Дела у меня шли теперь гораздо лучше. Теперь ко мне относились, как к человеку, а не паршивой овце; все письма о строительстве доходных домов и мифических домов престарелых, казалось, были пронизаны одним желанием: найти того, кто научит вести строительство, не уродуя природу города, - так что всем казалось, что я "свой человек". В один из моментов меня даже предложили на пост члена парламента от социалистической фракции, хотя я не понимал, что общего между мной и социалистическими тенденциями - разве что то, что я иногда надувал викария (каждый, кто практикует это в глубинке, считается сочувствующим анархистам). Может быть, именно по этой причине меня в свое время избрали членом Клуба трудящихся города Дикфорда, хотя не последнюю роль сыграло то, что я умел быть рубахой-парнем даже с самыми отвратительными людишками. Я же лично не имел никаких политических привязанностей.
Впервые в жизни я почувствовал огромную разницу: люди кардинально поменяли свое отношение ко мне. Я понял, как сильно может тормозить всеобщая атмосфера отчуждения и неодобрения, лишь избавившись от нее. Пока я не сбил преследователей со следа, меня всегда считали кем-то вроде белой вороны. Моя семья чувствовала ответственность за это, ибо считала, что я уже никогда не вырасту из детства, посему, если они не будут держать меня под руки, то я с плеском сяду в ближайшую лужу и примусь пачкать собственные штаны. Иногда мне казалось большим достижением то, что мне каким-то образом удалось сохранить уверенность в себе на фоне всеобщего отсутствия уверенности во мне. Если все горожане окружат вас, упорно повторяя: "с каждым днем и по любому поводу ты становишься все хуже и хуже", то если они достаточно настойчивы, это в конце концов начинает действовать. Именно таким образом удалось достичь результата в Нанси. Все люди осознают значение психотерапии; но вряд ли кто-нибудь подозревает, что с помощью психологии развитие человека можно повернуть вспять; по-моему, это равносильно отравлению колодца.
Итак, дела у меня шли хорошо во всех отношениях. Мое здоровье, а значит, и настроение, улучшались, что делало легче жизнь Молли. В последнее время ей не удавалось послушать радио, ибо когда я возвращался домой, приходилось слушать меня.
Я преодолел ужасное чувство потери, разочарования и пустоты, с потерей Морган буквально повергнувшее меня в прах, - хотя мне до сих пор не хватало иногда тех вех моей жизни, которые ассоциировались у меня с ней. Но все же, как бы хорошо ни складывались отношения у нас с Молли - между нами никогда не вспыхивал тот огонь, который горел между мной и Морган. Я часто говорил Молли о тех днях; какими бы недолгими они ни были, мне не о чем было жалеть. Она нисколько не ревновала меня к Морган - я это находил замечательным - напротив, обычно она побуждала меня рассказывать об этом, утверждая, что это наполняет ее новыми идеями. Хотя, стоило мне начать рассказ - и больше в подстегиваниях я не нуждался. Я видел, что Молли впитывает каждое мое слово, хотя и не знал, каким образом она собирается применять услышанное.
Глава 30
Так продолжалось до середины лета. В день летнего солнцестояния мы с Молли рано утром взобрались на вершину Белл Хед, чтобы посмотреть, как солнце поднимется над холмом Белл Ноул и его лучи, пройдя сквозь пилон, коснутся нас. Мы убедились, насколько это было возможно, что воображаемая линия проходила как раз через утес; потом я впервые сводил Молли к утесу и показал ей тот самый плоский камень, на котором разжигался посвященный морю огонь - камень едва виднелся сквозь сумрачную воду в неверном свете занимавшегося рассвета. Затем мы обнаружили, что в двух казематах все еще много кедра и можжевельника, и я предложил отвезти их на ферму, чтобы там сжечь. Молли спросила: разве теперь это не принадлежит Национальной трастовой компании? Я сказал: наверное, хотя, как говорят, не пойман - не вор. С моральной точки зрения, это принадлежало мне, и я совершенно не был настроен тратить время и деньги на восстановление своих законных прав, будучи порядком наслышан о целесообразности этого. Проголодавшись, мы вернулись домой позавтракать, а затем я отправился к себе в офис; там я с неудовольствием обнаружил, что как "отец города" приглашен на какой-то ужасный карнавал, на котором меня довели до безумия, насыпав конфетти за шиворот. Совершившая это прелестница как две капли воды напоминала уже знакомую мне продавщицу из кондитерской лавки; однако у меня не было никакого намерения выяснять причины, побудившие ее сделать это - я просто вышел на боковую улочку и, отстегнув воротник рубашки, вытряс все; очевидно, я изрядно изменился с дикфордских времен.
Затем, насытившись по горло царившей на карнавале всеобщей глупостью и убедившись в том, что серьезной работы уже не предвидится, я закрыл офис и помчался в Бристоль, как всегда окутанный туманом сосредоточенного достоинства; там у уже знакомого тибетца я купил следующую партию сандала. Тибетец лишь усмехнулся на мой вопрос, откуда он привозит это дерево. Тогда я спросил его, откуда он родом - не с гор ли - и тут глаза тибетца загорелись и он кивнул. Дальше было спешное возвращение на ферму и горящие от предвкушения глаза Молли, заинтригованной сандаловым деревом. У нее были все задатки молодой деловой женщины, кроме того, она понимала толк в фермерстве, так что к моему приходу костер был почти готов. Когда с моря потянуло вечерним холодком, мы разожгли в гостиной небольшой Костер Азраэля и сидели, глядя на него, и Молли рассказывала мне о том, чем она занималась все эти недели, пока я был слишком занят (правду говоря, собой), чтобы уделять внимание ей.
В это время она общалась с Луной - как и рекомендовала Морган - и узнала очень многое, хотя, подобно мне, нашла это слишком абстрактным для практического применения. Я рассказал ей о трюках с магическими образами и о том, как с их помощью можно было заставить человека поверить во что-либо определенное; я также рассказал ей, что эти трюки, даже не будучи важными, тем не менее чрезвычайно полезны. Молли спросила, не являются ли они галлюцинациями? Я сказал, что да, возможно, но что с ними нельзя ничего поделать, как только ты оказываешься в их власти. Затем мы заговорили о Лунном Жреце, и я обнаружил, что говорю о нем как о реальном лице - таком же, как сама Морган и Третоуэны. Возможно, он был галлюцинацией - но это была вполне дееспособная галлюцинация. Мы почувствовали его присутствие, беседуя о нем. Молли спросила: не будет ли он бить нас пачками писем по носу, подобно тому как Махатма поступил с госпожой Блаватской, - и я ответил: надеюсь, что нет (на меня и так каждый день сваливалось предостаточно). Как бы там ни было, из ее высказываний я заключил, что, почитывая книги Морган, она времени даром не теряла.
Затем, впервые после ухода Морган, я взял в руки карандаш и принялся рисовать. Я нарисовал для Молли Лунного Жреца таким, каким я запомнил его на моей морской картине: он сидел на своем троне в одном из подводных морских дворцов; глаза его, даже в черно-белом изображении, казались живыми - такими, как я их видел. Однако я не смог изобразить над ним волны, игравшие на той самой картине роль неба, - вместо этого по каждую сторону от него находилось два великих столпа полярности - Черный и Серебряный, украшавших в свое время главный портик над входом в храм Царя Соломона; вершины этих столпов венчали две сферы, изображавшие Землю и Луну.
Костер Азраэля потихоньку догорел, распавшись на отдельные огненные островки, как и в дни Морган Ле Фэй, лишь бледные уголья можжевельника золотисто сверкали посредине. Пряный аромат костра медленно плыл по комнате, и я вспомнил форт и невольно поймал себя на том, что прислушиваюсь к звукам моря, которое без всякого отдыха неутомимо трудилось, подтачивая скалы утеса. Однако вместо знакомого шума прибоя через открытое окно до меня донесся совсем другой звук, не слышанный мной ранее, - это было тихое бормотание и шуршание волн, лениво накатывавших на гальку по мере того, как подымавшийся прилив смыкался на узком перешейке, отделявшем сушу от полуострова, на котором стояла ферма.
Все здесь было иначе, чем в форте, все жило своей жизнью. В сравнении с утесом тут было больше земли и меньше моря - подобно тому, как в Молли было больше земного, тогда как Морган скорее принадлежала морю; но это земное относилось скорее к тверди космоса, и я вспомнил, что Великая Богиня правит и Луной, и земной твердью, и морем. Молли никогда не сможет стать жрицей моря, какой была Морган; но в ней уже пробуждалось нечто, свойственное первой женщине на Земле, - нечто, отвечавшее моим потребностям.
Своей самоотверженной, неустанной и смелой способностью отдавать всю себя Молли напоминала предвечную мать, а я - предвечное дитя ее - шел к. ней навстречу. Да, это было начало, но этого было недостаточно. Я никогда бы не смог без внутренней борьбы сохранить верность ей, если бы это было самоцелью. Но существовало вне нас нечто большее - и, хотя никто из нас не понимал его сути, оба мы чувствовали, что находимся на пути к нему.
Казалось, что между нами зародилось мощное течение, порождавшее невидимые пространства, и я чувствовал, что мы погибнем, если не соединимся над этим потоком. Наверное, Молли чувствовала то же самое, ибо она говорила об этом с какой-то обреченностью, напоминая мне проголодавшуюся рыбу, бьющуюся о стекло аквариума. И мы сидели и разговаривали в сгущавшихся сумерках, и костер продолжал медленно умирать. Что-то должно было перенести нас через разделявший поток - но мы не знали что именно; поэтому мы молча сидели, и темнота все плотнее охватывала нас, и мы все смотрели на огонь.