В ту же ночь я вернулся с обезлюдевших улиц и ждал. Ждал, когда оживёт мой город. Я бродил по аллеям кладбища в этом странном тумане, вглядывался в фотографии на памятниках, там, где они были, и ждал… Но ничего не происходило. Казалось бы, все признаки налицо, но ничего пока не происходило. Только вот кладбищенские цветы… Нет, не те, что на могилах, а те, что на аллеях, полевые. Внешне они как были, так и оставались цветами, но что-то заставило меня склониться ниже, чуть не носом бороздить по кустику васильков. И всё, что мне пришло в голову после простейшего такого исследования: цветы были ни живые, ни мёртвые. Наверное, нужно было ждать знамений на небе, но неба, в привычном его понимании, не было. И под утро, которое так и не наступило, я, обессиленный и озадаченный, скрутил пробку с горлышка "Джонни Уокер". Может, и у него вкус поменялся?"
4
Даша Болотина выглянула в окно. То, что погас свет, её нисколько не удивило, а вот то, что прервался разговор с Артёмом, - очень расстроило. Причём не просто прервался - мобильник просто умер в руках. На всякий случай Даша потрясла его, понажимала все кнопки подряд, подёргала туда-сюда слайдер и в отчаянии швырнула на кровать. Они учились с Артёмом в разных вузах и в разных городах и каждый вечер звонили друг другу по переменке, чтобы сравнять расходы на связь. Говорили подолгу, отчего заспанная бабушка порой заглядывала в спальню Даши и произносила приевшуюся фразу: "завтра не встанешь". Звучало так, будто завтра Даша вообще не проснётся. Даша только вздыхала и, в конце концов, просто перестала на неё реагировать, но бабушка всё равно если не каждую ночь, то уж точно через одну открывала дверь и предупреждала, что утро будет тяжёлым. Даше казалось, что бабушка абсолютно не способна понять её состояние, что у неё никогда не было юности, влюблённости, что она вообще, пожалуй, родилась сразу же старой или с какими-то скучными затёртыми убеждениями и нравственными устоями. По вечерам бабушка подолгу молилась перед иконами в своей спальне, а если включала телевизор, то смотрела не нудные мыльные оперы, как все старушки, а новости, чтобы охать и ахать, звать Дашу и причитать при ней:
- Ты посмотри, Дашенька, что творится, ты посмотри. Тут землетрясение, там наводнение, тут вулкан, там эпидемия… Ты хоть понимаешь, куда мир катится? А тут, смотри, всё воюют и воюют. Атомной бомбой уже угрожают. А этот-то всё обещает весь мир накормить! Хорошо хоть, мы далеко. Там всё убивают и убивают. Я вот думаю, если Илия и Енох придут, их по телевизору покажут или Антихрист не даст? Что будет, Дашенька? Ты смотри, что делается…
- А что делать, бабуль? - пожимала плечами Даша.
- Что делать? - задумчиво повторяла бабушка и, словно опомнившись, вспоминала: - Молиться надо, молиться! Пойдём, помолимся.
И они шли в спальню бабушки, где Даша терпеливо ждала, когда бабушка вычитает молитвенное правило. Следом за ней осеняла себя крестным знамением, не без надежды поглядывала на иконы и опускала взгляд: вдруг накатывало чувство стыда. Она понимала, что у неё нет и десятой доли той веры, с какой бабушка обращалась к Всевышнему, Богородице или святому, которого чтили в этот день. Нет, Даша не была законченной атеисткой, коих прилюдно корчило при любом упоминании о Боге или Церкви, она верила в то, что Христос действительно приходил в этот мир, читала когда-то детскую Библию, а вот на взрослую сил и времени так и не достало. Быстрая современная жизнь выхватила её и понесла, и хотелось поскорее разделаться с художественной академией, где она пыталась развить свои таланты, чтобы быть рядом с Артёмом, хотелось в дальние страны, хотелось жить долго и счастливо… А бабушка причитала, что этому миру осталось совсем немного. Другие верующие отмахивались: уж сколько раз ждали Конца Света, а он всё не случался, а один профессор сказал Даше, что Конец Света - понятие растяжимое, что Антихрист - имя собирательное, куда и Наполеон, и Гитлер, и Нерон, скажем, входят, и надо просто спасать свою душу в то время, когда выпало жить. Но бабушка причитала. А Даша тихонько вздыхала за её спиной, но терпеливо ждала, когда она пропоёт-прошепчет все молитвы. Ведь Тёма вот-вот должен был позвонить… А бабушка простит всё: грубость, опоздание, отказ помочь по дому, всё простит, кроме одного - если Даша не встанет с ней вечером к иконам. Причём её молчаливая обида взывала к совести Даши куда больше, чем её выговоры и причитания. И каждый раз бабушка оканчивала молитвенное правило одной просьбой: "Позволь, Господи, мне грешной прожить здесь столько, чтобы внученька моя спаслась"… И Даша опускала голову, стыдясь самой себя, а бабушка целовала её и крестила.
После, по вечерам же, приходилось перемежать чтение современных романов с духовной литературой, которую старательно подбирала да подбрасывала на постель бабушка.
- Вот, внученька, о семье прочитай, о браке, Артёму своему прочитай…
- Ну, бабушка, - морщилась в ответ Даша.
- А чего тогда спрашиваешь, как мы с дедом шестьдесят лет прожили? Вот так и прожили - с помощью Божией, и никак иначе! Поздно, конечно, понимать стали, что с помощью Божией, но уж лучше поздно, чем никогда. А ты-то вот можешь сразу всё узнать. От тебя Библию никто не прячет. Комсомольцы за тобой не бегают, партия из-за угла не подглядывает…
- Ты деда с самой юности любила?
- С самой-самой. Я же тебе сто раз рассказывала, что мы в шестнадцать лет познакомились и сразу поняли, что друг без друга нам не жить.
- Романтика… - сладко вздыхала Даша.
- Ага, первые полгода романтика, а потом жизнь так молотит, что успевай - уворачивайся.
- Ты говорила, вы часто ссорились.
- Ага, по молодости особенно.
- А как мирились?
- Да просто, - не задумываясь отвечала бабушка, - то он уступит, то я.
- По переменке?
- Ну, почти… Да ты, вон, про Петра и Февронию-то прочитай.
- Да уж читала несколько раз, бабуль.
- А, ну тогда про Ксению Петербургскую, вот уж кто мужа любил, а потом она всю свою любовь Богу и людям отдала.
- Бабуль, ты забыла? Я и про неё, и про Матронушку читала.
- Ну да, - озадачивалась бабушка. - Так тебе уж можно Феофана Затворника читать. Очень я его люблю.
- Да я вроде понемногу читаю.
- Ага, а у самой вон - любовный роман опять на кровати.
- А ты, бабушка, будто любовных романов не читала?
- Читала, был такой грех. Много читала. Селлинджер, помню, нравился…
- "Над пропастью во ржи"…
- Ага, и Уилки Коллинзом зачитывалась. Там тебе и тайна, и любовь. В наше-то время эти книги ещё поискать надо было. А потом вроде как стала под умную придуривать.
- Ну ты скажешь, бабуль, "под умную придуривать"…
- А как ещё сказать? Джойса читала, Кафку… А вот поняла только Гессе. Потом главное уяснила: чего умствовать? К чему? Дело моё - плита да за детьми присматривать. А не кивать в богемных обществах, что я Босха от Дали отличаю.
- Ну, бабуль, это ж совсем разные!
- Да знаю я, - отмахивалась бабушка, - одинаковые в том, что сумасшедшие оба. Помню, анекдот ходил: из музея украли картину Малевича "Чёрный квадрат", но сторож Петров восстановил её к утру.
- Хи-хи…
- Всё главное, Даша, в Евангелии написано.
- Да знаю, бабушка, знаю, но чего мне теперь - романов не читать?
- Того не знаю, - вздыхала бабушка, - я сама-то многое поздно поняла. А ещё больше, когда деда похоронила твоего.
- Ты веришь, что он там тебя ждёт?
- Если б не верила, то и жить бы не стала. Зачем? Чего я тут нового увижу? Из-за тебя вот только и живу.
- Живи, бабуль, живи…
Даша открыла окно, высунулась почти наполовину. Странная, давящая тишина втянулась в комнату. Город тонул во мраке и тумане. Что там? Какая опять авария? Каждый день то авария, то катастрофа, то стихийное бедствие, то теракт… Чем дольше она находилась по ту сторону окна, тем тревожнее ей становилось. Повернула голову к небу и не увидела его. Серая взвесь - вот что было на его месте. Ни звёзд, ни луны, но и то, что заполняло собой небесную сферу, назвать облаками и тучами было нельзя. За всё то время, пока Даша частью висела за окном, по улице не проехала ни одна машина. Звуков вообще не было. Она спрыгнула с подоконника и на цыпочках пошла в спальню бабушки. Почему на цыпочках? Ей вдруг показалось, что звук, производимый в такой гулкой тишине, выдаст её перед каким-то невидимым врагом.
Бабушка, как обычно, спала на правом боку. Лицом к дверям. Дышала сбивчиво, иногда смешно причмокивала губами. Спала она обычно чутко, вот и сейчас, ещё не открыв глаз, спросила:
- Чего, Даша?
- Не знаю, баб, везде свет погас, даже мобильник вырубился, на улице - как будто вымерли все.
- Да свет не первый раз вырубают. Ложись, спи. Утро вечера мудренее.
- Страшно чего-то. А в Екатеринбурге тоже выключили?
- Почём я знаю. Ты за Артёма, что ли, переживаешь?
- Ну а как, переживаю, конечно.
- Не переживай. Мы же за него молимся. Ложись вон на дедово место. Спи рядом, если страшно.
Даша замерла в нерешительности:
- Ты, бабуль, будто вообще ничего не боишься.
- Боюсь. Боюсь, что на Страшном Суде Господь при всех мои грехи покажет. Вот стыда-то будет.
- Да ну тебя, бабуль, - Даша скривилась, перебираясь на другую часть кровати. - Скажешь тоже.
- Спи давай, а то не сможешь, небось, старухой пахнет в комнате.
- Я привыкла.
В это время в городе явственно ухнуло. Дрогнули оконные стёкла. И снова наступила тишина.
- Бомбят, что ли, или взрывают чего? - спокойно спросила темноту бабушка.
- Война-то ведь далеко, - успокоила сама себя Даша.