* * *
Всю дорогу они молчали. И только поворачивая к центру, Дэн произнес:
– В новостях говорили о природной аномалии. Кирпичный дождь прошел.
Тротуар был густо вымазан красно-коричневой глиной, словно обильно полит жертвенной кровью. Глиной же перепачканы дома, фонари и люди. Люди скользили по месиву, спотыкались, падали, с трудом поднимались, растерянно озираясь в тускнеющем свете утренних фонарей. У проезжей части рваными пучками пробивалась первая весенняя трава.
– Символическая картина, – ответила Мара. – Дали она бы пришлась по вкусу. И он сотворил бы что-то вроде "Коллективное пробуждение за секунду до смерти".
– Почему именно Дали?
– Он любил такие метафоры. Человек, как глина. Песок и земля, немного воды. Замешаешь хорошо и слепишь то, что хочешь. Пока глина мокрая, она живая – темная, мягкая и одновременно упругая, глиняные поры раскрываются, дышат – втягивая и выпуская воздух. Но стоит глине подсохнуть – сереет, трескается и… рассыпается. Пока кто-то другой не добавит воды, не замесит новое тесто и не сотворит новую форму.
Они вышли на улицу Рубинштейна и свернули в мрачный петербургский двор. Молчаливый каменный круг, окруженный ржавыми дверьми.
Мара постояла секунду, раскачиваясь на каблуках, вслушивалась в промозглую тишину, потом уверенно потянула Дэна за собой.
Пальцы в красных кожаных перчатках выбили дробь на кодовом замке, дверь закряхтела.
В подъезде пахло котами и старостью. Выщербленные ступеньки неудобные и кривые – нога так и норовит соскользнуть. Шаг за шагом, пролет за пролетом – пока они оба, с разбегу, не уткнулись в чердачную дверь.
– Замок, – разочарованно констатировал Дэн. В этот момент он был схож с Малышом, который повзрослел и понял, что Карлсон врал, когда обещал вернуться. И у него теперь другой Малыш. И совсем другая крыша. И вообще Карлсон совсем не тот, за кого себя выдавал. И его разыскивает полиция.
– Разве это преграда? – Черный замок упал в подставленную ладонь. – Ты со мной?
Они выбрались на крышу, покачнувшись от внезапного шквалистого ветра.
– Скользко! – Дэн пришел в полный восторг. Сбросил ботинки и в одних носках станцевал джигу, нисколько не заботясь о том, что может упасть. – Иди ко мне!
Ветер относил слова в сторону. Мара скорее догадывалась, чем понимала, о чем кричит ей Дэн:
– Сыро! Холодно! Хорошо! Где мы?
– Слева Фонтанка. Твой любимый Аничков мост.
Он подошел к самому краю крыши. Обернулся, улыбаясь:
– И высоко?! – вопрос-утверждение. И еще один как предвкушение: – Я ведь могу… да?
Мара кивнула:
– Все, как тебе хотелось! Хочешь полетать?
– Ты еще спрашиваешь?!
Раскинув руки, он стоял посреди неба, притягивал к себе ветер.
Позади, взметнувшись с крыши, полетели наспех прибитые железные пласты. Закружились, завальсировали, обнажив толстые старые гвозди и ржавое нутро. Дэн щелкнул пальцами (лишние детали его раздражали), железо камнем кануло вниз. Где-то далеко послышались крики.
Небо снова стало свинцово-чистым.
Ветер, подобно верному псу, угадывал любые пожелания господина. Вопросительно застыл, заюлил возле брошенных итальянских ботинок.
– Ко мне!
Ветер рванулся. Принимая хозяйскую ласку, приподнял над городом, наполняя человеческое тело силой и красотой. Пыльной воронкой рванулся к Аничкову мосту, поднатужился, закряхтел, оторвав двух знаменитых клодтовых коней с постамента. Подбросил, играючи, в темную воду. Тяжелые скульптуры проломили тонкую преграду весеннего льда и мгновенно ушли на дно. Синхронно.
Фалды черного пальто развевались крыльями. Подобно гигантскому нетопырю Дэн парил над Петербургом.
– Я всесилен, – сказал он. – И что мне с этим делать?
– Все, что ты хочешь.
– Иди сюда! – приказал он ей.
Мара медленно двинулась по краю, пожалев, что сапоги на шпильках. Шажок за шажком она продвигалась к Дэну, и ветер ревниво наблюдал за ней. Черные волосы покрылись коркой льда, на ресницах горошинами застыли соленые ледышки.
– Быстрее! – он был жаден в нетерпении. – Эй, я ее хочу! Дай ее мне! Сейчас!
Ветер, как куклу, бросил Мару к Дэну. И на секунду они застыли над городом, сорвавшись с крыши. Потом Дэн притянул Мару к себе и поцеловал. И ей, как и прежде, понравились и его поцелуй, и его прикосновения. И то возбуждение, которое она в нем вызывала.
– Ты ведь знала об этом, – укорил Дэн. – Знала это про меня.
– Конечно.
– Почему молчала?
– А ты бы поверил?
– Тогда нет, сейчас – да.
– И что ты чувствуешь?
– Свободу.
На ее правом безымянном пальце оказалось кольцо. Рунная пластина из черненого серебра, закрывающая две фаланги.
– Откуда?
– Я тоже про тебя кое-что знаю, – прошептал Дэн. – И, может быть, даже больше, чем ты сама. И я знаю, что все мы доживаем последние дни. Мы обречены. Но это неважно.
– А что важно?
– Вот это!
Он подхватил ее, нежно прижав к себе, и они поплыли над городом подобно последним влюбленным, у которых нет ни прошлого, ни будущего – только настоящее.
* * *
– Доча…
– Я слушаю, – Сара прикрыла трубку ладонью, словно кто-то мог услышать голос отца.
– Доча… Мамка твоя померла. Сегодня утром. Должны были выписать. А она взяла и померла. Отмучилась.
Короткий всхлип.
– Мои соболезнования.
– Плохо мне, доча. Приходи. Помянуть надо.
– Не приду.
– В пятницу придешь?
– Я никогда не приду.
– Но ведь ее хоронить надо, мамку-то твою.
– Твоя жена – ты и хорони.
– Так денег нет.
– Твои проблемы.
Она выключила телефон и убрала в сумку. Закурила сигарету, хотя с ранних лет не выносила запаха табака.
Умерла, значит. Господь примет и обласкает. Таким всегда дорога в рай.
Сара вспомнила прошлый ноябрь. Мачеха затеяла обмен и решила выписать падчерицу. Каждый день звонила Саре и говорила, говорила, говорила… Сейчас Сара уже не могла вспомнить слова, помнила только монотонный, равнодушный голос. Угрожающие интонации. После каждого звонка глотала горстью успокаивающие таблетки.
Как-то, попав под дождь и сняв в офисе ботинки, вдруг уловила сильный запах валерьяны. Он шел от ее промокших ног, из подмышек, промежности. Коллеги морщились и норовили сесть подальше, Сара чувствовала себя прокаженной.
Именно этого не могла простить мачехе. Того запаха. Страха. Ощущения беспомощности.
Умерла.
Ее настоящая мать умерла в мае 75-го. Все заметки на эту тему Сара прочитала миллион раз. И каждый раз задавала себе один и тот же вопрос: была случайность, или была трагедия? Она даже позвонила Казусу.
– Какой вариант для вас лучше? – спросил он. – Случайность или трагедия?
– Случайность.
– Но вы делаете ставку на трагедию?
– Слишком все срежиссировано. Так не бывает в жизни.
– В жизни бывает по-всякому. Режиссеры мало что придумывают. Все сюжеты из жизни.
– Моя мать погибла.
– Погибла не только ваша мама. Было много жертв.
– В том вагоне погибли все, кроме меня.
– И вам это кажется знаком?
– А разве это не знак?
– Вам стало еще хуже, правда? – после паузы спросил Казус. – Ваша мать поступила так, как вы не смогли. Ваш же поступок сродни поступку отца – трусость. Говорят, тяжело быть героем. Не так. Тяжело иметь свой моральный кодекс и чувствовать себя подлецом. Ведь это не дает вам покоя, Сара?
Она повесила трубку. Но знала, что он прав. Чертов Казус, как всегда, прав. Именно это ей и не давало покоя. Как и запах валерьянки из прошлого.