Женя заморгал.
- Конечно, - сказал он неуверенно. - В некотором смысле... мы.
Он перестал улыбаться и внимательно поглядел на Кондратьева.
- Сережа, - сказал он тихо. - Тебе очень больно, Сережа?
Кондратьев слабо усмехнулся и показал глазами: нет, не очень. "Но скоро будет очень", - подумал он. Все равно Женя хорошо сказал: "Сережа. Тебе очень больно, Сережа?" Хорошие слова, и он хорошо их сказал. Он сказал их совершенно так же, как в тот несчастный день, когда "Таймыр" зарылся в зыбкую пыль безымянной планеты и Кондратьев во время вылазки повредил ногу. Было очень больно, хотя, конечно, не так, как сейчас. Женя, бросив кинокамеры, полз по осыпающемуся склону бархана, волоча за собой Кондратьева, и неистово ругался, а потом, когда им удалось наконец выкарабкаться на гребень бархана, он ощупал ногу Кондратьева сквозь ткань скафандра и вдруг тихонько спросил: "Сережа. Тебе очень больно, Сережа?" Над голубой пустыней выползал в сиреневое небо жаркий белый диск, раздражающе тарахтели помехи в наушниках, и они долго сидели, дожидаясь возвращения робота-разведчика. Робот-разведчик так и не вернулся - должно быть, затонул в пыли, и тогда они поползли обратно к "Таймыру"...
- О чем ты хочешь писать? - спросил Кондратьев. - О нашем рейсе?
Женя с увлечением принялся говорить о частях и главах, но Кондратьев уже не слышал его. Он смотрел в потолок и думал: "Больно, больно, больно..." И как всегда, когда боль стала невыносимой, в потолке раскрылся овальный люк, бесшумно выдвинулась серая шершавая труба с зелеными мигающими окошечками. Труба плавно опустилась, почти касаясь груди Кондратьева, и замерла. Затем раздался тихий вибрирующий гул.
- Эт-то что? - осведомился Женя и встал.
Кондратьев молчал, закрыв глаза, с наслаждением ощущая, как отступает, затихает, исчезает сумасшедшая боль.
- Может быть, мне лучше уйти? - сказал Женя, озираясь.
Боль исчезла. Труба бесшумно ушла наверх, люк в потолке закрылся.
- Нет-нет, - сказал Кондратьев. - Это просто процедура. Сядь, Женя.
Он попытался вспомнить, о чем говорил Женя. Да, повесть-очерк "За световым барьером". О рейсе "Таймыра". О попытке проскочить световой барьер. О катастрофе, которая перенесла "Таймыр" через столетие...
- Слушай, Евгений, - сказал Кондратьев. - Они понимают, что случилось с нами?
- Да, конечно, - сказал Женя.
- Ну?
- Гм, - сказал Женя. - Они это, конечно, понимают. Но нам от этого не легче. Я, например, не могу понять, чт`о они понимают.
- А все-таки?
- Я рассказал им всё, и они заявили: "Понятно. Сигма-деритринитация".
- Как? - сказал Кондратьев.
- Де-ри-три-ни-та-ци-я. Сигма притом.
- Тирьямпампация, - пробормотал Кондратьев. - Может быть, они еще что-нибудь заявили?
- Они мне прямо сказали: "Ваш "Таймыр" подошел вплотную к световому барьеру с легенным ускорением и сигма-деритринитировал пространственно-временной континуум". Они сказали, что нам не следовало прибегать к легенным ускорениям.
- Так, - сказал Кондратьев. - Не следовало, значит, прибегать, а мы тем не менее прибегли. Дери... тери... Как это называется?
- Деритринитация. Я запомнил с третьего раза. Одним словом, насколько я понял, всякое тело у светового барьера при определенных условиях чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий и как бы прокалывает риманово пространство. Ну... это приблизительно то, что предсказывал в наше время Быков-младший. ("Ага", - сказал Кондратьев.) Это прокалывание они называют деритринитацией. У них все корабли дальнего действия работают только на этом принципе. Д-космолеты. ("Ага", - снова сказал Кондратьев.) При деритринитации особенно опасны эти самые легенные ускорения. Откуда они берутся и в чем их суть - я совершенно не понял. Какие-то локальные вибрационные поля, гиперпереходы плазмы и так далее. Факт тот, что при легенных помехах неизбежны чрезвычайно сильные искажения масштабов времени. Вот это и случилось с нашим "Таймыром".
- Деритринитация, - печально сказал Кондратьев и закрыл глаза.
Они помолчали. "Плохо дело, - подумал Кондратьев. - Д-космолеты. Деритринитация. Этого мне никогда не одолеть. И сломанная спина".
Женя погладил его по щеке и сказал:
- Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся. Конечно, придется очень много учиться...
- Переучиваться, - прошептал Кондратьев, не открывая глаз. - Не обольщайся, Женя. Переучиваться. Все с самого начала.
- Ну что же, я не прочь, - сказал Женя бодро. - Главное - захотеть.
- Хотеть - значит мочь? - ядовито осведомился Кондратьев.
- Вот именно.
- Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели. Железные люди.
- Ну-ну, - сказал Женя. - Ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой декаде я познакомился с одной молодой женщиной...
- Вот как? - сказал Кондратьев. (Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.)
- Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек.
- Ну разумеется, - сказал Кондратьев.
- Дай мне сказать, Сергей Иванович. Я все понимаю. Ты боишься. А здесь нельзя быть одиноким. Здесь не бывает одиноких. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.
Кондратьев помолчал, потом попросил:
- Евгений, будь добр, подойди к окну.
Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному - во всю стену - голубому окну. В окне Кондратьев не видел ничего, кроме неба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое зарево - загорается и быстро гаснет.
- Подошел, - сказал Женя.
- Что там?
- Там балкон.
- А дальше?
- А под балконом площадь, - сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.
Кондратьев насупился. Даже Женька не понимает. Одинок до предела. До сих пор не знает ничего. Ничего. Он не знает даже, какой пол в его комнате, почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в обморок. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без сознания.
- Вот это здание, в котором ты лежишь, - сказал Женя, - это санаторий для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната...
- Палата, - проворчал Кондратьев.
- ...и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы - Урал - и сосновый лес. Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Это километрах в двадцати. Дальше там Свердловск, до него километров сто. Во-вторых, вижу стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины. Там их сейчас четыре. Так. Что еще? В-третьих, имеет место площадь-цветник с фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок и, судя по всему, размышляет, как бы удрать в лес...
- Тоже тяжелобольной? - спросил штурман с интересом.
- Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не был ли я, случайно, знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко. Сейчас она тащит тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу. А вот снижается еще один птерокар. Хотя нет, это не птерокар... А ты, Сережа, попросил бы у врача стереовизор.
- Я просил, - сказал штурман мрачно. - Он не разрешает.
- Почему?
- Откуда я знаю?
Женя вернулся к постели.
- Все это суета сует, - сказал он. - Все ты увидишь, узнаешь и перестанешь замечать. Не нужно быть таким впечатлительным. Помнишь Кёнига?
- Да?
- Помнишь, как я рассказывал ему про твою сломанную ногу, а он громко кричал с великолепным акцентом: "Ах, какой я впечатлительный! Ах!"
Кондратьев улыбнулся.
- А наутро я пришел к тебе, - продолжал Женя, - и спросил, как дела, а ты злобно ответил, что провел "разнообразную ночь".
- Помню, - сказал Кондратьев. - И вот здесь я провел много разнообразных ночей. И сколько их еще впереди.
- Ах, какой я впечатлительный! - немедленно закричал Женя.
Кондратьев опять закрыл глаза и некоторое время лежал молча.
- Слушай, Евгений, - сказал он, не открывая глаз. - А что тебе сказали по поводу твоего искусства водить звездолет?
Женя весело засмеялся.
- Была великая, очень вежливая ругань. Оказалось, я разбил какой-то огромный телескоп, честное слово, не заметил - когда. Начальник обсерватории чуть не удавил меня, однако воспитание не позволило.
Кондратьев открыл глаза.
- Ну? - сказал он.
- Но потом, когда узнали, что я не пилот, все обошлось. Меня даже хвалили. Начальник обсерватории сгоряча даже предложил мне принять участие в восстановлении телескопа.
- Ну? - сказал Кондратьев.
Женя вздохнул.
- Ничего не получилось. Врачи запретили.
Приоткрылась дверь, в комнату заглянула смуглая девушка в белом халатике, туго перетянутом в талии.
Девушка строго поглядела на больного, затем на гостя и сказала:
- Пора, товарищ Славин.
- Сейчас ухожу, - сказал Женя.
Девушка кивнула и затворила дверь. Кондратьев грустно сказал:
- Ну вот, ты уходишь.
- Так я же ненадолго! - вскричал Женя. - И не кисни, прошу тебя. Ты еще полетаешь, ты еще будешь классным Д-звездолетчиком.
- Д-звездолетчик... - Штурман криво усмехнулся. - Ладно уж, ступай. Сейчас Д-звездолетчика будут кормить кашкой. С ложечки.
Женя поднялся.