Этого, маленького, я испугался больше, чем громилы. Я и сам по внешнему виду скорее громила, чем хиляк, но сильнее всегда тот, кто хочет драться. Если я драться не хочу - мои шансы резко падают.
А мне эта драка была совершенно ни к чему. Хотя после сделанной мной опечатки иного хода событий и ожидать не стоило. Пусть на сей раз мне удалось проскользнуть в свою квартиру мимо поджидавших меня питомцев "Христианского центра защиты бедных". Они придут снова. Кто же выдал Волчкову мой адрес? Тузовский? Кричухин? Или тот узнал через справочное? Или внешне незаметный бомж - питомец волчковского центра - ловко проследил за мной?
13. Домой я вошел, естественно, "на взводе", не зная, чего ожидать. Но ожидать определенно можно было только одного - в покое меня не оставят. Номер газеты, где подпись "Виталий Волчков" изменена на "Игорь Храмцов", уже пошел по стендам на выставке, уже разослан подписчикам. А Волчков еще только хватился. Вот тупой. Изменить он уже ничего не мог, ему оставалось одно - мстить. В этой ситуации не договоришься, не вывернешься. Каких происшествий теперь ожидать?
А в квартире меня уже ждало новое происшествие.
Происшествие довольно банальное, вряд ли представляющее судьбоносную значимость, подобное не раз уже происходило, произошло и на этот раз: пьяный Виктор Михайлович Баранов заснул в туалете. Но на этот раз он заснул, стоя ногами на унитазе. В позе орла на вершине скалы. Естественно, при наступлении сна он потерял равновесие и упал.
Рядовой для алкаша случай, совершенно бытовой, обычный. Но на этот раз он имел два необычных последствия. Первое: упал Михалыч так, что высадил головой дверь. Дверь сорвало с крючка. Михалыч валялся на полу, из головы сочилась кровь. Я кинулся его поднимать, оттащил в ванную комнату, стал эту кровь замывать.
И второе последствие. Прискакали Хихичка Якимова и Капитоньева.
- Вызовите… Ноль три надо набирать…- слова у меня слетали с языка сбивчиво, несуразно. Очевидно, я был вне себя - не многовато ли происшествий за один день?
Хихичка пошла к телефону.
- Ноль два надо набирать! - это был голос Капитоньевой, я не придал тогда значения ее словам…
14. Не знаю, какой из телефонов Хихичка Якимова набрала первым, но служба "02" приехала быстрее, чем служба "03".
- Он его по голове! Дверью! С размаху! - вопила Капитоньева во всю мочь, но только когда менты кинулись меня хватать и надевать мне наручники, я догадался, что она - обо мне.
Подоспел и старый знакомый - старший лейтенант (простите, уже капитан) Добрецов:
- Это он подбрасывал Баранову… это… четырнадцать дохлых мышей! Или даже шестнадцать! А теперь! Это! Дверью его! Ах, негодяй!
- Он Виктора Михайловича, хи-хи, Викторией Михайловной звал, хи-хи…
Два бомжа из питомцев Волчкова с недоумением смотрели, как меня уводят менты, сажают в воронок. Тот, который поменьше, даже дернулся было в мою сторону, но громила его удержал.
Почему-то я чувствовал твердую, спокойную уверенность в себе. Я будто наблюдал за всем происходящим со стороны, сверху откуда-то. Вот меня выводят из парадной, вот сажают в воронок, вот мы едем. Вижу, как мы стоим перед светофором, как пересекаем широкую площадь. Вижу, как водитель тормозит перед воротами с железной решеткой наверху. Вижу себя, сидящего между двумя ментами. Все так спокойно, буднично. И что мне волноваться? Проспится Баранов, объяснит, что я ни при чем. А в ситуации с бомжами волчковскими все происшедшее - это даже очень кстати.
Я не хотел думать ни о чем, происходящем вокруг. Я думал об Ульрике.
15. Было это в далеком 1990-м году. Мы, двое начинающих тогда художников, Юра и я, страшно бедствовавших, пытались продать свои работы. Продать было сложно. Еще сложнее было купить краски, кисти и холсты. Экономика, строившаяся на принципах дефицита, не позволяла ничего приобрести без борьбы. Вроде бы, все было дешево, но попробуй достань.
Но уже тогда, в глубине далекого 1990 года, мы видели свое будущее. Мы представляли свои выставки через несколько лет по всему миру. Мы даже сочинили себе будущих жён: Юрину звали Ингрид, мою - Ульрике. У Юры - шведка, у меня - норвежка. Статус иностранца в изувеченной коммунистическим режимом стране был выше любого другого статуса. В те годы любой иностранец воспринимался нами пришельцем с другой планеты: он может свободно путешествовать по миру, он может свободно творить в любом жанре, в любом виде искусства, он богат, наконец, он может себе позволить не бесконечно думать о деньгах, о деньгах, о деньгах, а думать о творчестве. Это мы, совки, за паршивые восемь долларов (тогда это было сто шестьдесят рублей) должны были вкалывать, как Золушка, целый месяц. И с такими деньгами Юра подойдет к Ингрид, а я - к Ульрике?
Нет! Мы будем выставляться на Западе, выставляться с успехом, с блеском. И вот наступает оно, светлое бессовковое будущее, и на своей выставке (в Лондоне, в Париже, в Осло, в Стокгольме) я стою у любимой своей картины и жду. Я знаю: сегодня придет Ульрике. Мы с этого дня - навек вместе. Она будет моей женой. Мы будем жить в маленьком домике (не коммунальном) на фиорде, снаружи будет снег и вьюга, а внутри - тепло, много света, я с огромным наслаждением наношу краску на холст, Ульрике сидит у камина, вяжет на спицах для меня новый свитер или читает мне вслух. Норвежский я освою. Потом мы смотаемся на недельку в Париж, на очередную выставку. С успехом, с блеском.
Но это будет после. Сначала будет та, первая выставка, на которой мы встретимся. Я ни с кем ее не спутаю. Она медленно будет проходить мимо картин, и когда подойдет к той, моей любимой, я спрошу ее:
- Вы - Ульрике?
Я знал, что эта встреча будет, я ждал. Ульрике тоже нагадали, что муж у нее будет художник, что жить они будут счастливо, только вот… Извини, Ульрике, сказала ей мама, отложив гадальные карты, но он будет…
Она сделала паузу, а потом выдохнула:
- Он будет - совок.
В ту эпоху мы были не россиянами, мы были совками. Не знаю, кто ввел в обращение этот термин, означавший, видимо, сокращение от слов "советский человек", но термин гениально соответствовал сути, обозначая не только советского человека, но и советский строй, и советское государство, и сам уклад жизни в совке. Конечно же, для совка отхватить такую невесту, как Ульрике, - это покруче, чем выиграть "Волгу" по государственной лотерее или получить от государства бесплатно квартиру.
- Ой, мама, не хочу за совка, - застонала Ульрике, но стонать было поздно. Или рано.
- Ничего, доченька, - успокаивала ее мать. - От судьбы не уйдешь. Совки тоже разные бывают, а те, которые попадают сюда, к нам, непростые совки, они - умны, деятельны, талантливы. Это может быть вариант покруче, чем многие из наших.
И Ульрике успокоилась. И стала ждать меня. И когда она пришла на выставку, она подолгу останавливалась у каждой картины. И когда подошла к той, моей любимой, я не сомневался, что это подошла именно она, я не мог ее спутать ни с кем. И я спросил:
- Вы… Вы - Ульрике?
И она поняла, что это - я. Что сбылись предсказания матери, что сейчас осуществляется ее вселенское предначертание: всегда быть со мной. Она узнала меня. И она спросила с сильным акцентом, но по-русски:
- А вы?.. Вы - совок?!
16. Мы никогда не знаем, началом каких событий становится порой маленький, незначительный с виду эпизод. В момент, когда меня уводили в наручниках, я больше всего радовался, что таким неожиданным способом ускользнул от волчковских бомжей. Бомжи эти несомненно представляли собой реальную опасность. И серьезную. Для бандитствующих структур люди, стоящие на учете в психушке, - бесценные кадры. Никакому профессиональному, высококвалифицированному киллеру не под силу то, что легко разрешимо для них: убить человека и, даже попавшись, ускользнуть от тюрьмы. Какой спрос с шиза? И все-таки, как я классно смылся от них на ментовском воронке!
Я ждал, когда разберутся в моем деле. Но прошли сутки, двое, трое. Пора бы Баранову проспаться и пролить свет на ситуацию.
Была встреча с адвокатом. Человек он оказался довольно молодой, неглупый, он ошарашил меня новостью: Баранов - скончался.
17. - Кто там?
- Тихо! Тс-с-с.
- Это кто?
- Это я - Каюмба. Я пришла тебя спасти, Уманга!
- Каюмба…
- Не бойся, я усыпила охрану. Бабушка Маганда дала мне волшебной травы. Я скатала из нее шарики, через трубочку из кустов плюнула шариками по охранникам, они уснули. До рассвета не проснутся. А мы к рассвету будем уже далеко! Хватайся за лиану! Ой, какой ты тяжелый!
Наверху было свежо и приятно. После трех дней сидения в затхлой глубокой яме я всем своим первобытным чутьем наслаждался ароматом таинственной атлантической ночи.
- Бежим, Уманга! Если до рассвета мы скроемся в горах, они не найдут нас!
Я смотрел с восхищением на эту стройную двенадцатилетнюю женщину, настоящую деву-охотницу. Она рисковала всем. Она обрекала себя на вечное изгнание, чтобы жить, до последнего дня своего прячась от людей. Жить вдали от родных, от своего племени. И все - ради меня! На ее черных волосах появился золотистый отлив при свете звезд, призрачных, мерцающих, непостижимых. Ее ноги, стройные, сильные, будто бежали уже туда, в горы, чтобы спасти меня. В нетерпении она делала какие-то бессмысленные движения:
- Бежим, Уманга!