* * *
…толкнул его в грудь. Куда там! Такая гора. Он даже не заметил.
- Ты к вдове? - спрашивает. - А вдова не принимает никого. Она с утра под кайфом.
- А это не мое дело, - говорю. - Ты на часы посмотри. Цифры в школе учил? Вдова принимает. Когда это у вас порядки менялись?
Тут вдова из-за двери голос подает:
- А ну пусти его! Он всегда пользу приносит.
Ни под каким кайфом она не была. Просто лежала одна. Курила. Голые ноги положила на полку с дисками. Я вошел. Она скосила глаза.
- Чего надо?
Я говорю:
- Да вот, вдова. Я тут кое-что поменять принес.
Она потушила сигарету. Я смотрю - "Бонд".
- Откуда? - спросил ее.
- Не твое дело. Ник подарил.
- Какой Ник?
- Которому нос откусили. Ты что, не помнишь?
- Чего это он расщедрился?
Она смерила меня взглядом.
- Уметь надо… Так за каким чертом ты явился?
Я показал ей юань. Только один. Да и то издали. Рисковать я не люблю. Она и говорит:
- Девяносто.
Я ушам не поверил.
- Ты что, вдова! Их везде по сто тридцать берут! Мне Джордж еще на той неделе говорил.
Она снова сигарету зажгла.
- Вот и иди в это "везде" и там меняй. А Джорджа твоего вчера пришили.
- За что?
- Да там канадец на мотоцикле ехал. А Джордж на тротуаре стоял.
- Так ложиться надо было!
- Да он обдолбанный был. Ничего не соображал.
Ладно, думаю, хрен с ним. Джордж всегда психом был.
Вижу, я вдове надоел. Она еще так дым от меня рукой отмахивает к себе, чтобы я им не дышал. Дыма ей жалко. Я за дверь заглянул, не слушает ли кто. Потом спрашиваю:
- Ладно, вдова. А за три юаня сколько дашь?
Она на меня так посмотрела, чуть не сплюнула.
- Будет тебе врать! Где ты их взял?
- В лотерею выиграл, - говорю. - Так что? Сколько?
- Ну, если за три… Получается, двести семьдесят.
- И твою пачку, - говорю. И слежу за ее реакцией.
Она отвернулась от меня, словно размышляет, а пальчиками-то еще одну сигаретку из пачки - раз! - и спрятала. Ладно, черт с ней.
- Согласна, - говорит. - Только чтобы я тебя здесь больше не видела. Во всяком случае, неделю. Нет. Две недели. Понял? Если раньше придешь, то мы тебя как Стива…
Я не хотел слушать про Стива. Но выслушал. Стиву не повезло. Его связали и положили поперек дороги. А по дороге - то канадцы, то полицейские…
Я как представил… Ладно, думаю, Стив тоже был психом.
- О'кей, вдова, - говорю. - Гони деньги и "Бонд", а юани я на стол положу. Да не дергайся, не фальшивые.
- Сама знаю, - говорит, и даже голос у нее дрогнул. - Я их, родимых, на расстоянии по запаху различаю, какие фальшивые, а какие нет.
Совершили мы обмен. Я уже совсем уходить собрался, да она меня остановила. И как-то вбок смотрит.
- Слушай, - говорит, - а чего это ты в свою Россию не едешь?
Я рукой махнул. Только и слышу от всех…
Вдова говорит:
- Ты, вроде, женат был?
- Жена, - говорю, - давно отдельно живет. Где-то в Бронксе…
Она так помахала пальцами возле головы, вроде как я с ума сошел.
- Ну ты вообще… В Бронксе! Так ее уже пришили, наверное… Плюнь. Все русские уезжают. Давай и ты вали.
И вдруг:
- Потом вызов мне пришлешь.
Не понять, всерьез она или со злости. И снова - голые ноги на полку. Я пошел прочь. Все равно ее даже с моим вызовом не пустят.
Никто меня не задержал…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Литературные елки проходили в Музее молодежи.
Собственно, музей был только в одной комнате. Вдоль стены стояли стеклянные шкафы, в которых лежали книги молодых авторов. Во всех остальных комнатах мебели не было, а только висели разноцветные листы ватмана в рамках. Сенечка прошелся вдоль этих листов.
- Картины молодых художников, - пояснили ему.
Сенечка улыбнулся:
- Я видел похожие на выставке в Нью-Йорке…
Кто-то обиделся:
- Не нравится - не смотрите.
По коридорам бродил бородатый юноша в ярко-желтом пиджаке. Он пытался раздавать книжицы, на которых было написано:
"Начни новую жизнь".
"Избавься от страха".
"Найди себя".
"Научись себя любить".
"Научись приносить пользу Родине".
"Жизнь как форма существования. Счастье как форма жизни".
Юноша не переставал улыбаться с задумчивым видом, хотя книги у него вежливо не брали.
- Я все это уже читала, - сказала одна девушка.
Всех пригласили в зал, похожий на зал маленького кинотеатра. Молодежи было много. Сенечка еще не вполне разбирался в погонах, но сейчас он видел, что на большинстве гостей были погоны начинающих писателей. Попались на глаза два маститых писателя, а впереди мелькнул и тут же пропал низенький человек. Погоны его блестели золотом и серебром.
- Признанный классик, - прошептал кто-то и назвал фамилию.
Прежде Сенечка слышал разговоры, что на елках воспитывается новое поколение свободомыслящих литераторов, будущих продолжателей идеи полной и окончательной демократизации общества. Старших писателей смущало только одно: в произведениях молодежи тут и там проскакивали слова вроде "кайф" и "секс" и появлялись даже совсем грубые.
Сейчас Сенечке поведали, что, когда на чтениях произносят такие вот слова, слушателям полагается прикрывать глаза и качать головой с понимающей улыбкой.
- Почему? - спросил Сенечка.
- Вы как бы показываете свое понимание текста. Все эти ругательства оправданны авторским замыслом и в кульминации подвергнутся острой критике и разоблачению.
Всех позвали, начались чтения. Ими руководил организатор Иван Концов.
- И вновь собралась прогрессивно мыслящая молодежь, - сказал организатор Концов. - Не может не радовать это завидное постоянство. И, как всегда, я приветствую на нашем собрании представителя прессы. - И он показал на Сенечкины знаки отличия. Сенечка привстал и поклонился.
Организатор Концов объявил первую поэтессу.
На глазах поэтессы Аллы Небесинской блестели слезинки. Небесинская опустила уголки губ и молчала. И видно было всем, как тяжело ей, но она готова, готова излить свою душу, ибо не в силах более носить в себе такую трагедию, такую драгоценность! Вот эту:
Я вздыхаю. Остались одни небеса,
На которых последняя гаснет слеза.
Ты не спишь, в небеса ты глядишь и молчишь.
За разлуку меня уже меньше винишь.
Я вернулась к тебе с ароматом весны,
Нам опять стали сниться счастливые сны.
Мы вдвоем наконец-то узнали покой,
Я теперь никогда не расстанусь с тобой!
Зал загрустил вначале, но когда все кончилось хорошо, поэтесса и ее любимый встретились, то раздался вздох облегчения. А Небесинская воспрянула. Подарила еще одну драгоценность.
Мне деревья кивают,
Как будто они что-то знают.
Может, знают они,
Что тебя не вернуть.
Чуть погасли огни,
Я отправилась в путь.
Вздох на небе ночном
Вдруг послышался мне.
Расскажи мне, о чем
Ты вздыхаешь во сне?
Ночью солнца не видно,
Не хватает живого огня.
Мне немного обидно,
Что оно испугалось меня.
Ну и пусть. Небо ждет.
Я лечу в высоту.
Снова солнце взойдет,
И тебя я найду!
Зал проводил Небесинскую.
Организатор Концов представил следующего поэта:
- Сатирик и пародист - Роман… вижу, все уже смеются… Итак - Роман Буйный!
Поэт Роман Буйный выскочил на сцену и замер в странной позе. Послышался его тихий голос.
Совсем тихий:
Я смотрю тебе в глаза,
А в глазах твоих гроза.
Нашей встречи снова жди,
Если кончатся дожди.
А они не кончатся…
Тут Роман подмигнул Алле Небесинской, подпрыгнул и заорал:
Потому что все СУКИ, СУКИ!
Бешеные аплодисменты; смех. Сенечка, как его учили, прикрывает глаза и качает готовой.
Роман вновь стоит неподвижно. Вскинул руку:
Посмотрите, как летает
Эта пара голубей!
Целый день они играют
И не думают о ней -
СМЕРТЬ! СМЕРТЬ!
Снова заорал и упал на колени. Подхватил микрофон.
- Белый стих! - объявил он. Медленно поднимаясь, начал:
Мама, почему
В детстве я был маленький?
А теперь такой большой
И круглый?
"Ромочка, но в детстве
Ты очень мало кушал.
А сейчас
Ты сидишь
У меня на шее.
И все время
ЖРЕШЬ, ЖРЕШЬ, ЖРЕШЬ!"
- Но это не Ромкина автобиография, - посмеиваясь, сказал организатор Концов.
Роман Буйный вновь поднялся с колен.
- Да уж… Я много работаю. Пишу стихи… Никто не обвинит меня, что я сижу у кого-то на шее… Напоследок прочитаю лирическое четверостишие:
Пали прозрачные пряди,
В лунном играя свете.
Рыжеволосые б… ди
Практиковались в минете.
После этого иссяк Роман. Зал сидел с закрытыми глазами. Сенечка ждал, когда непристойность будет разоблачена.
К нему нагнулись справа, и он услышал деликатный шепот:
- Простите, мне показалось, вам требуется объяснение происходящего. Роман Буйный в нашем кругу всегда воспринимается как весельчак. Ему многое прощают. Хотя если слушать внимательно, то можно заметить элемент разоблачения грубости в самих стихах, начиная с первой строчки. Это называется "самоирония".
- Как вас зовут? - спросил Сенечка.