То, что Стефоми говорил вначале, звучало умиротворяюще. Слушая его, я уже начал было успокаиваться. Но он все испортил цитатой, произнесенной в дверях. Даже одно только предположение, что немецкий офицер времен Второй мировой войны мог быть кем-то иным, нежели махинатором и интриганом, демоном, побуждаемым жадностью и порочностью, привело меня в крайне подавленное состояние. Стефоми охарактеризовал его как "доброго и смелого человека"… Как могло ему прийти в голову произнести такие кощунственные слова? Неужели он не знает о злодеяниях, совершенных нацистами? Наверное, ему ничего не известно о семьях, членов которых убивали на глазах друг у друга; о мужьях и женах, которых заставляли копать друг другу могилы, прежде чем их расстрелять; о золотых коронках, которые вырывали у евреев, прежде чем убить их как собак; о втиснутых в вагоны семьях, которым разрешалось взять с собой единственный чемодан с самыми ценными вещами и которые лелеяли надежду, что в конце концов все как-то образуется и Европа не захлебнется собственной кровью, - и все это только лишь до тех пор, пока у них не вырывали эти чемоданы из рук, а самих не отправляли на скотобойни вместо скота… Предположение о том, что кому-либо, пусть даже косвенно причастному к подобным зверствам, нет причин испытывать ощущение стыда… одно лишь такое предположение… вызывает у меня непередаваемое чувство отвращения.
Имя Владислава Шпильмана звучало знакомо, и, пробежав взглядом по книжным полкам, я обнаружил, что у меня есть его книга под названием "Śmierć Miasta", что можно перевести как "Смерть города". Написана она по-польски, но это не оказалось для меня проблемой. В самом деле, я едва ли отдавал себе отчет, что читаю не по-английски, пока не дошел до ее середины. Шпильман был польским евреем, пережившим холокост, он написал книгу о пережитом всего через несколько месяцев после того, как война наконец закончилась. Позже книга получила новое название - "Пианист".
Приняв душ и вытащив пинцетом впившиеся в кожу кусочки стекла, я взял этот небольшой томик и прочел его, не отрываясь, за один день. Эта история меня чрезвычайно волнует. Фактически приводит меня в смятение. Ибо ее суть в том, что капитан Вилм Хозенфельд был действительно добрым и смелым человеком. Могу я так сказать? Или это будет богохульством? Неужели Стефоми был прав? Хозенфельд спас Владиславу Шпильману жизнь, рискуя своей собственной. По профессии он был школьным учителем, любил детей и категорически осуждал то, что творилось в отношении евреев. Он сокрушался по этому поводу. И проклинал себя как жалкого труса, проклинал за нехватку у себя силы что-либо предпринять.
Шесть миллионов евреев погибли во время Второй мировой войны. Их было шесть миллионов. То, что сделал капитан Вилм Хозенфельд, спасло жизнь Владиславу Шпильману. Ну и что? Шесть миллионов все равно мертвы. Хозенфельд спас одного. По большому счету, какая разница?.. Но ведь можно возразить, что это огромная разница для самого Шпильмана.
Капитана Хозенфельда, как и всех жителей гитлеровской Германии, в течение многих лет пичкали пропагандой антисемитизма: это евреи - причина всех проблем Германии; евреи - источник экономического кризиса и политической нестабильности; евреи - раса недочеловеков, оскверняющих чистоту германской арийской крови. Боже, ведь нужно быть полнейшим безумцем, чтобы принять всерьез весь этот абсурд. Но люди любят ненавидеть другие народы, а боль легче проходит, если есть кого обвинить.
Когда немецкий офицер обнаружил чердак, где скрывался Владислав Шпильман, последний решил, что немедленно будет убит выстрелом в голову, как были убиты многие из тех, кого он знал. Но вместо того чтобы выстрелить Шпильману в голову, немец принес ему еду, завернутую в свежую газету, из которой тот понял, что война близится к концу. Он также принес одеяла, чтобы Шпильман мог защититься от холода. Почему он сделал это? Почему?
В своих воспоминаниях Шпильман пишет, что, если бы не помощь этого человека и если бы не газеты, которые тот приносил и которые свидетельствовали о неминуемом поражении Германии, если бы не эти два обстоятельства, он бы сам лишил себя жизни, ибо был не в силах существовать, постоянно испытывая страх, постоянно страдая от сознания того, во что превратилась его жизнь… А ведь всего несколько лет назад он был известным пианистом, работавшим на польском радио.
Когда Хозенфельд пришел повидать Шпильмана в последний раз, перед тем как покинуть Варшаву вместе со своим подразделением, тот пытался уговорить капитана принять от него в подарок часы - единственную оставшуюся у него ценную вещь - в знак благодарности за все, что Хозенфельд сделал для него. Но последний категорически отказался взять их. Часы еврея, колокол базилики… как эти предметы становятся такими важными в то время, когда должны были бы вовсе не иметь значения? Почему они так важны?
Как же это получилось с немецким капитаном? Он что, родился героем? Разумеется, нацистская Германия была далеко не идеальной средой для поощрения героизма, так, может, он просто родился таким? Может, все дело в его генетической предрасположенности к смелости и порядочности? Эта история пугает меня. Мне по душе, когда есть белое и есть черное. Тогда я чувствую себя нормально. Фашисты не должны быть героями. Так же как ангелы не должны быть дьяволами. Это неправильно. Когда я смотрю на фотографии некоторых известных нацистских военных преступников, то далеко не все из них выглядят воплощением зла. Не все выглядят порочными. Не все выглядят бессердечными. Некоторые имеют вполне человеческий облик. И это несправедливо - изверги должны и выглядеть как изверги. Им не должно быть позволено пребывать среди других людей так безукоризненно замаскированными…
Было, наверное, уже около девяти вечера, когда мне под дверь сунули записку. Я только что закончил читать воспоминания Шпильмана и пошел на кухню за стаканом воды, когда услышал тихое шуршание листа бумаги, просовываемого под дверь. Я обернулся и в этот самый момент услышал звук шагов, быстро удаляющихся по коридору. Я выбежал из кухни, распахнул входную дверь и выглянул в коридор. Он был уже пуст. Захлопнув за собой дверь, я побежал в конец коридора и оказался там в тот момент, когда закрывались двери лифта, так что увидеть того, кто туда вошел, мне не удалось. Моя квартира расположена на седьмом этаже, а лифт у нас один, так что мне осталось лишь броситься бежать вниз по лестнице, где я то и дело скользил по ступенькам и спотыкался на бегу, пока не выскочил на улицу.
Кто, черт его побери, знает, где я живу? Единственный человек, которому известен мой адрес, - это Стефоми. Но я не могу поверить, чтобы он засовывал записку мне под дверь, а потом убегал к лифту. Помимо всего прочего, если бы он действительно намеревался помучить меня, то, будучи умным человеком, непременно нашел бы для этого более тонкий и изощренный способ.
Увы, мне не хватило прыти, чтобы опередить лифт: он уже стоял внизу пустой. Вестибюль тоже был пуст, за исключением маленького темнокожего мальчугана, маячившего у входных дверей. Я уже собирался спросить его, не видел ли он кого-нибудь, когда в поле моего зрения оказалась знакомая девушка-подросток.
Своих соседей я вижу не часто. Наверное, общению не способствует мой распорядок дня: я часто ухожу из дому ранним утром и не возвращаюсь до позднего вечера. Это была та самая беременная девушка, с которой я пробовал заговорить пару месяцев назад. Как она сказала, ее зовут?.. Кейси Марч? С тех пор я видел ее несколько раз, когда она возвращалась в свою квартиру так же поздно, как и я. Все это время я чувствовал себя неловко, чтобы заговаривать с ней после той дурацкой сцены, и даже старался по возможности не попадаться ей на глаза, если замечал ее появление.
Я вздрогнул от неожиданности, услышав, как она принялась ругать мальчика за то, что тот заставил ее ждать, потом схватила его за руку, и они направились в город. Мне было жаль ее, когда я видел, как поздно она возвращается домой. У меня сложилось впечатление, что у нее вечерняя работа, но я не знал, как она устраивала мальчика на то время, пока находилась на работе. Она не могла быть его матерью, поскольку ему было лет восемь. Я предположил, что она - его сестра. Никого напоминавшего их родителей я не видел ни разу. Было похоже, что здесь они живут вдвоем. У меня возникло желание представиться ей нормальным образом, но после упомянутой сцены она, наверное, сочла меня психопатом - человеком, не помнящим даже своей фамилии.
Поскольку не было никаких признаков таинственного почтальона, я вернулся в свою квартиру. В кухне я подобрал с пола записку и подошел с ней к столу. Это был сложенный пополам лист писчей бумаги формата А4. Я сел и развернул его. А затем некоторое время сидел, уставившись в текст. Так же как и на фотографиях, слова были аккуратно выведены печатными буквами, поэтому сказать что-либо о характере почерка не представлялось возможным. Послание было на латыни, но поскольку я, похоже, и этим языком владел свободно, то прекрасно понял его содержание. Как мне хотелось догнать того, кто доставил мне эту записку! Ее текст гласил:
FACILIS DESCENSUS AVERNO, NOCTES ATQUE DIES РАТЕТ ATRI IANUA DITSIS. Я тотчас узнал фразу из "Энеиды" Вергилия. Вот ее перевод: "Ворота Преисподней открыты день и ночь, спускаться в Ад приятно и легко".
Под цитатой была еще одна фраза, тоже по-латыни. В переводе она звучит так:
ДЕВЯТЫЙ КРУГ НЕ МОЖЕТ СКРЫВАТЬ ТЕБЯ ВЕЧНО.
Я уронил записку на стол и опустил голову на руки.