерла руку о ночную сорочку. На белой ткани остались кровавые полосы. Или то причудливая игра восходящего солнца? Неслышно вернулась в дом и легла подле мужа.
Проснувшись, обо всем забыла. И даже сорочку не посмотрела, натянула старое платье на голое тело, и ладно. Все равно здесь никого нет. Сойдет и так.
Живот по-прежнему ныл и тянул "огурцом" вниз. Мальчик. Круглый, аккуратный и ладный. Аня была рада, что родит сына. Дочки мамину красоту забирают, а мальчики – преумножают. Отчего так? Загадка природы.
Где-то далеко тоскливо откликнулась кукушка. Сердце тревожно застучало. Между грудями скатывались струйки пота. Поскорей бы все разрешилось. Устала. Родит – через месяц сразу на работу. Ее возьмут. А с ребенком свекровь посидит.
Она шла по узкой лесной тропке. Слева и справа желтел знойный песчаный карьер. Шумели вековые сосны. Земля была влажной и податливой – нога то и дело проваливалась в невидимые ямки. Аня вытряхивала песчинки из туфель, вскоре пошла босиком. Нести туфли было неудобно, оставила их на тропинке. Заберет на обратном пути.
Тропинка незаметно уходила в гору. Раньше с легкостью одним махом преодолела бы крутой подъем, но сейчас – трудно. Сама не понимала, куда и зачем бредет. Неведомая сила упорно подгоняла и торопила: быстрее, быстрее, быстрее!
С хриплым карканьем пролетела ворона, едва не царапнув лица жестким крылом. От неожиданности Аня отпрянула, споткнулась. Солнце обожгло глаза. Что-то толкнуло и бросило вниз, сминая и ломая испуганное тело. Хрустнули кости, щелкнули позвонки. Спиной Аня проехалась по толстым, выступавшим из земли корням, сдирая кожу вместе с платьем. Сильный удар. Обжигающая боль. Пустота.
…Дно песчаного кратера было глубоким и чуть влажным. Песок зернистый, крупный и почему-то ярко-красный. Аня с трудом села. Живот тут же разрезала боль – острая и длинная. Ладони окрасились кровью.
Рожаю?
Позвала на помощь. Ее голос, размноженный на сотни полутонов и звуков, поднялся к небу, пропадая в полуденном зное.
Из правой руки торчала белая кость. Аня коснулась ее онемевшими пальцами левой руки и заплакала, чувствуя страх и собственную беспомощность.
Ребенок мягко скользнул на песок. Она даже не поняла, как это случилось – всего лишь одна судорога, и вот он, барахтается меж ее ног. А говорили, что роды будут длинными. Она неуклюже подвинулась, пытаясь ухватить младенца здоровой рукой. Но та не слушалась. Только и увидела, что мокрые темные волосенки.
Что же нам делать, малыш?
Изогнувшись, снова попыталась притянуть ребенка к себе. Он равнодушно взглянул на мать, и ее поразила осмысленность взгляда – будто он был старше и знал то, что ей неведомо.
Первый крик.
Взвились птицы.
Зашумел ветер.
Закачались сосны.
И в совершенной сине-хвойной высоте обломилась ветка, похожая на уродливую рогатину. Она висела на пленочке-кожуре, покачиваясь под собственным весом.
Младенец вновь издал крик, на этот раз ликующий.
Ветка ринулась вниз.
Со свистом упала.
Правый сук аккуратно и точно перерубил пуповину.
Левый столь же аккуратно и точно вошел в горло женщине.
Младенец рассмеялся в наступившей тишине.
Земля нежно баюкала своего повелителя.