За глаза все звали ван Брунта "Летучим голландцем". О его скверном характере ходили легенды – и это в отрасли, основанной на скандалах и оскорблениях! По меньшей мере раз в день он угрожал кастрацией и мучительной смертью какому-нибудь несчастному, которому не посчастливилось оказаться на другом конце провода.
Джейсон сказал:
– Помните его стандартную фразу: "Как думаешь, будет тебе приятно ходить, если я затолкаю тебе в задницу мой башмак одиннадцатого размера?"
– Бог ты мой, ну что он был за засранцем! – сказала Майор. – И ведь это нашу кровушку он хлебал от души.
Принесли напитки, и на пару минут столик окунулся в тишину.
Затем Дон Бутби сказала:
– Помните, как ван Брунт заставил меня писать двухстраничную статью о кухонном фартуке для универмага в Джорджии? Прихожу я как-то утром – я только-только тогда к нему устроилась, – а на моем столе рассыпаны фотографии этого убогого фартука и лежит записка от Голландца, в которой написано, что статья должна звучать, как песня. О фартуке! Да кто их вообще покупает – в двадцатом-то веке! И как статья о фартуках может звучать, как песня? Я, наверное, раз сто ее переписывала.
В уголках рта Майора появились морщинки от тщательно замаскированной хитрой улыбки. Они с Мимси переглянулись. Эта реклама фартука была розыгрышем, который они устроили Дон. Столько лет прошло, а она до сих пор не знает правды.
Чтобы сменить тему, я сказал:
– Помните, мы обнаружили, что злодея Брома Бонса в "Легенде о Сонной Лощине", негодяя и хама, который выгнал Икабода Крейна из города, на самом деле звали ван Брунтом?
– Бад упоминал об этом в своих параноидальных монологах, – сказала Мимси. – Он говорил, что его семейство было богатым и Вашингтон Ирвинг им завидовал, потому и сочинил историю о том, как предок Брунта украл Катрину ван Тассел. Наверное, в легенде все же была какая-то доля правды. С другой стороны, я слышала – где-то в восьмидесятом году или около того, – что он умер в психиатрическом отделении больницы, поэтому все, что он говорил, могло быть просто бредом сумасшедшего.
Выглядела она какой-то печальной, и я вспомнил, что в свое время она спала с Голландцем – в агентстве это был секрет Полишинеля. Я мог легко себе представить, насколько это было кошмарно.
Джей Гласс сидел рядом с ней. Кажется, эти двое близки и не особенно счастливы.
– Ирвинг в своих рассказах ни разу не упоминал о войне, – сказал он. – Но всего несколькими годами ранее описываемых событий городок в долине Гудзона, в Сонной Лощине, перестали тревожить набегами индейцы, из него только недавно ушли английские оккупационные войска. Всадник без головы – это персонаж местной истории о призраке гессенского наемника, воевавшего за британцев. Ему оторвало голову ядром, и с тех пор он каждую ночь ездит на своем коне по полям сражений и ищет ее.
Этот разговор о войне напомнил мне один вечер в агентстве. Мы с Эдди Аккерсом остались допоздна – я пытался писать рекламные тексты для каталога, а Эдди рисовал плакат для сети универмагов на северо-западном побережье. Бад ван Брунт в обед ушел, но, естественно, к вечеру вернулся, под завязку накачанный джином. Можно было легко определить, когда он вдрызг пьян, – его лысина становилась ярко-красной.
Он тут же навалился на Эдди по поводу того, что тот принадлежал к семейству его женушки, все члены которого и гроша ломаного не стоили и только и знали, что висеть на шее у родственников, дармоеды.
Они начали спорить о том, какая война была страшнее – Вторая мировая или война в Корее. Несколько минут они препирались, а потом Аккерс сказал: "Чтобы стать героем во Вторую мировую, единственное, что тебе нужно было сделать, – это прийти на призывной пункт. А в Корее, только чтобы тебя заметили, тебе надо было упасть животом на гранату и спасти весь свой взвод".
Прежде чем ван Брунт успел что-то ответить, Аккерс встал и вышел, сказав, что ему нужен перерыв. Меня удивило, что Голландец не сказал ему: можешь вообще не возвращаться. Наверное, в тот момент Эдди был сильно ему нужен.
И тогда он переключился на меня. Война во Вьетнаме тогда шла полным ходом, и он спросил, каким образом мне удалось уклониться от призыва. Уверен, он подозревал, что меня не взяли из-за моей сексуальной ориентации. Он стоял очень близко ко мне. Я помню ясно, как будто это произошло сегодня утром, как он наклонился ко мне и тихо, словно это было интимное предложение, прошептал, что я никчемный извращенец, мерзкий наркоман и трус.
Он безнаказанно имел мой мозг и цинично намекал на то, что не прочь был отыметь и мою задницу. Надо было тут же свалить из этой конторы, но у меня в тот момент была аховая ситуация – я никак не мог разобраться с двумя своими любовниками, вконец ослабел от наркотиков и отчаянно нуждался в деньгах. Мне хотелось перерезать ему глотку канцелярскими ножницами, лежавшими тут же, на столе.
А затем у него будто включилась какая-то другая часть мозга. Он начал говорить о войне и красной угрозе: о гессенцах, выскакивающих из канализационных люков с винтовками наперевес, о коммуняках, выпрыгивающих с парашютом над Нью-Йорком и режущих на улицах каждого встречного и поперечного… Меня это все испугало до чертиков, и я увидел перед собой тыкву с горящими глазами и темные силуэты всадников на фоне ночного неба. Нельзя сказать, что я слышал это все впервые в жизни – ван Брунт частенько заговаривался. Джей по этому поводу говорил следующее: "Прошлое и будущее соединяются в настоящем. Это похоже на фигуриста, который чертит коньками восьмерку на льду". Похоже, ван Брунт занимал Гласса. В тот давний вечер Аккер вернулся и сказал, чтобы он оставил нас в покое, иначе мы никогда не закончим его каталог.
Единственной частью этого воспоминания, которую я озвучил за столом в "Никсе", было:
– Однажды я слышал, как Голландец сказал, что мохоки скоро спустятся из Канады и захватят Нью-Йорк. Меня всегда приводила в ступор его многомерная паранойя.
– У него случались трудности с определением текущего временного отрезка. Как будто в то время, в которое мы живем, он попал из прошлого, – сказал Гласс.
– Война по нему здорово прошлась, – произнес кто-то. Сомневаюсь, что война по нему здорово прошлась. Ван Брунт был какой-то военной шишкой в оккупированной Европе, и, могу поспорить, он развлекся там по полной.
– Да и после войны он, похоже, не был очень уж доволен жизнью, – добавил кто-то.
Вернулась Бениция с остальными заказанными напитками и тарелками с куриными крылышками и жареной моцареллой. Я поднялся со своего места и пошел тыкаться по углам в поисках туалета. Майор тоже встала, и мы вместе прошли до барной стойки.
– Фраза Джея про смещенное время имеет смысл, – сказала она. – На первый взгляд ван Брунт, с его красным лицом и лысиной, выглядел как этакий бюргер со старой картины. Но в нем жил монстр, и когда он вырывался на волю… – Майор дошла до конца очень длинной барной стойки и заглянула за угол. – Помнишь это? – спросила она.
На стене, забранная в стекло, висела голландская дверь. Рядом была табличка, гласившая, что эта дверь из того постоялого двора, на месте которого построили нынешнее здание. Двери было лет двести – триста, и на фоне остальной обстановки она выглядела маленькой и ветхой. Когда здесь еще была таверна "Никербокер", она смотрелась как-то более убедительно.
– Когда новые владельцы выкупили это здание, – сказала Майор, – их обязали сохранить все предметы, имеющие значение для истории. – И добавила: – Ты знаешь, Джей считает, что Бром Бонс с подельниками любил наезжать в этот постоялый двор, чтобы напиться и побуянить.
Подумав, что у Джея это уже стало навязчивой идеей, и покачав головой, я оставил ее у стойки и направился в туалет – стандартный, современный: много света и сушилки для рук. В старом были дубовые кабинки, в каждую из которых можно было поставить карету, и писсуары такой высоты и глубины, что туда можно было упасть, и тогда тебя бы никто уже не нашел.
Я сунул в рот целую таблетку обезболивающего и разжевал ее, чтобы быстрее подействовала. Когда я вышел из туалета, то заметил на стене рядом с кухней картину, которая в "Никербокере" висела позади бара. Я много рабочего времени провел за ее разглядыванием.
На ней была изображена старинная гостиница – конец восемнадцатого века, если судить по тому, как были одеты люди. Это двухэтажное здание с мансардой и двумя флюгерами. У дверей стоит конный экипаж. Кучер флиртует с горничной, птички перелетают с дерева на дерево, на солнце греются собаки, у голландской двери собрались пассажиры, из конюшни ведут свежих лошадей. Еще видно церковь, несколько разбросанных домов, магазин и кузницу. Тут, невдалеке от Бродвея, всего в нескольких милях от городка, расположенного на самом кончике Манхэттена, стояла деревня.
Глядя на картину, я снова заметил, что, невзирая то, что на картине показан яркий солнечный день, два центральных окна на втором этаже гостиницы темны.
– Мы часто сидели и гадали, что же находится за этими окнами. – Майор Барбара сказала это прямо мне в ухо и так неожиданно, что я подпрыгнул. – Мы предполагали даже, что там проводится какой-то экзотический магический ритуал, вроде вуду, только голландского. Я помню, как ты однажды сказал мне, что видел сон, связанный с этим местом. Ты его еще не забыл?