Истина в парадоксе: русский человек слишком живой и мечтательный, чтобы не думать об идеальном порядке, но в то же время любой идеальный порядок умерщвляет его живость и мечтательность. Иными словами, как только мы пытаемся построить царство божие на земле, выходит самая что ни на есть преисподняя. Но, выскочив из преисподней в одном исподнем, простите за каламбур, мы продолжаем думать о царстве божьем, не понимая, что ни то ни другое нам НЕ ПОДХОДИТ.
Что же касается немцев, то возражение принимается. И я даже готов поверить, что после подписания унизительного для Германии Версальского договора немецкий народ вполне может оказаться в клещах идеального порядка. Но вот в чем парадокс. Если немец осознает, что идеальный порядок не то, к чему он стремился, он сам себе в этом легко признается (ибо такая самокритика входит в понятие "порядочности", еще раз простите за игру слов). Но русский – никогда. Мало того что он не захочет признаваться в собственной дурости, он еще и пожмет плечами: "Я хотел порядка – я порядок получил. За что же мне каяться или в чем же мне себя винить?" Ему и в голову не придет, что ему и вовсе не надо было стремиться к порядку.
С бесконечным уважением,
А. Переверзин
В. ЛЕНИН – Ф. ДЗЕРЖИНСКОМУ
22 февраля 1921 года
Т. Дзержинский,
я думаю, пришло время серьезно взяться за писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Почти все места скопления этой интеллигентской сволочи (журналы, университетские кафедры, научные кружки) являются настоящими рассадниками белогвардейского подполья, кишащими пособниками Антанты и растлителями растущей молодежи. Мы можем (и будем) говорить о высылке некоторых из этих людей за границу, однако тем, кто отказывается поддержать новую власть, важно дать понять, что диктатура пролетариата – это прежде всего террор. Скажу яснее. Этот террор может и должен быть применен против всех, кто считает подобный террор неприемлемым в отношении очагов буржуазного сознания, которые сознательно отказываются от осознания необходимости террора в их отношении, ибо диктатура пролетариата именно в силу своей пролетарской природы и не имеет права позволить антипролетарскому меньшинству диктовать свою волю тем, кто считает диктатуру большинства пролетарской и диктаторской. Надеюсь, я прояснил суть дела.
Что же касается списка, который Вы мне дали в прошлый раз, то еще раз убедительно прошу Вас поторопиться с расстрелом – в конце концов, десять тысяч – не такая уж большая цифра. Мы же с ними носимся как с писаной торбой. Впрочем, об этом я уже писал в своей статье "Как буржуазия использует ренегатов". Я недавно перечитал ее с большим удовольствием – каким ясным и доходчивым языком написана эта статья.
Прошу показать это письмо секретно, не размножая, членам Политбюро, с возвратом Вам и мне, и сообщить мне их отзывы и Ваше заключение.
В. Ленин
XVII
Костя посидел еще какое-то время в задумчивости, потом встал из-за стола, сделал себе крепкого чаю, чтобы перебить неприятный привкус во рту, и снова сел.
Потом взял карандаш и начертил на белом листе некое подобие схемы. На ней он написал имена покойного Оганесяна, затем Бублика и Димона, некоего пока неопознанного персонажа по кличке Геныч, подозреваемого Гремлина и, наконец, майора Хлыстова.
Участие последнего в игре было до вчерашнего дня под вопросом, но после утренней беседы с майором Костя стал склоняться к мысли, что тот очень даже при чем. А пока каждое имя могло быть легко заменено вопросительным знаком – ясности не было никакой ни в чем. Завтра он должен был встретиться с Разбириным, но сказать подполковнику было нечего. Он посмотрел на часы – двадцать минут десятого. Пора укладывать Ленку. Сегодня он первый раз отвел ее в новую школу. Зная по себе, что перемена школы и обстановки для ребенка всегда стресс, он больше всего боялся, что Ленке может что-то не понравиться в новой школе, – кажется, он медленно превращался из некогда строгого отца в настоящую наседку. Но Лена с неожиданным для него спартанским хладнокровием собрала рюкзачок, и никакого мандража он у нее по дороге в школу не заметил. Директор и учителя показались Косте дружелюбными, да и само здание произвело приятное впечатление – высокие потолки, светлые классные комнаты, никаких следов запустения или неустроенности.
Приняли Лену без лишних вопросов. Что уже приятно – в наше время устроить ребенка в хороший детсад или школу – все равно что в былые годы достать путевку в приличный санаторий или избежать неприятного распределения после окончания института. А тут: "Ну что вы!", "Да какие проблемы!", "Мы всем рады".
Костя проводил ее до двери в класс и, чмокнув в щеку, сдал на руки учительнице младших классов.
Как только дверь закрылась, Костя прижался ухом чуть пониже таблички "Кабинет второго класса" и прислушался. Он ожидал всего – короткого формального представления классу новой ученицы и последующего начала занятия или, может, даже недовольного гула и перешептывания учеников: "Новенькая, новенькая". Но то, что он услышал было даже для него, сменившего в детстве множество школ, неожиданным.
Сначала он услышал звуки шагов: громкие и редкие – от каблуков учительницы, тихие и частые – от Лениных туфель. Затем класс притих, видимо, повинуясь какому-то жесту учительницы, и в этой тишине раздался ее низкий плюшевый голос:
– Вот, дети, это ваша новая одноклассница. Прошу любить и жаловать. У нее красивое русское имя Лена и красивая старая русская фамилия Васильева.
Класс молчал, но молчание это было вполне миролюбивым – Костя чувствовал такие вещи интуитивно.
– На какие гласные у нас заканчиваются русские фамилии? – снова зазвучал голос учительницы.
Раздался шорох, явно означающий взметнувшийся лес рук.
– Ну-ка, Славик, – выбрала кого-то одного учительница.
Бойкий мальчишеский голос взахлеб отрапортовал:
– На "-ов"-"-ова", "-ев"-"-ева", "-ин"-"-ина", "-ын"– "-ына", древнерусские могут заканчиваться на "го".
– Молодец, Славик, садись. Ну, кто разрешит Леночке сесть рядом?
Класс зашевелился. Очевидно, многие готовы были поделиться местом.
– Вон, иди к Ирочке, – раздался голос учительницы, и в тишине снова застучали каблучки Лениных туфель.
– Итак, сегодня мы будем писать из-ло-же-ние, – продолжила учительница, и Костя отошел от двери.
Акцент, сделанный учительницей на "русскости" Лениных имени и фамилии, резанул Костин слух, но удивляться нечему – он теперь был в ином измерении.
Именно после школы он и пошел к Хлыстову, дабы попытаться пролить свет на дело Оганесяна. Но его там встретили стеклянные глаза майора. Нет. Зеркальные. Точно. Светоотражающие. Рефлекторы глаз. Глаза-катафоты. Катафоты.
Костя вздрогнул от легкого прикосновения к плечу. Это была Лена – она стояла за спиной. Так когда-то подходила Вероника – неслышно, со спины, едва заметно дотрагиваясь до Костиного плеча или шеи. Каким образом Лена переняла эту манеру мамы, было для него загадкой – может, гены? Но, почувствовав это прикосновение, Костя вздрогнул, стараясь удержать в себе ощущение той, прежней жизни. Хотя понимал – это лишь на долю секунды.
– Ну что? – сказал он как ни в чем не бывало, оборачиваясь и усаживая Лену на колени. – Как первый день в новой школе?
Лена пожала плечами, слегка скривив губы, – еще один Вероникин жест.
– Ты успела с кем-нибудь подружиться?
– Ну да... С Ирой.
– Она хорошая?
– Что за глупый вопрос, пап? Я ж ее один день знаю.
– Уроки сделала?
– Ну да.
– Может, будем потихоньку укладываться?
– А что ты чертишь?
Лена кивнула в сторону листка на Костином столе.
– Это так... Разные люди. Слушай, Ленок, давай-ка на боковую, завтра в школу. А мне надо бы отлучиться ненадолго.
– Куда?
– Да так… пригласили на одну встречу. Ты же подружилась с Ирой, надо и мне с кем-нибудь подружиться.
Лена снова удивленно скривила губы:
– Тебе надо?
Костя засмеялся:
– Ну не то чтобы надо. Но... в общем, это связано с работой.
– А ты со мной не посидишь, пока я буду засыпать?
– Ну конечно, посижу.
Костя снял Лену с коленей и поставил на пол.
– Иди чисти зубы, а я пока тут побуду. Будешь готова – позовешь.
Лена потопала в ванную, а Костя почесал переносицу.
Оставлять Лену одну дома не очень хотелось, но Геныч жил в паре минут ходьбы, да и не задержится он там – надо просто посмотреть на этого Геныча.
Он еще раз взглянул на схему. Впрочем, и схемы никакой не было – так, перечисление имен, набор букв.
XVIII
Жердин смотрел на Разбирина, покусывая губу. Разбирин мял в пальцах сигарету и смотрел в окно за спину Жердина. Оба молчали. Казалось, между ними происходит бессловесный телепатический диалог. Разбирин знал эту привычку Жердина молчать перед неприятным разговором – то ли тому хотелось, чтобы собеседник первым нарушил тишину, то ли он просто собирался с мыслями. Теперь, правда, шла уже вторая минута, а Жердин все еще слова не проронил, даже толком не поздоровался.
"Было бы любопытно, – подумал Разбирин, – если бы мы сейчас просто встали, пожали друг другу руки и разошлись".
– Хочешь знать, зачем я тебя позвал, – неожиданно прервал молчание Жердин. Это был не вопрос, а скорее утверждение.
Разбирин перевел глаза на собеседника и вздохнул.
– Евгений Андреевич, давай без вступлений. Если тебя интересует расследование, то пока ничем порадовать не.
– Да нет, – отмахнулся Жердин. – Расследование идет и, слава богу. Чуда никто не ждет. Тут кое-что похлеще. Читай.