Антон облегчённо вздохнул, и, поднявшись с лавки, вошёл в пустой подъезд.
За его спиной рассыпались перьями белые крылья.
Колодец
Эдуард не помнил, как забрёл в этот полубогемный клуб в чёрно-красных тонах – был слишком пьян, несчастен и раздавлен. Помнил только, как упал за один из столиков, помнил алые кружевные салфетки и свечку-пловунок, помнил томительно-страстные переливы саксофона на небольшой сцене: седой негр в белоснежной жилетке играл "Блюз сломанных шей".
– Тёмного пива, – сказал он официанту, вопросительно изогнувшемуся возле стола. По лицу официанта скользнула тень, и Эдуард понял, что ляпнул что-то не то – как, впрочем, и всегда. Потому-то и Ирэн предпочла ему другого: тот был красноречив и не порол чушь.
– У нас нет пива, сэр, – проронил официант. – Это вне концепции заведения. Могу посоветовать "Шато Грюйон" пятьдесят шестого года.
Эдуард кивнул. Сознание начало проясняться: он понял, что занесло его в достаточно снобистское место, где он в его курсантской форме смотрится нелепо – такие клубы посещали люди искусства и студенты невоенных специальностей. Надо бы встать и уйти, но Эдуард почувствовал, что слишком устал для этого.
– Что-то к вину? Советую даландье и фрукты.
– Хорошо, – сказал Эдуард.
– Прекрасный выбор, сэр, – официант качнул головой и уплыл в сторону бара.
Некоторое время Эдуард сидел, уронив лицо на ладони и стараясь не расплакаться. В клуб прибывал народ, негра на сцене сменила танцующая пара, и официант принёс заказ. Даландье оказалось миниатюрным кусочком мяса с овощами и полностью поместилось бы на вилке, зато подали его на таком блюде, что впору сервировать обед на всю Эдуардову группу. Зато фрукты были хороши: Эдуард оторвал виноградинку и подумал, что, может быть, всё не настолько и плохо.
Потом ему ещё сильнее захотелось напиться. Он бы неминуемо выхлебал бутылку заказанного вина, выполз бы из клуба и отправился в какую-нибудь дешёвую тошниловку, где укушался бы до потери сознания, но тут на сцену вышел конферансье в полосатом костюме и с идеальным пробором в волосах, и проворковал:
– Дамы и господа, я рад вас приветствовать на сегодняшнем поэтическом вечере.
Эдуард обрадовался. Сам он не писал ни стихов, ни прозы (те вирши, которые они складывали с Максом на первом курсе, в трезвом виде и шляхетской компании читать не следовало), однако очень любил и поэзию и прозу, особенно поэзию, и частенько бывал на таких поэтических вечерах в городской библиотеке. История его несчастной любви наверняка бы растрогала любого стихотворца; впрочем, занятый своим неудачным романом, он давно не думал ни о стихах, ни о поэтических вечерах. И сейчас это было очень кстати: он посидит в приличном обществе (мужчины в дорогих костюмах, дамы в вечерних платьях, он – даже не в парадном, а в заношенной форме), послушает приятные вирши, и хоть немного, но отвлечётся от тягостных мыслей.
А потом он увидел её.
Кудрявая рыжеволосая девушка в чёрном платье (среди студенток в этом году была повальная мода на чёрный цвет и поясок под грудью) поднялась на сцену и встала возле микрофона, и некоторое время Эдуард видел только её зелёные глаза, кудри и россыпь веснушек на высоких скулах. Он не сразу понял, что она уже читает:
Любви и веры пламя укротив, я выбрал гнев и ярость многих битв,
И труб сраженья грозовой мотив мне был любезен.
Струною обращалась тетива – во славу огневого божества
Звучали умирающих слова, слагая песни.
Стихи были совсем не женские, Эдуард ожидал услышать от неё всё, что угодно, но только не касыду о войне. Он сидел и смотрел: светлая кожа, тонкие руки и фигура-гитара никак не сочетались с тем, что она читала:
И спотыкались кони о тела, и улетала в синеву стрела,
И, моего пугаясь ремесла, погасло солнце.
Когда ж луна взошла на небосвод, то, отразясь в кровавом мраке вод,
Увидела: копьё моё вот-вот её коснётся.Колени ни пред кем не преклоня, я брёл босым по острой кромке дня
И бейты, рассыпаясь и звеня, в закат срывались.
Но, обратясь к насмешнице судьбе, я понял вдруг, что заперт сам в себе
И смысла нет в отчаянной борьбе, где мир – лишь малость.
Эдуард смотрел в бокал и слушал. Ему казалось, что стихи написаны именно о нём – суровом неулыбчивом парне, который в самом деле заперт в какой-то тёмной душной комнате, потому что попробовал любить, и у него ничего не вышло: война – единственное, чему его учили, и больше он, к сожалению, не умеет ничего, а война и любовь хоть и похожи, да всё же разные… Ему стало грустно.
Я бросил меч, взял нищего суму и погрузился с головой во тьму,
В отчаяньи надеясь, что уйму в пути терзанье.
А ночь в крови тонула и звала туда, где со стены лилась смола,
Зола летела, и звенел булат на поле брани.Но отступили демоны беды, когда я встретил серебро звезды -
Среди пустыни кружево воды, что сердце лечит.
И путь закончен, стала ночь тиха, и мир поплыл в объятиях стиха,
И разлетелась боль, как шелуха, и стало легче…
Он не сразу понял, что стихотворение закончилось, и удивлённо вскинул голову, не сразу поняв, почему аплодируют, а девушка улыбается. Какой-то лощёный хмырь преподнёс ей букет маленьких роз; Эдуард с неудовольствием подумал, что такие выродки в дорогих шмотках и папашиных машинах уводят лучших девушек; вот и Ирэн предпочла такого же…
– Прекрасная Ив с "Касыдой язычника", – представил её конферансье, – открывает наш вечер. Отличное начало, тем более хорошее, что наши доблестные войска сегодня выбили противника из долины Ганды, а в нашем зале присутствуют достойные представители славной молодёжи, что приведёт нашу Родину к полной и окончательной победе.
Снова аплодисменты; Эдуарду захотелось спрятаться за бутылку: он не любил, когда на него обращали такое пристальное и массовое внимание, тем более сейчас, когда он пьян, расстроен и в общем-то жалок: нисколько не похож на отважных братьев по оружию. Ив спустилась со сцены и села за свой столик: она была одна, и Эдуард отчего-то этому обрадовался. Он сделал знак официанту, и, когда тот приблизился, спросил, ткнув пальцем в свою бутылку:
– Это ваше лучшее вино?
– Нет, сэр, – ответил официант, – это средняя ценовая категория.
– А какое лучшее?
– "Бёлль Вью", три тысячи, – произнёс официант, скептически разглядывая его форму, будто сомневался, сможет ли он оплатить хотя бы то, что уже заказано. Эдуард хотел было сказать, что полгода не тратил свою повышенную стипендию и сумеет купить всё меню четырежды, но не стал.
– Пошлите от меня "Бёлль Вью" вон той девушке, – он кивнул в сторону Ив, изучавшей какую-то книжицу за чашкой чаю и куском пирога. Официант проследил направление его взгляда и сочувственно промолвил:
– Для дамы лучше шампанское, сэр.
Эдуард кивнул и протянул ему банковскую карточку. Пока долговязый юноша с расчёсанным прыщом на скуле читал сонет о белом лебеде, зовущем погибшую подругу, заказ был выполнен. Ив удивлённо улыбнулась, пожала плечами, а потом посмотрела в сторону Эдуарда и благодарно кивнула, улыбнувшись уже ему. Пару минут он сидел неподвижно, изучая красные блики в бокале, а потом решительным залпом осушил его и направился к девушке.
– Эдуард Газоян, курсант Военной Академии, – представился он, коротко по-офицерски тряхнув головой. – У вас хорошие стихи.
– Спасибо, – улыбнулась Ив. – И за комплимент, и за шампанское. Составите мне компанию?
– С удовольствием, – смущённо ответил Эдуард, обрадовавшись тому, что она сама предложила, и больше не надо стоять столбом среди зала. А если бы она так не сказала… ну тогда бы он вернулся за свой столик, допил вино и ушёл бы куролесить дальше, а завтра в казарме сказал бы майору Террану: "Да, майор… я потратил увольнение на брагу, поэзию и шлюх", а Терран бы ответил с изумлённо-восторженной интонацией: "Это ж сколько надо пить, чтоб до поэзии допиться?!" и отправил бы его на губу – но отнёсся бы с уважением.
– Любите поэзию?
Официант принёс ещё один бокал и открыл шампанское. Эдуард смотрел, как оно весело шипит в бокалах, и чувствовал, что почему-то ему очень спокойно – видимо, он уже допился до философской умозрительности, за которую майор Терран дал бы ему день карцера: он не любил философов и спокойствия.
– Очень люблю, – признался Эдуард, – но сам писать не умею.
– Зато вы отлично слушаете, – заметила Ив. – Я видела, как вы слушали, это редкость.
– Было неожиданно, – сказал Эдуард, – потому что девушки не пишут про войну. И будто про меня написано. Будто вы очень хорошо меня знали, и написали такое… и именно так. Только я сейчас застрял где-то на середине касыды…
Ив вопросительно изогнула бровь.
– Почему?
– Думаю, вам не слишком захочется услышать ещё одну историю несчастной любви, – Эдуард уже пожалел о том, что вообще стал отвечать на вопрос. Какое ей дело до того, кто кого бросил, тем более в случае человека, которого она знает всего несколько минут. Однако Ив ободряюще улыбнулась:
– Не поверите, у меня сейчас в точности такая же история. Так что давайте выпьем, Эдуард, за то, чтобы всё наладилось.
– И за поэзию, – добавил Эдуард.
– И за знакомство, – сказала Ив, и бокалы мелодично звякнули.