- Тогда почему ты вчера дверью хлопнул и на прессухе обозвал Михалкова-пятого "облезлым хорьком"? - ржет.
Потому что он облезлый хорек! Я злюсь, да, но я злюсь, потому что не сработало. Я надеялся, что все-таки художественные, простите, достоинства "Белой смерти" как-нибудь перевесят, перевесят все - и их страх, и что там еще им мешает. Что они сумеют почувствовать, понять, что ли… Ну, я просчитался. Я уже в прошлом году давал себе слово - хрен, больше никаких "Пепперов"! И сдержу его на следующий год. Но вот не надо делать из меня революционера. Я слишком, знаете, стар для этих игр! - И на этой фразе я едва не прикусываю себе язык и меня заливает стыдом, но, к счастью, он меня не слышит, потому что смотрит на женщину - на немолодого, с пятнами седины, толстого миксуса - коала, но с рысьими кисточками на ушах. Это Ланда Голд, когда-то - прекрасная актриса, губастая и тонконогая, как обезьянка, теперь - бессменный секретарь "Коалиции", вечная подруга Таша, я вспоминаю знаменитую фотографию мирных времен - как он держит ее за шею, нежно и осторожно, и смотрит на нее, как дитя на подарок, - и сейчас он оторвался от супа, не слушает меня, смотрит на эту женщину, как дитя на подарок, и вдруг пододвигает ей стул таким молодым, ловким, тонким жестом, что на секунду мне кажется подделкой эта плешивая шкурка, эта наивная суетливая речь, - но только на секунду, потому что он говорит:
- Именно! Никаких "Пепперов"! И это должен быть только первый шаг! Ты не хуже меня знаешь, - нельзя оставаться в индустрии, игнорируя ее правила. Сдаться или порвать навеки! Только так!
Я смотрю на Ланду, а Ланда на меня. Я вижу, что она понимает: я ищу в ней губастую тонконогую обезьянку и не нахожу ее. Наверное, ей становится больно. Я быстро опускаю глаза.
Интонация, с которой она обращается к Ташу, поражает меня. Это интонации матери, говорящей с болтливым, но не очень умненьким ребенком, и в эту секунду я понимаю, от чего и ради чего Ланда Голд отказалась десять лет назад.
- Ты уже сказал ему, что мы хотим?
- Свободы и смерти, мы всегда хотим одного и того же! - Грегори смеется, Ланда улыбается и гладит его ладонь, а я думаю, что глупо хотеть того, что неизбежно; смерти в особенности.
- Мы предлагаем вам, - говорит Ланда, - присоединиться к нашей Коалиции. Делать бомбу. Бросить ее под ноги членам жюри на будущий год.
Она говорит это, потому что хочет сделать ему приятное. Она смотрит на меня, а я на нее, и мы оба знаем, что играем роли ради этого бедного человека, который макает распадающийся кусок хлеба в остатки супа.
- Как - бомбу? - спрашиваю я с деланым испугом.
- В переносном смысле. Объявить о том, что вы разрываете с чилли, что выбираете путь независимости. Что вы делаете теперь картины не для проката, а для искусства.
- Для меня это все равно что сказать, что я снимаю кино для слепых, - говорю я со вздохом. - О каком искусстве вы говорите, Ланда?
- О настоящем искусстве. О том, что делается не на продажу. Например, о сотрудничестве с Гауди. - Вомбатус вдруг снова заводится, даже привстает со стула. - Он, вероятно, сэмплирует некоторые мои работы, не самые, конечно, смелые, но все равно - это прорыв, безусловно! Он - наш!
О да. Гауди, конечно, бессребреник. Чистое искусство, нечто вне рынка, а как же. Господи, какой он ребенок, этот старый человек.
- Понимаете, Ланда, - говорю я, глядя в ее подернутые усталостью глаза, - меня не интересует искусство. Меня интересуют только деньги. И, может быть, слава. Потому что деньги - это именно то, к чему все может быть сведено. Единое мерило успеха.
Мы с ней понимаем друг друга, она осторожно и незаметно прикрывает глаза, подавая мне знак, а потом говорит возмущенно:
- Грег, нам не о чем тут говорить! К черту его!
- Под этим девизом десять лет назад вы все и легли под Ассоциацию! - рявкает Грегори, а Ланда накрывает своей седой лапкой его ладонь и говорит:
- Пойдем, пойдем.
И когда они поднимаются, чтобы уйти, она еще на секунду оборачивается ко мне и улыбается едва заметно, и я вдруг чувствую такую к ним нежность, как будто мама и папа ненадолго зашли ко мне в гости и вот, уходят, - и я почему-то знаю, что больше никогда уже их не увижу.
Глава 69
Дачей заниматься надо на выходных, а сейчас уже половина третьего ночи и надо собраться, встать и закончить с квартирой, потому что за последние пять часов ничего, ничегошеньки тут не сделал: как пришел, как сел на диван перед вэвэ, так и просидел, переключаясь с канала на канал, так и просидел, как будто у себя дома, как будто Щ, скажем, в ванной или на кухне - чай заваривает, роется в коробке с печеньем, сейчас вернется. Надо встать и сделать что-нибудь, сейчас половина третьего ночи, в десять утра тут будет его адвокат с оценщиком - надо продавать квартиру и оставшуюся мебель, и вэвэ, и хранящуюся на даче дорогущую аппаратуру, его любовь и гордость, - но это все уже без Лиса, увольте. Лис пришел сюда буквально на часик, буквально на полминуты - разобрать, по просьбе адвоката, личные вещи покойного друга, посмотреть, нет ли чего чужого, нет ли чего, что надо вернуть партнерам, работодателям, друзьям, еще кому-то, а все остальное, сказал адвокат, видимо, продадим, если не найдем наследников - но у него же вроде нет наследников? Вроде нет. Так что Лис здесь на секундочку только, взглядом буквально по полкам пробежаться и уже навсегда уйти из этого дома, неизвестно чьего теперь, неизвестно зачем нужного.
Сидел перед вэвэ и так боялся встать, что даже в туалет сходить не мог, - ну что же, теперь в туалет и быстро взглядом по полочкам пробежаться: нет ли чего чужого, не надо ли вернуть хозяевам последнюю несостоявшуюся пересылку, не забыл ли здесь я чего сам в один из визитов - скажем, шарф, скажем, одолженные на посмотреть сеты, скажем, вот как раз мой "Меглеси Уотсон", а бион от него где? - а вот где, ну и прекрасно. Еще два сета, кажется, Ростовского, по крайней мере, "Серая лилия" точно, оставить? - нет, надо забрать и отдать Ростовскому, хотя Ростовский, кажется, сам обещал завтра подъехать, когда адвокат тут будет, может, взять что-нибудь на память, может, просто свое забрать, если оставалось.
Две пересылки здесь должны быть точно - Щ должен был ехать на следующий день после - ну, понятно, после чего он должен был ехать опять в Тунис, значит, где-то лежит пакет с бионами Гегеля, а потом в пятницу, кажется, он снова собирался сюда, на дачу, а потом в понедельник - везти шесть очень жестких бионов куда-то для Моцика, но Моцик уехал в среду, я сам хотел его застать и не застал - значит, и Моциков пакет тоже где-то здесь - а, вот, все вместе лежит, шесть для Моцика и сколько-то красных в другой коробке - это Гегелевы, он красное любит. Еще коробка большая и рядом с ней другая, поменьше, на четыре ячейки; на большой написано "Зав" - это что? Это миксы, плоды мучительных трудов Щ, домашних и дачных; последний месяц он изводил Завьялова идеей делать бизнес на биомиксах, создавать рынок, продавать самые клевые - Зав, кажется, упирался потихоньку, но надежда была, - теперь, интересно, кому отдавать эти миксы? Заву? Себе забирать? Себе - а что делать с ними? Ну, вот этот, черный с серебром, себе, тот, на котором параплан и песок, ну, не параплан, ясно что, черт, да что ж так в носу щиплет? Короче, это себе, это на память, а остальное - если Заву, то Зав, может, действительно начнет продавать? - впрочем, Щ, наверное, даже рад бы был, ну, значит, отдадим Заву, видимо, и большая коробка на двадцать четыре, и маленькая на четыре - ему, каждый бион подписан-помечен, смесь чего с чем, на одном замечаю "белка + …" - когда он успел белку-то записать??? - впрочем, теперь все равно.
Что еще? Книги - книги - нет, не могу притронуться к книгам, какие-то из них лежали тогда на полу в ванной, они сказали мне, что робот залез на них и с них прыгнул… Словом, книги я не трогаю, не могу трогать книги. Еще надо забрать фотографию его с мамой, здесь ему сколько - шесть? восемь? куда ее девать, нельзя же у себя в доме держать фотографию чужой женщины и мертвого человека, когда он был маленьким? - но и оставлять здесь нельзя, почему-то вдруг Лис подумал, что Яэль сказала бы - забирать, и понял, что эта фотография всегда теперь будет стоять у них в доме, неизвестно, где именно, но будет, и спрятал фотографию в сумку, лицом вверх, чтобы ей не было темно или страшно.
Половина пятого утра, и теперь ближайшие батареи можно купить только в конце Рублевки, и дай бог доехать дотуда на этих, почти садятся, почему не сменил по дороге сюда? - вот придурок. За все эти годы, кстати, я не поинтересовался, защелкивается ли тут дверь или ее надо запирать все-таки ключом, уходя.
Глава 70
Говорил: я нервничаю? Да я совершенно не нервничаю! С чего это я нервничаю??? - а сам так нервничал, что вот - не пошел со мной, сказал, насупившись: нууу, это непрофессионально, так нельзя, такие проблемы решают с начальством с глазу на глаз, хоть я тебе и муууж… - но на самом деле просто нервничал настолько, что боялся делу повредить. Какой все-таки чудесный и какой смешной; принес мне вчера копеечную игрушку - кротика на веревочке. Дал и говорит: похож на меня? Безумно, говорю, похож. Расцвел, заулыбался и говорит: значит, я такой славный?