– Да мне бы сигарет пачку – "Честерфилд", – ответил я тоже громко, чуть ли не крича, вспомнив название иностранных сигарет, которыми меня угощал Моиз, когда мы с ним разговаривали в гостинице.
– Чо-чо? С каким фильтром? – переспросила Валюха то ли из-за этого наружного гула, то ли по непонятке, и мотнула головой, многозначительно посмотрев куда-то мне за спину.
Я понял, что она сигналила пивнице. И, в самом деле, та тут же скрылась в подсобке.
– Слушай, Миколка, там чо на улице-то творится, самолет что ли падает, – спросила меня Валюха с тревогой в голосе и оглядывая мою попачканную одежду.
В это время наружный шум внезапно оборвался, и я не успел ей ничего объяснить, как Валюха, по инерции громко, задала мне новый вопрос, который в наступившей тишине произвел впечатление грома среди ясного неба.
– Чо так рано-то, Миколка, невтерпеж что ли?
Уловив свой промах, Валюха продолжила говорить уже просто громким шепотом, улыбаясь самым нежнейшим образом и томно глядя на меня маленькими глазками в голубой поволоке:
– Так у нас обед будет только через двадцать минут. – Ты в магазине-то не трись, не вызывай лишних подозрений. Ступай на улку, в два часа напарница с грузчиком домой обедать пойдут, ты тогда к служебному входу и подходи, я открою. Ладно? Ну, все, иди уж. У-ух! – с этим уханьем, который захлестывал прилив нежности, Валюха протянула свою ручищу и, ухватив меня за щеки, словно малого ребенка, легонько, как ей казалось, потрясла меня за подбородок, слегка подтолкнув к выходу.
Впечатление было такое, будто мое лицо зажали между двумя корпусами включенных отбойный молотков, отчего на короткий период времени у меня помутилось сознание. Когда же я очухался, то обнаружил себя уже выходящим из магазина, и напоследок успел услышать за спиной Валюхин певучий голос:
– Э-эх, конфеточка ты моя, мишка ты мой косолапенький, сладенький…
Я снова попал под говняный дождик и ринулся под ближайший, еще не успевший полностью облететь, тополь. Экскременты, в некотором количестве, все ж пробивали и его поредевшую крону, одно только было утешение: воронья стая заканчивала свой пролет над Буграми – уже исчезла живая воронка над Васиным домом, и оставался виден только край поредевшей тучи, из-под которого засияли лучи солнца.
Потомившись под тополем еще пару минут и опасаясь, как бы раньше времени не открылся служебный вход в магазин, что находился как раз напротив меня, я вышел на дорогу. Одиночные вороны все еще летели надо мной вслед стае, но, как бомбардировщики, они уже не были опасны.
Домой, по загаженной цветными экскрементами дороге, я поплелся пешком, ибо был, в буквальном смысле, обосран с головы до ног, и не мог воспользоваться общественным транспортом, чтобы не испачкать других пассажиров. Почистить себя, в данный момент, я тоже не решался, дабы не размазать говно по одежде – надо было дождаться, когда оно подсохнет. Даже, если бы я снял пальто и, вывернув его наизнанку, понес в руках, все равно бы в транспорте от меня шарахались, как от прокаженного, поелику голова моя была похожа, хоть и на праздничный с виду, но, все же, вонючий торт.
Несмотря на выполненную свою задачу по д́обыче Чертовой мочи, чувствовал я себя, почему-то, прескверно…
Возможно оттого, что это воронье обгадило мне не только пальто, но и, казалась, саму душу. Но, может быть, и не поэтому…
Глава XIV Люцифуг Рофокаль – король мира
…Итак, в десятом часу вечера, в пятницу тринадцатого октября, я начал подготовку к вызову Дьявола и первым делом выставил на свой рабочий стол пузырек с козлиной мочой.
Но для начала, чтобы было понятно, как развивались события в эту ночь, я опишу свою комнату, где производилось столь примечательное действо.
Она была отдельной, и вход в нее лежал через дверь из другой комнаты – общей, поскольку квартира наша состояла из двух смежных комнат. При входе, справа от двери располагалось окно, к которому впритык стоял двухтумбовый стол из светлого дерева с черным бархатным верхом. Здесь я занимался. На столе располагалась чернильница из серого, с белыми прожилками, мрамора и с полочками под перьевые ручки. Эта чернильница стояла на столе скорее для украшения, чем для дела. Уже много лет я не пользовался ею: сначала, еще в старших классах школы, я перешел на чернильные же авторучки, а затем появились шариковые, и я стал пользоваться ими. Поэтому бачок для заливки чернил был пуст и чисто вымыт, но на полочке чернильницы лежала деревянная школьная ручка с металлическим пером – эта ручка мне сегодня тоже понадобится.
Еще на столе была такая же мраморная пепельница, а также бронзовая зажигалка, инкрустированная в подставку, выполненную из лакированного дерева. Напротив стола стоял стул с сидением из коричневого кожзама, а слева от стола – находилась четырехногая подставка, с радиоприемником "Чайка" на ней и настольными часами в деревянном корпусе. Далее, напротив входной двери и чуть левее – у стены, располагался старинный румынский дубовый шифоньер, с большим зеркалом, занимавшим полностью одну из его дверок. Еще левее, вдоль стены противоположенной окну, стояла моя кровать из бука, тоже румынская и темно-коричневой полировки. К изголовью кровати, примыкая к стене, в которой располагалась дверь в комнату, гнездилась, такого же цвета и полировки, прикроватная тумбочка с ночником – мерцающей под живой огонь лампочке, вставленной в бронзовый канделябр.
Для начала я сделал пантакль. На черной тряпице, размером с развернутую газету "Правда", я начертил мелом пятиконечную звезду, точно такую же, какую я видел и на золотом медальоне в шкатулке Софьи – "Печать Мендеса", которую заключил в тороид. В самой звезде изобразил козлячью бородатую и ушастую мордень самого Бафомета – князя Ада. Внутри центрального круга, в межлучьях пентаграммы – в промежутке между рогами и ушами Бафомета – я написал латинскими буквами имя SAMAEL – Ангел Смерти или, по другой версии, Ангел Загробного Суда, то есть сам Сатана. А на противоположенной стороне Печати Мендеса – словом, перепрыгивающим через козлиную бороду имя – LILITH – имя первой жены Адама, отвергнутой им.
Насколько я знаю, согласно легенде, разъяренная отказом дева, стала наперсницей Дьявола и злым демоном – Духом Ночи и повелительницей долины Содом в Его вотчине – Зазеркалье, где Дьявол играет роль Бога. Внутри же тороида, над каждым лучом пятиконечной звезды, я вписал магические руны и там же, над именем Ангела Смерти, вписал свое имя – NIKOLAY, в нижней же его части, в качестве своей конечной цели, имя своей возлюбленной – SOFIA. Затем пантакль постелил посреди комнаты как раз напротив зеркала шифоньера.
Далее я принес из кухни самое большое блюдо, какое только смог найти. Затем, из ящика стола, вытащил все остальные, приготовленные мной заранее причиндалы для моего оккультного действа: железную диадему, комплект черных свечей, тюбик алой масляной краски, кисточку, тетрадку, кусок воска, красную шерстяную нитку с иголкой и пять маленьких бронзовых подсвечников еще дореволюционной работы. Их я выпросил у моей бывшей соклассницы – Коркиной Вали.
Раньше они стояли у небольшого домашнего иконостаса ее верующей бабушки, которая умерла в прошлом году, и с тех пор все богомольное хозяйство покойницы пылилось за ненадобностью в кладовке Валиной атеистической семьи. А что делать? Партия не поощряла веру в Бога, она не любила мракобесов, за это тормозили карьеру, клеймили в хвост и гриву богомольцев на различных партийных и профсоюзных собраниях, отодвигали назад очередность на получение жилья, а, бывало, и лишали родительских прав, а так же чинили прочие неудобства нашим идейно отсталым советским гражданам.
Достал из ящика стола и завернутый в тряпицу кинжал, принесенный мною из склепа с Клещихи. Это и был атаме – кинжал для магических действий, та самая, как я вначале полагал, недостающая вещица для моего сегодняшнего магического действа. О том, что это именно он, я случайно узнал от дяди Жоры – отчима своего друга Вовки, когда, не удержавшись, принес кинжал к дружку домой похвастаться старинной вещичкой. Естественно, каким образом и для чего я его добыл, я умолчал – помнил наказ Баал-бериты.
Дядя Жора ныне работал простым токарем на заводе "Вторчермет" после десятилетней отсидки в Сиблаге. У него и фигура-то выдавала принадлежность к этой металлической профессии – покатые, опущенные вперед плечи, шея сдвинутая также вперед, как у утки – ведь приходилось весь день стоять, наклонившись над шпинделем станка и крутить ручки подачи резца и суппорта. Но до своей отсидки, куда запрятали дядю Гошу еще до войны, как ближайшего сподручного Наркома внутренних дел Ежова, он был неплохим следователем. Потомственный рабочий, токарь по профессии, имевший из образования лишь несколько классов церковно-приходской школы, он пришел в ОГПУ еще в начале двадцатых годов из РККА по разнарядке партии, проявил в новой для себя профессии природную сноровку и раскрыл ряд громких дел. Он даже принимал участие в особо важном следствии, ведшегося по делу самоубийства Есенина, и собственноручно снимал его с отопительный трубы, на которой тот повесился.
А однажды дядя Жора вел расследование одного ритуального убийства, и ему попадался похожий кинжал и с той же надписью. Она проступила отчетливо, когда я дома почистил позеленевшее лезвие наждачкой и промыл растворителем:
"For dust you are – and to dust you will return"
Надпись была выгравирована на английском, который я знал неплохо. Поэтому тем более я поверил дяде Гоше, который, не зная ни бельмеса по-английски, моментально озвучил фразу на русском языке, как только взглянул на нее: "Из праха ты восстал – прахом и станешь". Он-то и рассказал мне, что кинжал этот предназначен для магических действий и называется – атаме…