4
Знакомый кабинет. Зато сам подполковник Качка, друг-собутыльник, сегодня незнакомый. Вроде как заново ко мне присматривается. Сидит, сигарету в пальцах крутит. Но прикуривать не спешит. Молчит. Я тоже молчу. В конце концов, это он меня вызвал. Ему и говорить первому.
- Скажите, гражданин… э-э-э… господин Смоляков, были ли вы знакомы с гражданином Кожемякой Николаем Игоревичем?
Что-то мы сегодня больно официальны. Темнишь, начальник?
Морщу лоб.
- Да вроде бы нет. Фамилию не помню. Может, в лицо…
- Вот фотография. Узнаете?
Мужчина. Примерно одного со мной возраста. Плоское рябое лицо, нос картошкой, каштановые волосы небрежно расчесаны на косой пробор.
- Нет, не знаю. Хотя… - Еще раз вглядываюсь в фотографию.
- Попытайтесь вспомнить.
Честно пытаюсь. В голове прокручивается калейдоскоп лиц. Примеряю их, словно маски, к фотографии. Маски… грим… лицо - клоунский типаж, кровь на щеке, надорванное ухо…
- Скоморох?!
- Он самый. Так вы были знакомы?
- Нет. Тогда, на Гиевке, увидел впервые.
- С одной стороны, у меня нет оснований вам не верить. - Голос Матвея Андреевича звучит вкрадчиво. Кошачья лапа, не голос: бархат скрывает острые когти. - Но с другой стороны, как вы в таком случае объясните, что покойный Кожемяка Николай Игоревич, он же Скоморох, упоминает вас в своем завещании?
Потолок валится на голову.
- Меня?!
Видимо, все, что я думаю по этому поводу, написано аршинными буквами на моей физиономии. Поэтому подполковник вопросов больше не задает. Во избежание инфаркта. Ловко, словно карточный шулер, пускает по столу два листка ксерокопий.
- Ознакомьтесь.
В моих руках - копия заверенного нотариусом завещания Кожемяки Николая Игоревича, находившегося на момент подписания "в здравом уме и трезвой памяти". В последнем я, честно говоря, сомневался. Следующие строки подтверждают сомнения:
"Резное же изделие из кости домашнего животного, сделанное согласно китайской традиции "шар-в-шаре", завещаю Смолякову Валерию Яковлевичу, проживающему по адресу…"
Адрес правильный. Мой адрес.
- А вот и это… Резное изделие. - Матвей Андреевич извлекает из ящика стола некую безделушку. - Возьмите, не бойтесь.
Действительно, "шар-в-шаре". Самый крупный, наружный - чуть больше шарика для пинг-понга. Сколько ж их тут, шаров этих? Четыре? Пять? Искусная резьба, фигурные отверстия в форме листьев, цветов, значков Инь-Ян и хитрых загогулин. А внутри, в самой глубине, что-то тускло мерцает, переливается сиреневым… бордовым?.. нет, все-таки сиреневым светом. Красивая цацка.
И тут до меня доходит!
- Вы что здесь, совсем охренели?! - Кажется, я говорю свистящим шепотом, но стекла на окнах отзываются слабым дребезжанием. - Какого… черта?! Я спрашиваю: какого черта вы сказали вашему маньяку, как меня зовут?! И адрес?! А если его дружки теперь заявятся в гости?! У меня сын подросток! Жена! А если…
Не могу остановиться. Кричу, испуганный самим собой: "наехать" на подполковника милиции в его собственном кабинете?! А Качка-то стушевался, моргает, безуспешно пытаясь вставить хоть слово:
- Не давали мы ему вашего адреса!
- Это произвол! Хуже! Это пособничество преступнику!
- …не давали! Он ведь и не спрашивал! Мы вообще ничего…
- Откуда же он тогда узнал?!
Шарик выпадает из пальцев. Катится к следователю.
Гаснет блеск в сердцевине.
Будто финальный прожектор в конце спектакля.
Я постепенно остываю, и мне становится стыдно за мальчишескую вспышку. Но, как ни странно, Матвей Андреевич, похоже, совсем не обиделся. Наоборот: расцвел, заулыбался.
- Вот и мы думали: откуда? Может, знакомы вы были? Может, скрываете? Теперь-то ясно… Шарик этот, кстати, у Скомороха при себе был на момент ареста. А дружков не опасайтесь: нет у него дружков, в одиночку работал, гаденыш. И претензий со стороны родственников тоже не бойтесь: завещание законное, заверено нотариусом. Он же вам не квартиру, как жене, завещал! Шарик - ерунда, дешевка, наши эксперты смотрели. Будет вам на память. Сейчас нотариус введет вас в право наследования…
Действительно, едва я начал извиняться за нервный срыв, как в кабинете возник молодой еще человек. Чистое тебе "северное сияние": блеск лысины, лак туфель, заколка для галстука и очки в тонкой золотой оправе. Вывалил на стол груду бумаг, показал, где расписаться, содрал двенадцать гривен пятьдесят копеек пошлины (хорошо хоть, деньги с собой были!), пожал мне руку и дематериализовался.
Я обалдело глядел на наследство.
- Что ж, поздравляю, - встал из-за стола подполковник, давая понять: аудиенция окончена. - Больше у меня к вам вопросов нет.
Ухожу, ухожу…
Дома я продемонстрировал шарик Наташке. Вместе с копией завещания. Первой ее фразой было "Ой, какая прелесть!". Затем Наталья осмотрела шарик внимательнее и уже более скептически. Вчиталась в текст завещания. А когда я, заикаясь и робея, пояснил, кто есть наш благодетель Скоморох-Кожемяка, - грянул гром.
- Лерка, рехнулся? На кой черт ты дал маньяку наш адрес?!
Я даже не обиделся. Вспомнил миролюбие подполковника.
Однако оправдываться пришлось больше получаса.
- Может, она антикварная? Дорогая? - поинтересовалась в финале супруга, сменив гнев на милость.
- Ага, как же! Тогда б с меня не двенадцать пятьдесят пошлины слупили!
Довод показался Наталье достаточно убедительным, и она потеряла к шарику всякий интерес. Явившийся из школы Денис повертел цацку в руках, скривился: "Фигня какая-то" - и ушел в свою комнату.
На серванте шарик смотрелся нелепо, поэтому я забросил его в ближайшую вазочку.
Пусть лежит.
5
- Там Денис из ящика эпистолу вытащил. - Наташка ткнула пальцем в телевизор, на котором белел длинный конверт. - Поминальную. Тебе, беженец ты наш! Интересуются, когда добежишь!..
Это была обычная для нашей семьи шутка.
Десять лет назад, когда мама с дедом собрались мотать в Штаты, я умудрился получить статус беженца. За компанию. Время перемен между уроками жизни: рок-н-ролл и Союз были уже мертвы, притворяясь живчиками, а мы - еще нет и тупо смотрели на ряды банок с хреном в "Гастрономах". Телевизор разливался кладбищенским соловьем, деньги мутировали в обои для сортиров. Мама силком вытащила нас с Натальей и шестилетним Дениской в Москву, в посольство США; мы проторчали там полдня, в жаре и толкучке, не имея возможности выйти даже на минуту. Анкеты, бланки, справки… Особенно ярко из общего контингента запомнилась грудастая баба-зоотехница, Арина Тихоновна Шапиро. Уроженка села Большие Варнаки, в цветастой шали и ситцевом сарафане с рюшами, она активно страдала от погромов. Всякий желающий мог слиться в сочувствии к Арине. Увы, жертву насилия слушали вяло, сочувствовать и вовсе отказывались, втайне завидуя несокрушимому здоровью: призрак медосмотра пугал многих. Уж не знаю почему. Дениска просился в туалет, хотел кушать; позже, когда мы уже покинем гостеприимное здание, он остановится у помойки во дворе и грустно скажет: "Кашей пахнет!" Представ наконец перед мрачным Ответственным Сотрудником Службы Иммиграции и Натурализации, озверевшим от многочасового собеседования с отъезжантами, я посочувствовал ему и себе. Вслух. Это был первый случай, когда моя болтливость оказалась кстати. "Вы собираетесь ехать?" - с интересом спросил Ответственный Сотрудник, внезапно став похожим на человека. Нет, честно ответил я. И поправился: думаю, что нет. Разве что танки на улицах… "Вас притесняли?" - у Ответственного Сотрудника пробился легкий, почти неуловимый акцент. Или просто намек. Нет, честно ответил я. И без рвения поправился: ну, не особенно… "А зачем вы тогда подали документы?!" - Ответственный Сотрудник наклонился ко мне, внимательно разглядывая мое лицо. Будто диковинную рыбу в аквариуме. Не знаю, честно ответил я. Мама очень просила, а дед старенький, его огорчать вредно. Вот и подал.
Все равно ведь не примете.
Снаружи, выслушав содержание нашей беседы, вся очередь дружно вынесла мне диагноз: дегенерат. И зря. Я обрел вожделенный ими статус, "в соответствии с разд. 207 (с) Закона США об Иммиграции и Национальности (INA), с учетом поправок…", а большинство из этих тертых, битых, заранее подготовленных к любым каверзам ходоков осталось с носом. С тех пор по сей день (слава заокеанской бюрократии!) я получаю регулярные напоминания: "Если вы в такой-то срок… будете лишены… ваши данные…"
"Поминальные эпистолы", - смеется Наташка.
Я дегенерат. Я выбрасываю эпистолы в мусорное ведро.
Беги, Лола, беги…
Совершенно не представляю, что буду делать за океаном. Жить на пособие? Кому я там нужен с моей профессией, вернее, с полным ее отсутствием?! Иногда, матеря жизнь за суету сует, втайне понимаю: иначе я уже просто не смогу существовать. Вода для пескаря, грязь для червяка - вот что значит для меня ежедневная беготня, грызня, дурацкая самодеятельность и посиделки с такими же бедолагами, как я. Отними - сдохну.
Думаю, патриотизмом здесь пахнет меньше всего.
Эгоизмом пахнет.
- Денис опять прогулял школу, - сказала Наташка. Я спиной чувствовал ее взгляд: напряженный, ожидающий. - Мне звонила завуч.
Пытаясь отмолчаться, прячу конверт в бюро. Делаю вид, будто роюсь в бумагах. Как назло, под руку не лезет ничего путного, кроме престарелого вирша, написанного к рождению сына. "Тили-бом, тили-бом, на ушах стоит роддом…" Бумага потерлась на сгибах, чернила выцвели.
Дела давно минувших дней…
- Ты совершенно не занимаешься ребенком. Вчера от него пахло пивом.