Глава 4. Дубль раз
Еда была просто дивной. Белла запекла баранью ногу и сварила сладкий тыквенный суп, от которого шел дурманящий беловатый парок. Как из трубы крематория.
Говорили мало, Павел не участвовал в разговорах и почти не слушал, о чем говорят. Его обуревало отчаяние.
После обеда все разбрелись по огромной квартире Гордена, сам хозяин, сославшись на усталость, ушел в спальню. Павлу показалось, или он стал меньше хромать? В любом случае, после еды его крестный стал выглядеть получше. Может, и сам он быстрехонько поправиться? Что там сказала Белла про них с Горденом? Якобы крестный забрал его раны себе? Его боль и его смерть… и жизнь. Какие-то путанные слова, не проясняющие для Павла картину.
Павел бродил по комнатам, казавшимся бесконечными, и ему начинало чудиться, что он не в квартире, занявшей, должно быть, целый этаж, а в замке, отделанном со вкусом, но совершенно разными людьми. В замке на скале, в котором поработало два десятка сумасшедших разномастных дизайнеров. Маленькие девочки с очень хорошим, взращенным в институте дизайна вкусом создавали ему классические интерьеры спален; бородатые мужчины с горящими глазами отделывали потолки деревянными балками и ставили грубоватую мебель гостиных. Пареньки в очках тащили мягкие кресла и облицовывали камин зеленым змеевиком.
Пожилые тетки, уверенно носящие пышные юбки и высокие прически, расставляли на шкафах и трюмо позолоченные вазы и кубки, словно желая выставить напоказ безвкусное богатство.
Картины классические, мистические, сюрреалистические, портреты, пейзажи и натюрморты облепили все свободное место на стенах, словно рассевшиеся на сотах пчелы. От этих картин, смешавшихся в водоворот изображений, рябило в глазах.
Никому не нужен такой дом, - думал Павел, вглядываясь в огромный, во всю стену плазменный телевизор. - Тут - техно, здесь - венецианский стиль, тут еще что-то, отдаленно напоминающее архитектуру древности. Нагромождение панелей под камень и арки с барельефом. Это не комнаты, это целые дома. Кажется, каждый найдет себе здесь комнату по вкусу, но все вместе представляет из себя чудовищный коктейль, призванный низвергнуть человека в ад. Нет перехода от одного к другому, и разум чахнет, подавленный несоответствием.
Павел вспомнил свои грубые попытки переломить ситуацию. Свою нахальность, когда он обращался к Гордену с вопросом: откуда такая квартира.
Он соврал.
Он не хотел бы иметь ничего подобного. И дело было вовсе не в том, что по нынешним меркам цен эти апартаменты стоили сумасшедших денег. Нет, деньги тут были соверешенно ни при чем. Как и любой молодой человек его возраста, Павел мечтал стать богатым и знаменитым, но, видя это богатство вблизи, тут же отказывался. Не такое. Вот домик на рублевке, это да! - думал он. - Уютный, аккуратный, среди сосен.
Никто не мешал ему идеализировать. В его понимании достаток был другим.
А вот еще один шедевр, на этот раз наиболее привычного, перестроечного времени. Кому взбрело в голову вплести в этот калейдоскоп вычурности убогое детище своего времени? Здесь даже пахло так, как было привычно Павлу: ДСП, книжной пылью с забранных покосившимся стеклами книжных полок; застарелым поролоном, которым набиты сплющенные до досок стулья. Здесь пахло синтетическим покрывалом и табуретками с отвинчивающимися деревянными ножками.
Сев на диван, привычно скрипнувший пружинами, Павел подумал о том, что хочет задать Гордену один единственный вопрос: нужно ли тебе все это для жизни? Все эти вазы и телевизоры, бильярдные столы и картины. Или ты все это сделал для своих гостей, а сам живешь тут как радушный хозяин некой домашней гостиницы?
От этих мыслей у Павла разболелась голова, в комнате царила тишина - все растерялись по разным комнатам, и Кранц подумал, что квартира и эти удасные интерьеры попросту съели своих постояльцев. И этот диван, на котором он сейчас сидит, вот-вот съест его, поглотит и сопроводит туда, где сны плетут причудливые узоры.
Он вздохнул, оттолкнул в сторону тапочки, улегся поудобнее, и задремал, стараясь угреть занывшее плечо.
Павел проспал весь оставшийся день тяжелым сном раненого человека, просыпался, но, не в силах проснуться окончательно, засыпал снова. Лишь с наступлением ночи он поднялся, вялый, не отдохнувший, совершенно измученный. Хотелось принять какой-нибудь анальгетик, чтобы тяжелую голову отпустили тиски болезни. Теперь Павел вспомнил, что все это время ему снились кошмары.
В него стреляли, и он хрипел, задыхаясь от жуткой боли, захлебывался собственной кровью, и все глотал ее, черную, густую, выливающуюся изо рта обратно. А он все глотал, пытаясь затолкать ее назад.
Ему снилась белая кошка, которая своей мягкой лапкой водила у него за ухом, скребла, чесала, словно хотела докопаться до его черепной коробки, вскрыть ее и проникнуть внутрь.
Павел отмахивался от кошки и бежал прочь, проходил сквозь стены и застревал в них, не мог вырваться и кричал. Люди ходили вокруг него и укоризненно качали головами.
"Плохое произведение искусства, - говорили они. - Невыразительно и безвкусно. Куда смотрят критики, о чем думал автор?"
Павел, пошатываясь, обошел диван и, сдвинув в сторону корявое Алоэ, вгляделся в темноту за окном. Окна выходили на другую сторону и ТЭЦ от сюда была не видна. Зато сверкало желтыми огнями ожерелье какой-то оживленной дороги, уходило сначала вниз, потом поднималось вверх, делая изящный поворот. Павел прислонился лбом к прохладной поверхности стекла и с облегчением вздохнул. Все это были только сны. Глупые, ничего не значащие сны напичканного впечатлениями сознания.
Бесшумно ступая босыми ногами по прохладному паркету, Павел вышел в коридор и огляделся. Везде было темно, все (если кто-то и был в этой гигантской квартире) спали. Тогда Павел побрел в сторону ванной, но, дойдя до кухни, замер. Из глубины квартиры, налетевший со спины, почудился Кранцу чей-то зловещий шепоток. Вся спина мигом пошла холодным потом, по коже пробежали мурашки. Павел оглянулся, тщетно всматриваясь в темноту, разрушаемую падающими через дверные проемы более светлыми тенями, но никого не увидел.
Почудится же такое, - подумал юноша, вздохнув. - Не мудрено после всего произошедшего. Нет, ничего в этом удивительного нет.
С кухни летело мерное тиканье часов. Его знакомый, ровный ход успокоил.
Секунды, - думал Павел. - С такими вот часами в ночной темноте они становятся осязаемыми. Они кажутся каплями, падающими на ладонь. Кап-кап, тик-тик.
Так проходит наша жизнь, мерно, ровно вычитаются из нашего срока секунды, неумолимо, безостановочно. Мы не слышим их, и тянем все с чем-то, растрачиваемся зря, ноем, спим, едим, забывая сказать и сделать главное.
Ведь надо же позвонить матери!
Он взялся за ручку и открыл дверь в ванную комнату, но свет зажигать не стал, чтобы не тревожить глаза. Ему не хотелось света, ему не хотелось моргать, щуриться, не хотелось, чтобы головная боль, отошедшая в заднюю часть черепа неприятной тяжестью, вспыхнула с новой силой…
Гулко ударили в чугунную лохань упругие струи воды, Павел от неожиданности попятился, ничего не видя в темноте, наступил на что-то мягкое, отчаянно завизжавшее под его босой ногой, шарахнулся в сторону, сбивая с полки какие-то флаконы и тюбики, с грохотом и звоном полетевшие в разные стороны. Потерял равновесие и схватился за махровый халат, висящий на вешалке, который ни с того ни с сего загудел и завибрировал у него под руками…
Ярко вспыхнул свет, и Павел, рухнувший на пол, на осколки разбитого флакона зеленого одеколона, заслонился рукой от надвинувшегося чудовища. Но это был Горден.
- И что орем? - с упреком спросил он, помогая крестнику подняться с пола и, нагнувшись, оглядывая его порезанную ладонь.
Дыша, словно загнанная лошадь, Павел облокотился о раковину, потому что ноги предательски подкашивались, и через силу выдавил:
- Оно только что было тут! Воющее и мягкое. Оно меня укусило…
- Хорошо еще, что голову не оторвало, - проворчал Горден. - Я тебе! Доиграетесь здесь. Выгоню всех к чертовой бабушке!
Крестный потянулся и включил воду.
- Умывайся.
- Что? - заторможенно спросил Павел, чувствуя, как слабеют ноги, и тогда Горден, не церемонясь, взял его за шею и, надавив, сунул головой под теплую струю.
"Капля бежит - жизнь ворожит, - послышалось Павлу.
Здоровье приносит, горечь уносит.
Струйка течет - силу дает.
Усталость отнимет - солнце взойдет".
Тут Горден убрал руки, давая возможность крестнику распрямиться, и Павел, фыркнув, поднял голову. По щекам потекла вода.
- Думал, ты меня утопить решил, да мне не привыкать, - хрипло сообщил он. - Я тут десяток минут назад во сне тонул. В собственной крови.
- Это плохо, - крестный повернулся и ушел в кухню. Включил там свет и загремел посудой.
Павел вгляделся в свое отражение в зеркале. Все не так уж и плохо, да и слабость отступила, дрожь прошла. Неужели и вправду страх может сделать с человеком такое?!
Ну и ну!
Он покосился на халат, неподвижно висящий в углу. Самый обычный коричневый мужской халат. Павел на всяки случай показал ему кулак и неуверенно пригрозил, повторяя слава крестного:
- У я тебе!
Зайдя в кухню, юноша обнаружил, что крестный поставил на плиту турку и отсыпает ложками кофе.
- Что это было? - спросил он, пристально глядя на Гордена.
Совершенно другого Гордена. Без теней под глазами и бледности, не хромающего и не держащегося за бок. Его движения ни чем не были стеснены, внешне он казался совершенно здоровым.
- Все зависит от того, о чем ты сейчас спрашиваешь, - безразлично отозвался крестный.