С этими словами Олден подкатил к себе трость и осторожно поднялся. Если бы не лебединая шея, свернутая на бок, он бы выглядел, как прежде.
– Сходи в подвал, Ади. Там среди вещей моего отца, можно подобрать что-нибудь, что послужит шиной. – он указал на перекошенную голову. – От меня всё равно мало толку. Поняла?
– Да. – ответила та, не понимая, откуда в ее друге берется это спокойствие.
– А я принесу бинт.
Та устало кивнула и устремилась к лестнице, ведущей в подвал. Нервное напряжение потихоньку сходило, и наваливалась пустота, как это обычно происходит. Всё это было дико и жутко. Странно донельзя. Вообще-то Адель с удовольствием приняла бы за правду любой бред, лишь бы шея Олдена вернулась на место, но в больницу всё равно надо, и лучше поскорей убраться отсюда. Вдруг вернутся те, кто сделал это с Олденом? На воров не похоже, скорей всего люди какого-нибудь ростовщика. Адель пообещала себе подумать над этим вопросом чуть позже, а сейчас надо бы сконцентрироваться на другом.
Она уже бывала в этом подвале, в основном, чтобы взять бутылочку виски или вина с большого дубового стеллажа, покрытого морилкой, но она никогда не касалась вещей отца Олдена. Это было под негласным запретом, что ли. Словно алтарь забытого всеми языческого Бога, которому поклоняется и служит последний и самый верный адепт. В тот единственный раз, когда Олден показывал дом и спускался сюда с Адель, она увидела слезы, стоявшие в его глазах. Поначалу в это не хотелось верить, всё-таки Старик не похож на плаксу, но слезы душевной боли нельзя сдержать, внутри всё сжимается, и ком неподъемного веса подкатывает к горлу. Мы всегда знаем об истинном положении вещей, просто иногда обманываем себя, убеждая, что всё в порядке. Так поступила и Адель, решив не лезть в душу, да и правильно, ведь Олден не стал бы рассказывать об отце. Одно ясно – тот умер, а боль осталась навсегда.
Отцовские вещи, словно музейные экспонаты, были расставлены именно так, как и при его жизни, и, несмотря на то, что дом изредка, но всё же сдавался, до них и рукой никто не коснулся, потому что подвал оставался под замком. Таково было правило Олдена.
Здесь стоял рабочий стол, а позади – стеллаж, плотно заставленный коробками с инструментами, гвоздями всех мастей, болтами и винтиками, обломками от не-пойми-чего и различными деталями, банками с лаком и красками, а также кольцами разноцветного скотча. Адель бы, не задумываясь, выбросила добрую половину того, что стояло на стеллаже, но хороший хозяин знает, что даже такая невинная хрень, как обломок декоративного садового заборчика, коим обычно огораживают цветочные клумбы, может выручить из довольно затруднительного положения. Адель нашла целый мешок таких сегментов, плоских стальных шириной где-то в два с половиной дюйма и длиной под восемь. Может, чуть меньше. Какая удача! Спасибо папе Олдена, который помогал сыну словно с того света. И за изоленту тоже, кстати сказать.
Победоносно вернувшись в гостиную, Адель застала своего друга за разрезанием черной рубашки на лоскуты. Он умылся, и теперь выглядел не так ужасающе, если не считать лебединую шею и его сломанную лучезапястную кость, которая, кстати сказать, больше не торчала, а кожа вокруг рваной раны не была обагрена запекшейся кровью. Но Адель не хотела знать, как Олдену удалось добиться подобного результата….
– Не нашел бинты. – сообщил Олден, а потом глянул на скотч, который Адель держала в руке, и оценивающе кивнул. – То, что надо. Молодец.
Она смущенно улыбнулась, а потом залезла в мешок и показала ему обломок декоративного заборчика, и Олден восторженно хлопнул в ладоши, потревожив торчащую лучевую кость и подпортив тем самым момент триумфа Адель.
– А там найдется еще один такой?
Та подвигала бровями и тряхнула мешком, демонстрируя количество.
– Отлично, Ади! – он сел на диван, положив два лоскута на подлокотник параллельно друг другу. – Давай сюда один обломок.
Та подчинилась, с ужасом глядя, как Олден кладет свою фиолетовую руку сверху, словно саблю в ножны.
– Теперь другой и начинай завязывать. Только потуже, поняла?
– Поняла. – та закусила губу. – Но тебе не будет больно?
– Богом клянусь, нет. – немного удивленно пообещал Олден.
Очень осторожно она накрыла его предплечье вторым сегментом декоративного заборчика, и Олден придавил его с силой своей рукой, избавив от этого Адель.
– Вяжи.
– Угу… – буркнула та и затянула первый лоскут, сцепив зубы.
– Туже.
Адель недовольно раздула ноздри, но беспрекословно подчинилась. Затем на второй узел и контрольный третий. Как только с лоскутами было покончено, она взяла изоленту и, чувствуя себя героиней боевика, залепила им предплечье Олдена в три слоя.
– Ну как? – с сомнением спросила Адель, и тот демонстративно пошевелил пальцами.
– Лучше не бывает. А теперь позволь, я верну свою голову на место. Можешь отвернуться, если хочешь.
Та, было, уже собралась как-то среагировать и уж точно последовать совету, но Олден действовал слишком стремительно. Он взял себя одной рукой за подбородок, а второй – за макушку и с адским хрустом повернул. Адель взвизгнула, запоздало отвернувшись и зажав уши. Теперь этот звук обещал ей сниться всю жизнь.
Адель с укором глянула на Олдена – на прежнего Олдена – и недавняя картинка, где он лежал на полу раздавленным пауком, встала перед глазами. Люди часто верят в то, что хотят. Почти всегда…. Она не была дурой, далеко нет, и свернутую шею Олдена из контекста не выкинешь. Можно ли выжить после такого? Вряд ли. И если называть вещи своими именами, то он был мертв, а теперь жив. И врачи скорой помощи, если бы приехали сюда, пришли бы к точно таким же выводам. Со сломанными шеями и прочими травмами, что были у Старика, не то, что не ходят, а не живут. И еще неизвестно, сколько Олден пролежал здесь звездой…. Адель была безмерно счастлива видеть его в визуальном здравии, но всё-таки глупостью не отличалась и в желаемое не верила…. Впрочем, как и сам Олден.
– Боюсь, что здесь опасно оставаться. – сообщил он, подходя к Адель. – И тебе лучше подыскать другое жилье.
– Не знаю… – отмахнулась та. – Я и так пробыла здесь месяц. Деньги пока есть, но скоро закончатся, да и без тебя мне будет скучновато. А у тебя какие планы?
– Возвращаюсь в Канаду… сегодня.
– Ясно. – кивнула Адель задумчиво. – Надо узнать рейсы.
– Я сделаю.
Радиотелефон Олдена всегда валялся в прихожей в стеклянной фруктовой вазе синего цвета среди многочисленных ключей, старых брелоков, визиток, карамелек прошлого десятилетия и прочего забытого хлама.
– Кто это сделал? – внезапно спросила Адель, когда тот выходил из гостиной.
Олден замер и развернулся. Он был совершенно не готов к этому вопросу сейчас, даже не продумал. Ему не нравилось врать Адель, но он не умел по-другому. Таким уж стал.
– Я задолжал денег этим ребятам.
– Тогда зачем возвращаться в Канаду? Может, тебя там встретят еще два десятка? – подозрительно спросила Адель.
– Нет-нет, они местные. – твердо ответил Олден.
– А что в Канаде нет ростовщиков?
– Почему же? Просто здесь у меня связи. – спокойно пояснил тот.
– Которые вышли тебе боком….
Давненько Олден не был так близко к потере самообладания. Без эмоций внешне, но внутри не на жизнь, а на смерть сражались два его Альтер эго: шпанистый юноша подвижный и полный жизни, но слегка угрюмый и человек-оболочка, фальшивая маска с застывшей улыбкой, герой фильма, который точно знает, чего хочет и как этого достичь.
Адель неопределенно кивнула и пошла наверх собирать вещи, будучи теперь абсолютно уверенной, что ребята, избившие Олдена до полусмерти – полу ли? – не имели отношения ни к каким ростовщикам. Выдало то, как он замер прежде, чем ответить. И еще взгляд. Весь вопрос, зачем врать?..
Адель была любопытной, и она действительно могла стать хорошим писателем, но как сказал бы Шляпник, булатности в ней не хватало, чтобы прогрызать себе путь, расталкивать соперников и выпрашивать. Хотя в булатности ли дело? Стать тем, кого презираешь – это называется иначе. А может, просто не складывалось…. Подобная двойственность убивала ее, разрушала мозг. Привела в этот край к Олдену, который имел уйму секретов, как оказалось. И вообще, а сколько, собственно, правды о своем прошлом он поведал? Многовато несоответствий между заурядной жизнью неудачника и прорывающейся наружу сложной и какой-то расколотой личностью.
Есть два типа людей, потерявших всё. Одни уходят в себя, превращаясь в мрачных, вечно угрюмых, затравленных комплексом вины чужаков, а другие, напротив, затыкают в себе боль, облачаясь в выдуманную личность, словно в одежду. Они могут быть даже весельчаками, но рано или поздно боль находит брешь сквозь наслоение личностей и вакуумов между ними, и вот тогда взрыва не избежать. И чем больше осело, чем больше человек носит на себе, тем разрушительней сила этого взрыва. Жаль, что иногда с нами происходит то, чего мы не в силах вынести, превращаясь в тени, в объедки случая. Жаль. Что тут еще скажешь? Было в Олдене нечто подобное, едва уловимое, но не дающее покоя интуиции Адель.