– Ну да, – уморительно выпучила глаза Ленка. – А как же еще? Ты что, не хочешь умирать за Родину? У нас в классе все хотят.
– Нет, – покачал головой Костя. – Уже не хочу. Жить еще куда ни шло. А умирать… умереть я готов за тебя. Или за папу с мамой. Вот они и есть моя Родина.
– Но они же умерли...
– Значит, моя Родина – ты, – засмеялся Костя и, подхватив взвизгнувшую Ленку, усадил ее себе на плечи.
Они почти подошли к дому, когда Костя заметил Вику, идущую по направлению к ним. На ней было короткое коричневое пальто и ярко-красный шарф, сочетание, которое ей невероятно шло.
– Привет, – сказала Вика.
Она произнесла это смущенно, от чего Косте стало как-то уютно.
– Привет, – кивнул он ей в ответ.
– Узнала тебя, решила подойти поздороваться. Твоя? – спросила Вика и улыбнулась сидевшей на Костиных плечах Лене.
– Ага.
– А чего молчал?
– А кто-то спрашивал? – усмехнулся Костя.
– Я – Вика, – сказала Вика, здороваясь с Леной и протягивая ей руку. – А тебя как звать?
Протянутую руку Лена проигнорировала и как-то нахмурилась, вжавшись в Костин затылок.
– Лен, надо отвечать, когда с тобой здороваются, – укоризненно произнес Костя, слегка подбросив дочь плечами.
– Я – Лена, – сухо ответила Лена и отвернулась.
– Какая она у тебя суровая, – засмеялась Вика.
– На нее иногда находит.
– А мама где?
– Мамы нет, – отрезал Костя. – Погибла.
– Прости, – виновато сказала Вика. – Я не знала.
– Ничего, – пожал плечами Костя.
Вика многозначительно посмотрела Косте в глаза и перевела взгляд на бормочущую себе что-то под нос Лену.
– Она знает, – сказал Костя.
– Давно? – спросила Вика, не зная, как выпутаться из неловкого положения.
– Недавно.
– Ты извини, я правда...
– Да прекрати, – перебил Костя, – ты-то не виновата.
Какое-то время они шли молча, пока наконец не подошли к подъезду. Костя спустил Ленку на землю, и она первой нырнула в дом.
– Как тогда добрался? – спросила Вика.
– До дома? Вот эти восемьсот метров? Очень хорошо.
Вика рассмеялась.
– Извини, – сказал Костя, – если я тебя тогда напугал.
– Ты прекрасно знаешь, что я совершенно не была напугана. Здесь у нас тихо.
– Это точно, – сказал Костя, вспомнив убитого Оганесяна и бритоголового Гремлина.
– Не, не, ты зря, – кажется, обидевшись на Костин сарказм, сказала Вика. – Действительно тихо.
– На кладбище тоже тихо.
– Ну это-то тут при чем?
– Прости, действительно ни при чем. Ляпнул просто. Слушай, а с Генычем ты дружишь, что ли?
Вика неопределенно пожала плечами.
– Да так. Я, как видишь, не особо там тусуюсь. Не моя публика.
– А я твоя?
– А ты, значит, здесь живешь? – спросила Вика, проигнорировав встречный кокетливый вопрос.
– Ну да.
– Значит, мы соседи, – улыбнулась Вика. – Заходи как-нибудь. 62-я квартира. Запомнишь?
– Обязательно. Но и ты заходи.
Вика кивнула, поежилась, вздернула плечи и вдруг спохватилась:
– А-а, совсем забыла. Тебя Бублик искал.
– А ты с ним общаешься? – удивился Костя.
Вика рассмеялась.
– Чаще, чем надо.
– А что он хотел?
– Не знаю.
– Давно искал-то?
– Да вот буквально четверть часа назад. Сказал, если вдруг встречу тебя, передать. Он рассказал мне о тебе. Я же не знала, что ты ему жизнь спас.
– Ну, так уж и жизнь, – засмеялся Костя. – Это он преувеличивает. И как мне его найти?
– А ты подходи к продуктовому. Он там сейчас.
– Ну ладно, попробую.
– Па-а-ап! – властно прикрикнула на отца выглянувшая из двери подъезда Ленка.
– Мы… – кинул он взгляд на Лену, – пойдем?
– Да-да, давай. Увидимся.
– Конечно.
Он чмокнул Вику на прощание в щеку. Показалось ему или нет, но она как будто слегка его приобняла.
Едва они вошли в квартиру, Лена быстро стянула с себя туфли и куртку, нацепила Вероникины тапочки-слоники и побежала в свою комнату.
– А руки мыть? – крикнул ей вслед Костя.
Лена громко и демонстративно застонала.
– О-о-о! Я же не за стол сажусь!
Она прошлепала в ванную, понурив голову и высунув язык, как будто была обессилена этим чудовищным требованием.
– Пришла с улицы, вымой руки. Не обсуждается.
– Опять "не обсуждается", – буркнула Лена, намыливая руки. – А тебе она нравится? Я видела, как ты на нее смотрел.
– На кого? – спросил Костя, подойдя к раковине и взяв у дочки мыло.
– На Вику твою.
– С чего ты взяла, что она – моя? Да и не смотрел я на нее.
Костя намылил руки.
– Ну, значит, она на тебя так смотрела.
– Да как?
– Влюбленно.
Лена произнесла это слово, кривляясь и растягивая букву "ё" на французский манер.
Костя рассмеялся.
– А тебе что, Вика не понравилась?
– Нет, почему? Нормальная. Тебе ж она нравится. Да?
– Ну хорошо. Дочка допрашивает папу. Ну хорошо. Нравится.
– А мама?
– А мама. Послушай, Лен. Вика мне как друг. У тебя же есть друзья в школе. И я бы хотел, чтобы я мог тоже дружить с теми, с кем я хочу.
– Это приказ? – кокетливо хлопая ресницами, спросила Лена.
– Это не приказ, это просьба, блин!
– Не ругайся! – строго помахала пальчиком Лена.
– Это приказ? – рассмеялся Костя.
– Это просьба, блин!
Вытирая руки полотенцем, Костя вдруг вспомнил про Бублика.
– Слушай, Ленок, мне надо в одно место ненадолго.
– Пап, но ты же мне обещал почитать сегодня книжку! Ты вообще мной не занимаешься! Это свинство!
Костя улыбнулся про себя – "свинство" было из Вероникиного лексикона.
– Я же сказал, не-на-дол-го. Скоро вернусь. Ну надо мне.
– А зачем, спрашивается, ты руки мыл, если снова уходишь?
– Пример тебе подавал, балда. Закроешь за мной дверь?
– А волшебное слово?
– Лен, не наглей.
– Требую волшебного слова! – сказала Лена, театрально топнув ногой.
– Пожалуйста, не наглей.
Ленка засмеялась, схватившись руками за живот.
– Ты меня уморил, папка! Я ж про то, чтоб дверь закрыть!
– Актриса, – шутливо щелкнул ее по носу Костя и пошел в коридор.
Ленка пошлепала следом.
XXV
А. ПЕРЕВЕРЗИН – Е. ВИНОГРАДОВУ
16 марта 1938 года
Уважаемый Евгений Осипович,
сказать, что я в смятении, – значит, ничего не сказать. Вы знаете, с каким нечеловеческим скрипом продвигается работа нашей группы – мне постоянно приходится пробиваться через стены непонимания, преодолевать различные бюрократические препоны, идти на бесконечные компромиссы и выслушивать поучения и нравоучения (первые от самых невежественных, вторые от самых безнравственных людей), но я стискиваю зубы и терплю. Ради того, чтобы не прекращать движения. Semper in motu – всегда в движении. Однако, когда я теряю опытных, умных, образованных и, наконец, просто нужных мне сотрудников, у меня руки опускаются. Я допускаю, что это ошибка, оговор, но слишком часто эти ошибки стали повторяться. Сам иногда не понимаю. Может, и я тоже враг народа? Я, знаете ли, далек от всей этой народовольческой чепухи, согласно которой народ надо оставить в покое, зря его не тревожить и дать ему полную свободу действий. Как только народ сам решит, что ему делать (а решает он все равно, как правило, под влиянием конкретных идей конкретных людей), наступит такой хаос, что святых будем вывозить целыми поездами (и "философскими пароходами"). Значит, не свобода действий ему нужна, а свобода мысли, сознание. Тогда и свобода действий будет пониматься не как анархия и хаос, а как необходимая ответственность. Поэтому и борюсь я вовсе не за абстрактную свободу (под этим кличем люди обычно любят друг друга резать), а за просвещение. Только оно способно привить сознание массам. А сознательная масса – это масса сознательных людей. Большая разница.
Впрочем, черт его знает. Я уже сам не понимаю, за что я борюсь – за историческую правду, за раядов или за своих сотрудников. То, что я рискую жизнью каждый раз, когда вступаю в бумажный бой, пытаясь хоть кого-то спасти от неминуемой гибели, меня уже не пугает. В конце концов, четверых мне удалось отстоять и вернуть к работе, и я уже счастлив. (...)
Знаете, какой-то очередной чиновник от культуры начал упрекать меня в том, что я, дескать, изучая раядов, гоняюсь за привидениями. А я подумал, что действительно гоняюсь за привидениями. Точнее, гоняюсь-то за реальными людьми, но в итоге оказывается, что за привидениями, потому что как только я сажусь за очередное письмо, адресат либо скоропостижно умирает, либо оказывается врагом народа. Очень, знаете ли, неприятное ощущение. Выходит, что со всеми врагами народа незадолго до их смерти или разоблачения я имел самый непосредственный контакт. Так, видимо, себя чувствует разведчик, когда рушится кропотливо выстроенная им агентурная сеть. Вот только боюсь, что в нашей стране любой интеллигентный человек – что-то вроде разведчика в чужой и недружелюбной стране. Правда, в нашем случае не совсем ясно, на какую же страну мы работаем. Выдуманную? Что ж, тогда мы не только гоняемся за привидениями, но и сами ими являемся.
Это письмо я передаю с Володей Рукавишниковым. Сами понимаете, почему.
Преданный Вам
А. Переверзин.
А. ПЕРЕВЕРЗИН – Е. ВИНОГРАДОВУ
7 апреля 1940 года
Уважаемый Евгений Осипович!