Василий имел первый мужской разряд, а я только первый юношеский, это, примерно, как второй мужской. Это – минус. Василий был раза в два старше меня, реакция не та, дыхалка и прочее – это плюс. Я – тяжеловес, он сейчас, скорее всего – средневес. Это – второй плюс. Вася был пьян, я трезв – это еще один плюс. Произведем сложение: три плюса против одного минуса, итого – плюс два в мою пользу. Ну, а, предположим невероятное: я потерплю фиаско? На этот случай, и, вообще, ему подобный, в заднем кармане моих брюк всегда лежал червонец, его и на три пузыря хватит.
При мне всегда были какие-то деньги – рубль, два ли, пять, и я ими пользовался для повседневных нужд. Но червонец, в заднем кармане брюк, был неприкасаем, он всегда у меня лежал там, иначе я бы не был готов к встрече с жизнью. И, если случалось его при такой встрече потратить, назавтра я возобновлял его снова.
В итоге, не согласиться на заманчивое предложение Василия было бы в моем положении преступлением.
– Я согласен, Василий, но только при определенных условиях… – сказал я, изображая великую неохоту и тяжесть на сердце, будто меня без меня женили.
– Выдвигай свои условия, ежели что, кабысь, не по нутру. Обсудим твою привилегию… – Василий, сощурив, и без того, узкие глаза, очень нелюбезно посмотрел на меня.
– Во-первых, биться будем не более трех раундов по все правилам бокса. То есть, в том числе, в перчатках.
– О чем базар!? У меня есть вторая пара. Нюрка, принеси-ка мне мои боевые, они в кладовке на гвоздике висят, – обернулся он к девчушке, которая послушно убежала в дом и через мгновение вернулась с черными, почти новенькими боксерскими перчатками.
– Олимпийские, наградные! Когда я чемпионом флота стал, мне сам Королев их вручил! Знаешь такого?
– Как не знать, знаменитый тяж был, ему вызов сам Джо Луис на бой прислал. Только Берия со Сталиным ему драться не разрешили, боялись за престиж СССР – вдруг проиграет Луису, – отозвался я, блеснув знанием истории советского бокса.
– Во-во! Ну, коли так, тогда заходи давай, – Василий широко распахнул передо мной калитку.
Я вошел во двор. Справа от старенького бревенчатого дома, стоял такой же ветхий дощатый сарай с открытой дверцей, чудом держащейся на одной ржавой петле, – видимо пристанище седобородого рогатого бойца. Правее от сарая, ближе к забору, приютилась приличных размеров конура, из которой выглядывали виноватые, грустные собачьи глаза. Проволоки для цепи над конурой, впрочем, как и самой собачьей цепи, не было, из чего я заключил, что пес добрый – не укусит, можно смело заходить. Слева и сзади от дома, по всему контуру полуповаленного, зиявшего там и сям прорехами, забора, располагался огород, с пустыми уже грядками и ямками от выкопанной картошки – там копошилось несколько куриц под предводительством важного красногрудого петуха. В дальнем углу огорода виднелся дощатый, почерневший от дождей и времени, туалет без дверей и круглым оконцем вверху, похожий на большой покосившийся скворечник, а справа от него раскинулись с десяток полуоблетевших кустов – то ли смородины, то ли крыжовника.
– Нюрка, давай расшнуруй! – позвал Василий девчонку.
Та незамедлительно принялась расшнуровывать перчатки Василия.
– Ты будешь боксировать в этих, тренировочных, а я – в своих боевых, дареных. Я их никому не даю надевать. Память! Ты, этава, руки-то бинтовать будешь?
Вася протянул мне искореженные, прилично потертые свои перчатки, а сам стал натягивать на руки новые. Я засунул руку в перчатку и ощутил колючий конский волос, продравшийся во внутрь.
– Придется бинтовать, а то руки поисцарапаю.
– Нюрка! Живо давай тащи бинты.
Девочка мигом принесла рулончик свежей, чистой тесьмы, и я, сняв пальто и отдав девочке, которая унесла его в дом, подумал, было, снять и свитер, но решил, что на улице прохладно и стал забинтовывать руки.
– Слушай, Василий, я еще второе условие не сказал…
– Ну, а чо молчишь-то, как рыба? Говори давай.
– Если победа будет за мной, то, вместо водки, ты мне… мочи козлиной дашь. Идет?
Вася стал ожесточенно чесать затылок уже одетой на руку перчаткой, ему явно не хватало мозгов, чтобы понять, как, вместо, всеми желанной, водки, можно просить какой-то никчемной козлиной мочи. Он, словно задумчивый щегол, пристально смотрел на меня косящим взглядом, извернув вбок голову,
– А тебе чо, на удобрение, чо ли надо? – наконец, спросил он.
– Да вроде того – для комнатного цветка особого – китайского, – уклончиво ответил я.
– А-а, ну-ну, понятно. Я это давно слышал – китайцы все на моче да говне выращивают. И ведь красиво у чертяк этих косоглазых получается! И почему русские на говне не выращивают? И много мочи той надобно?
– Ну, пузырек – может, полбутылки…
– Ну что ж, мочи – так мочи. Будет тебе моча – слово моряка!
Нюрка помогла зашнуровать перчатки мне и Василию. Потом села на крылечко, установила перед собой будильник, взяла в руки миску с ложкой и звонко пискнула:
– Поздоровайтесь, бойцы!
– Не поздоровайтесь, а надо говорить, поприветствуйте друг друга, сколько я тебя учил? – беззлобно пробурчал Василий. – Значит, размер ринга будет такой: от крыльца – и до забора, и от сарая – до сюдова. – Вася носком сапога очертил в рыхлой, черной земле неровную линию.
Потом он приблизился ко мне, вытянув вперед руки для приветствия. Я слегка стуканул своими перчатками по его, и мы разошлись в стороны на пару шагов. После чего ударил гонг – девочка звякнула ложкой о миску. Бой начался.
Василий, подпрыгивая и качая корпус, сразу закружил вокруг меня, я же, оставаясь на месте, мягко, по-кошачьи ступая, поворачивался вслед за ним, внимательно следя за его телодвижениями. И тут Вася, видимо, сразу решил взять быка за рога, он пружинисто скакнул на меня, и левая рука его, в хуке, со свистом рассекла воздух. Я отскочил назад и тут же мгновенно прыгнул вперед с правым кроссом через руку. Его перчатка, когда я отпрянул назад, пролетела перед моим носом, Василия же развернуло ко мне боком – уж очень он крепко, всем корпусом, с подворотом, вложился в удар – и через ничтожное мгновение мой кулак достиг цели со смачным хлопком, молниеносно врезавшись в левую часть его подбородка. Морпеха развернуло еще больше, словно волчок на заводе, и он ткнулся мордой в землю, распластав по ней веером руки и ноги.
Девчонка мигом подлетела к отцу и принялась считать:
– Раз… два… три…
– Да погоди ты считать, дуреха! Лучше тряпку давай неси, не видишь, чо ли – все лицо в говне!
Василий самостоятельно встал и, пошатываясь на нетвердых ногах, взялся перчаткой за челюсть и стал ее двигать в разные стороны. Под правым глазом на его щеке действительно расползся ошметок жидкого куриного помета. Девочка принесла из дома какую-то тряпицу и стала отирать отцу лицо, склонившегося над ней. Когда с этой процедурой было закончено, моряк объявил:
– Все, шабаш! Объявляю ничью по причине попадания говна в глаз. Пойду умываться. Расшнуровывай давай, – сунул он руки девочке.
– Почему же шабаш? И почему ничья? Я готов продолжать бой!
– Готов, готов… – недовольно забрюзжал Вася. – Я не готов, лишку выпил. А какой с пьяного боец?
– Ну, тогда признавай, Василий, свое поражение да дои своего козлика.
Его дочка помогла ему разделаться с боксерской амуницией и подошла с извинительной, за непутевого папашу, улыбкой, чтобы помочь избавиться от нее и ко мне. Василий, тем временем, сел на крыльцо, свернул из газеты цигарку и с сумрачной задумчивостью закурил. Наконец, лик его просиял новорожденной мыслью, и он, хитро прищурив глаза, сказал:
– Слушай, Колек, а все равно выпивка за тобой, как ни крути!
– Это почему же? – спросил я, надевая принесенное мне Нюркой пальто.
– А потому, Колек! Надо ведро пива купить для мово козла, для Чертика мово, то есть. Напьется пива и даст мочи. А как с него иначе мочи добыть? Воду его пить не заставишь, что ты! А пиво он – смерть, как любит. Так что, дуй за пивом в наше сельпо, туда поутрянке три бочки привезли. Сам видел. Наверно, еще не все пораскупили.
Козел, и впрямь, услышав разговор насчет пива, стал водить ушами и приблизился к нам. Он просительно заглядывал мне в глаза – своими немигающими, пронзительно-голубыми, словно добрый гипнотизер.
– Так его Чертиком зовут? – я ласково почесал черную шерсть на козлином лбу.
– Ну, да, Чертом, Чертиком. Он, не смотри себе, умный, все понимает, – убедительным тоном хвалил Василий козла. – Вишь, услышал про пиво, сразу интерес проявил.
Козел, как бы, в подтверждения слов моряка, закивал головой.
– Ну, что, Чертик, будешь пиво? – обратился я к животному.
Козел, по-видимому, в знак согласия слегка боднул меня, из-за чего из наружного кармана моего пальто вывалились свернутые в трубочку тетрадки с конспектами лекций. Они упали на землю, одна из них раскрылась, и Черт успел натоптать в ней копытами на развернутых листах. Я подобрал тетради и обратился к Василию:
– Ладно, хрен с тобой, давай тару. Ради дела, будет Чертику твоему пиво!
Василий исчез в проеме дверей дома и мигом обернулся назад. В руке он держал авоську с трехлитровой пустой банкой, которую протянул мне.
– Так ты ж говорил, ведро козлу надо. Не мало ль три литра будет? – спросил я Василия, забирая сетку с тарой.
Чертик, как бы, соглашаясь с моим мнением, подтвердительно затряс ветхой, похожей на сухой пучок прошлогодней травы, седой бороденкой.
Морпех как-то замялся и, оглядываясь на козла и взяв меня под руку, повел к калитке, доверительно при этом шепча: