Званцев узнал его. Это был профессор Иван Краснов.
- Хорошо, - сказал Каспаро. - Сделаем так.
Двое разом повернулись и быстро ушли в темноту.
Званцев пошарил стул, сел и закрыл глаза. "Конец, - подумал он. - Не успеют. Он умрет совсем".
- Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль два заполнен, - повторял голос. - Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль три заполнен... Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль четыре...
Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей, и ему представлялось, что Окада лежит на странном столе под белым смертным светом, тонкая игла медленно ползет по извилинам его обнаженного мозга, и на длинную ленту знак за знаком ложатся сигналы импульсов. Званцев отлично понимал, что в действительности это происходит совсем иначе, но воображение рисовало ему именно такую картину: блестящая игла ползет по мозгу, а на бесконечную ленту таинственными значками записываются память, привычки, ассоциации, опыт... А откуда-то наползает смерть, разрушая клетку за клеткой, связь за связью. И нужно ее обогнать.
Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей. Но он знал, что до сих пор неизвестны границы участков мозга, ведающих отдельными мыслительными процессами. Что Великое Кодирование возможно лишь в условиях самой глухой изоляции и при точнейшем учете всех нерегулярных полей. Поэтому свечи и факелы, и верблюды на шоссе, пустые поселки и черные окна микропогодных установок, и остановленные самодвижущиеся дороги... Званцев знал, что до сих пор не найден способ контроля кодирования, не искажающий кода. Что Каспаро работает наполовину вслепую и кодирует в первую очередь, может быть, совсем не то, что следует кодировать. Но Званцев знал и то, что Великое Кодирование - это дорога к бессмертию человеческого "я", потому что человек - это не руки и ноги. Человек - это память, привычки, ассоциации, мозг. Мозг.
- Сектор девятнадцать тысяч двести шестнадцать заполнен...
Званцев открыл глаза, поднялся и пошел к Каспаро. Каспаро сидел, глядя перед собой.
- Профессор Каспаро, - сказал Званцев, - я океанолог Званцев. Я должен поговорить с академиком Окада.
Каспаро поднял глаза и долго смотрел на Званцева снизу вверх. Глаза у него были мутные, полузакрытые.
- Это невозможно, - сказал он.
Некоторое время они молча глядели друг на друга.
- Академик Окада ждал этой информации всю жизнь, - тихо сказал Званцев.
Каспаро ничего не ответил. Он отвел глаза и снова уставился перед собой. Званцев оглянулся. Тьма. Огоньки свечей. Белые серебристые халаты с капюшонами.
- Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто два заполнен, - сказал голос.
Каспаро поднялся и сказал:
- Всё. Конец.
И Званцев увидел маленькую красную лампу, мигающую на пульте рядом с окулярами перископа. "Лампочка, - подумал он. - Значит, всё".
- Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто четыре заполнен...
Из темноты зала изо всех сил бежала маленькая девушка в развевающемся халате. Она кинулась прямо к Каспаро, сильно оттолкнув Званцева.
- Валерий Константинович, - сказала она отчаянно, - остался только один свободный сектор...
- Больше не нужно, - сказал Каспаро. Он поднялся и наткнулся на Званцева. - Кто вы? - спросил он устало.
- Я Званцев, океанолог, - сказал Званцев тихо. - Я хотел поговорить с академиком Окада.
- Это невозможно, - произнес Каспаро. - Академик Окада умер.
Он перегнулся через пульт и один за другим повернул четыре рубильника. Ослепительный свет вспыхнул под потолком огромного зала.
Было уже совсем светло, когда Званцев спустился в вестибюль. В огромные окна вливался сероватый свет туманного утра, но чувствовалось, что вот-вот проглянет солнце и день будет ясный. В вестибюле никого не было. На диване валялось скомканное покрывало. Несколько свечей догорали на столе между банками и блюдами с едой. Званцев оглянулся на лестницу. Наверху шумели голоса. Где-то там был Михайлов, который обещал проводить Званцева.
Званцев подошел к дивану и сел. По лестнице спустились трое молодых людей. Один подошел к столу и принялся жадно есть прямо руками. Он двигал тарелки, уронил бутылку с лимонадом, подхватил ее и стал пить из горлышка. Второй спал на ходу, еле ворочая глазами. Третий, придерживая его за плечи, возбужденно говорил:
- ...Каспаро говорил Краснову. Только это и сказал. И тут же старик повалился прямо на пульт. Мы его подхватили и отнесли в кабинет, а там спит Сережка Круглов. Так мы их рядом и положили.
- Даже не верится, - невнятно сказал первый; он жевал. - Неужели так много успели?
- Вот черт, сколько раз тебе повторять!.. Девяносто восемь процентов. С какими-то десятитысячными, я не запомнил.
- Неужели девяносто восемь?
- Ты, я вижу, совсем отупел - не понимаешь, что тебе говорят!
- Я понимаю, но я не верю. - Тот, что ел, вдруг сел и придвинул к себе банку с консервами. - Не верится. Казалось, дело совсем плохо...
- Р-ребята, - пробормотал сонный, - пойдемте, а? Сил нет...
Все трое вдруг засуетились и вышли. По лестнице спускались все новые и новые люди. Сонные, еле передвигающие ноги. Возбужденные, с опухшими глазами, с хриплыми от долгого молчания голосами.
"На похороны это не похоже!" - подумал Званцев. Он знал, что Окада умер, но в это не верилось. Казалось, что академик просто заснул, только никто пока не знает, как его разбудить. Ничего, узнают. "Девяносто восемь процентов, - подумал он. - Совсем не плохо". Ему было очень странно, что он не испытывал горечи утраты. Горя не было. Он ощущал только что-то вроде недовольства, думая о том, что придется, может быть, еще долго ждать, пока Окада вернется. Как раньше, когда Окада надолго уезжал на материк.
Михайлов тронул его за плечо. Он был без плаща и без халата.
- Пойдемте, океанолог Званцев.
Званцев встал и пошел за ним к двери. Тяжелые створки разошлись сами, бесшумно и мягко.
Солнце еще не поднялось, но было светло, и по серо-голубому небу быстро уходили облака. Званцев увидел плоские кремовые корпуса и улицы между ними, засыпанные красным опавшим листом. Люди выходили из института и растекались по улицам группками по двое, по трое.
Кто-то крикнул:
- Товарищи из Костромы отдыхают в корпусе номер шесть, этажи второй и третий!
Вдоль улиц редкими цепями продвигались небольшие многоногие кибердворники. За ними оставался сухой серый чистый бетон.
- Хотите шоколадку? - спросил Михайлов.
Званцев покачал головой. Они пошли к шоссе между рядами приземистых желтоватых зданий без дверей и окон.
Зданий было много - целая улица. Это были блоки с квазибиомассой, хранилище мозга Окада - двадцать тысяч секторов биомассы, двадцать приземистых зданий с фасадами в три десятка метров, уходящих под почву на шесть этажей.
- Для начала неплохо, - сказал Михайлов. - Но дальше так нельзя. Двадцать зданий на одного человека - это слишком много. Если каждому из нас отводить столько помещений... - Он засмеялся и бросил обертку от шоколадки на бетон.
"Кто знает, - подумал Званцев. - Тебе, может быть, хватит и одного чемодана. Да и мне тоже". К брошенной бумажке неторопливо ковылял кибердворник, постукивая по бетону голенастыми ногами.
- Эй, Санька! - закричал вдруг Михайлов.
Обогнавший их грузовик остановился, из кабины высунулся давешний водитель с блестящими глазами. Они залезли в кабину.
- Где твои верблюды? - спросил Михайлов.
- Пасутся где-то, - сказал водитель. - Надоели они мне. Пока я их выпрягал, они меня снова оплевали.
Михайлов уже спал, положив голову на плечо Званцева.
Водитель - маленький, черноглазый - быстро вел тяжелую машину и тихонько пел, почти не двигая губами. Это была какая-то старая, полузабытая песенка. Званцев сначала прислушивался, а потом вдруг увидел идущие низко над шоссе вертолеты. Их было шесть. Тогда он подумал, что теперь снова закипит жизнь в этой мертвой зоне. Пошли самодвижущиеся дороги. Люди спешат к своим домам. Заработали микропогодные установки и сигнальные световые столбы на шоссе. Кто-нибудь уже отдирает фанерные листы с корявыми буквами. Радио передает, что Великое Кодирование закончено и прошло удовлетворительно. На вертолетах, наверное, прилетела пресс-группа - будут передавать на весь мир по СВ изображение приземистых желтых зданий и оплывших свечей перед выключенными пультами. И кто-нибудь, конечно, полезет будить Каспаро, и его будут оттаскивать за брюки и, может быть, даже сгоряча надают по шее. И весь мир вскоре узнает, что человек совсем скоро станет вечным. Не человечество, а человек, каждый отдельный человек, каждая личность. Ну, положим, сначала это будут лучшие... Званцев посмотрел на водителя.
- Товарищ, - сказал он, улыбаясь. - Хотите жить вечно?
- Хочу, - ответил водитель, тоже улыбаясь. - Да я и буду жить вечно.
- И я тоже хочу, - сказал Званцев.