* * *
Эдуард и не предполагал, что на перроне будет столько народу.
Возле поезда словно разлилось бурное кипящее море. Цветы, воздушные шарики, шляпки, фуражки, флаги, девушки в лёгких летних платьях, молодые офицеры нового выпуска, родители, штатские друзья – всё слилось в мешанину красок, звуков и цветов, так что Эдуард выхватывал только какие-то фрагменты мозаики, а не общую картину. Вот на шее у его однокурсника Стива рыдает коротко стриженная блондинка в пёстром сарафанчике, а Стив гладит её по обнажённой спине и что-то успокаивающе шепчет на ухо – известное дело, говорит, что вернётся в орденах и славе, поступит в политех, и всё у них будет хорошо. Вот стоят непривычно сосредоточенные близнецы Бау, знаменитые баламуты и хулиганы Академии, которых несколько раз чуть не отчислили – стоят с матерью и подругами, удивительно нежные и заботливые, будто и не они. Вот Мария надевает на шею мужу, старосте курса Антону, какой-то амулет на цепочке, а их двухлетний белобрысый пацан стоит рядом, пытается засунуть кулак в рот, и размышляет: не зареветь ли для порядка…
Эдуарда никто не провожал.
Всё правильно, думал он. Так и должно быть. Он одинок, холоден и спокоен, и создан только для войны. Любовь, семья, дети – всё это не для него, к сожалению или к счастью, а он рождён для того, чтобы воевать. Такова миссия, и не надо этому мешать или пытаться исправить. И вот он стоит возле вагона: в офицерском мундире с иголочки, уверенный в себе, истинный воин, и нет ничего, что удерживало бы его от выполнения поставленной командованием перед ним задачи. Первым делом – тяжёлая бронетехника, а с женским полом он разберётся через два года. Если ему тогда захочется, конечно.
Но всё-таки Эдуарду было грустно. Одиночество и свобода означали только одно – ты никому не нужен, парень. Он слышал, что Ирэн уже родила мужу сына, а Ив то ли обручена, то ли помолвлена с какой-то банковской шишкой. Для обеих угрюмый молодой человек остался в прошлом; ну что ж, значит, так тому и быть. Война – самое лучшее лекарство от разбитого сердца: пора принять очередную порцию. Он постоял ещё немного, а затем поднялся в вагон и зашёл в своё купе.
Возле окна сидела девушка в скромном светлом платье и шляпке. Её руки в тонких кружевных перчатках покоились на небольшом свёртке. Эдуард хотел было сказать, что она перепутала поезд, но тут девушка обернулась, и он увидел Ив.
Эдуард закрыл глаза. Открыл. Действительно, Ив.
За полгода она нисколько не изменилась, только рыжие кудри были убраны в аккуратную причёску. Эдуард покосился на её правую руку: обручального кольца не было. Тогда он закрыл дверь и сел напротив.
– Я не ожидал, что ты придёшь, – произнёс Эдуард просто для того, чтобы нарушить тишину. С перрона летела музыка, шум, голоса, но все звуки словно разбивались о пространство купе. Их не существовало.
– И тем не менее, – улыбнулась Ив. Едва-едва, уголками губ: глаза остались серьёзными. – Как ты?
– Еду на войну.
– Страшно?
Эдуард усмехнулся.
– Нет. Нисколько, – и спросил в свою очередь: – А ты как? Слышал, что ты замужем…
Ив отрицательно качнула головой.
– Ты слышал больше, чем говорили.
Помолчали. Эдуард словно аршин проглотил: сидел и боялся пошевелиться. Он знал, что нужно сказать ей что-то хорошее, попросить прощения за неудавшийся роман, за первый зимний вечер, когда он ушёл, а она осталась одна, за то, что сейчас они не стоят, обнявшись, на перроне, не будут ждать друг друга, не будут писать, да и просто не будут…. Ему так много хотелось сказать, но он не мог подобрать слов. Совсем не мог.
По вагону пронёсся призывный гудок. Люди на перроне пришли в движение. Эдуард понял, что прозвучал сигнал к отправлению. За стеной его сокурсники с шутками и прибаутками размещались на местах и готовились пить всю дорогу.
– Что ж, удачи тебе, – промолвила Ив. – Постарайся вернуться живым. Не подумай: не ко мне. Просто постарайся. Я тебя простила, Эдуард, и не держу зла.
В купе сунулся было его сосед Мик, но, увидев девушку, закрыл дверь. Эдуард с невероятной отчётливостью ощущал, что его прежняя жизнь утекает, словно вода из пригоршни – не остановить, не удержать.
– Это тебе, – Ив протянула ему свёрток. – Книга моих стихов. Больше нечего подарить… так, на память.
Эдуард принял книгу и взял Ив за руку. Без всякого дружеского или любовного подтекста, просто для того, чтобы ощутить живое. Девушка взглянула ему в глаза, но тотчас опустила голову.
– Прощай, Эдуард, – сказала она. – Выживи.
– Прощай, Ив, – произнёс Эдуард, и рука выскользнула из его ладони.
Спалось Лене отвратительно.
Она долго не могла заснуть, ворочалась, сопела, пытаясь угнездиться поудобнее, пока Сергей не принялся ворчать, что он так больше не может, и вообще: даст она ему покой или нет? Лена хотела сказать, что безработные могут отоспаться и днём, но не стала, пихнула мужа задницей и закрыла глаза.
Снился ей далёкий-далёкий город, выжженный солнцем до белизны. Лена спускалась по узенькой улочке и думала: и наяву жарко, и во сне жарко… Тугой горячий ветер обдавал её тяжёлыми волнами духоты, но почему-то особо тяжко ей не было. Лена шла и замечала, что при её появлении стайки смуглых детей разбегаются по подворотням, две женщины в пёстрых восточных халатах и платках шарахнулись в сторону, делая знаки, отгоняющие нечистого, и даже шелудивая дворняга, заскулив, кинулась прочь.
Наконец Лена остановилась возле маленького домика в конце улицы и постучала. Ей открыл темнолицый скрюченный человечек в видавшем виды тряпье – настолько старый, что и представить трудно. Однако выцветшие бледно-голубые глаза смотрели весело, жёстко и молодо. Среди жары Лену вдруг пробрало январским холодом, и она едва не бросилась бежать.
– Точно решил? – спросил старик, обращаясь к Лене. – Не передумаешь?
– Не передумаю, – твёрдо сказала Лена.
Старик усмехнулся и отступил, пропуская Лену внутрь.
В низеньком домике было тесно так, что любое движение могло произвести катастрофу: все банки, пучки трав, разноцветные стёкла, какие-то корни, связки свечей, мешки, рухнули бы на пол, смешались, и последствия были бы ужасны. Старик смахнул с низенькой скамеечки вчерашнюю газету и жестом велел Лене усаживаться, а сам прошёл к столу, на котором горела, оплывая, толстая свеча, и принялся перебирать узловатыми пальцами светло-серые травяные стебли.
– Вазир-Мухтар не был гением, – говорил старик, – но он был великим человеком. А великим всегда чего-то не хватает, – отобрав нужные стебли, он потянулся к заваленной хламом полке и извлёк старое тёмное зеркало. Лена едва не вскрикнула: именно это зеркало она видела сегодня днём в квартире Божанского. – Джамил сделал для него зелье, Вазир-Мухтар выпил, и в кратчайший срок написал свою книгу. Он был великим, а стал бессмертным. Ты тоже хочешь бессмертия? Или тебе нужна просто пригоршня леденцов?
– Ты и так знаешь, чего я хочу, – проронила Лена. – Зачем объяснять снова?
Старик усмехнулся.
– Вазир-Мухтар всё сделал сам. А ты хочешь стать бессмертным за чужой счёт. Подумай ещё раз… не лучше ли отпустить того, кого ты хочешь использовать, и подарить ему покой?
Лена отрицательно качнула головой, и старик, хоть и стоял к ней спиной, увидел это. Чёрное грязное стекло зеркала стало наливаться огнём и светом, в воздухе запахло озоном, словно после сильной грозы, и в зеркальной поверхности мелькнуло чьё-то искажённое страхом лицо.
Лена открыла глаза: ровно четыре утра. Сергей уткнулся ей в плечо и храпел прямо на ухо: ему не снились настолько мутные сны. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, Лена поднялась и отправилась на кухню – после таких видений надо покурить, чтоб успокоиться.
Несколько затяжек вишнёвой сигариллой привели её в себя, хотя курить в такую жару… и без того дышать нечем. А её сон имеет вполне логическое объяснение: Божанский жил в Ташкенте, потому и приснился восточный город, ну а зеркало есть зеркало – тоже запало в память.
– Я обманываю сама себя, – еле слышно произнесла Лена, потому что откуда-то совершенно точно знала: ей приснился не набор искажённых фактов действительности – она каким-то образом сумела заглянуть в прошлое.
Среди жаркой июльской ночи ей стало холодно. Как в квартире Божанского; кстати, кто же там был? Уж не тот ли, кого ташкентский колдун заточил в старинном зеркале? Зеркало разбилось, заключённый обрёл свободу, и первым делом рассчитался за своё пленение с Божанским, а потом, когда Лена дотронулась до осколков, решил полакомиться и ей. А что, версия неплохая и по-своему логичная.
У писателей слишком много воображения, подумала Лена, выбрасывая окурок в форточку. Особенно ночью. Ночью вообще слишком много таинственного; ты возвращаешься из туалета, обходя извивающиеся на полу тени, и, прыгнув под одеяло, радуешься, что тебя никто не съел. Но приходит утро и обнаруживается, что тени отбрасывала штора, колеблемая ночным ветром… И привязывать события сна к действительности так же разумно, как приклеивать к рыбе крылья: авось полетит.
Но как Лена ни уговаривала себя, чувство уверенности в увиденном прошлом не исчезало.