Теперь во дворце кипела не пирушка, а драка. И очень свирепая драка – не потасовка, какие иногда случались между перепившими лишнего гостями. Нынешние звон клинков, грохот сокрушительных ударов и треск ломаемой мебели указывали на то, что во дворце разыгралось сражение не на жизнь, а насмерть. А хор истеричных воплей довершал эту звуковую картину, делая ее еще более душераздирающей.
Криков было много. Даже слишком много. Снаружи одновременно орали десятки человек, как мужчин, так и женщин. Порой одни вопли резко обрывались, но меньше их не становилось, потому что к ним тут же присоединялись другие. И какие только эмоции в них ни звучали! Бешеная ярость, безудержное злорадство, смертельный страх, неистовая мольба, дикая боль… И все это мне вовсе не грезилось, а происходило наяву.
Слышались в этом хаосе и спокойные – на фоне остальных, – крики. Это были военные команды: и знакомые мне, и незнакомые, и такие, что вообще звучали на другом языке.
Первые команды отдавали гвардейцы Дункеля, многих из которых я узнавал по голосам. Равно как и сами эти команды я не раз слышал, когда наблюдал за тренирующейся на плацу, дворцовой стражей.
Незнакомые команды я разбирал плохо, но их тоже отдавали на орине – едином языке Оринлэнда, на котором говорят в Дорхейвене, Эфиме, Вейсарии, на севере Промонтории, и на южных островах Хойделанда. Эти голоса я уже не узнавал. Они звучали слишком грубо, а большинство выкрикиваемых ими слов были ругательствами.
Команды на другом языке выкрикивали определенно канафирцы. И их воплей я боялся пуще всего. Потому что язык запада канаф был здесь чужд, и я никогда не слышал, чтобы он звучал в этом дворце. Зато теперь по нашим коридорам носилось так много канафирцев, как будто сюда ворвалась половина Ихенера – городского района, где проживала их местная община.
Понятия не имею, как долго я простоял, задыхаясь от страха, дрожа и издавая жалобные звуки, словно ведомая на бойню овечка. Что и впрямь было недалеко от истины – все, творилось сейчас за стенами моей комнаты, и было самой настоящей бойней. Которая и не думала утихать. Наоборот, судя по усиливающемуся шуму, вскоре она должна была разразиться прямо у меня под дверью! А потом…
Только сейчас меня осенило, что было бы неплохо подпереть дверь стулом. А еще лучше – тяжелым креслом, которое я, поднатужившись, мог сдвинуть с места. Почему не засовом? Да потому что засов на двери детской комнаты имелся только снаружи. Папаша не одобрял, когда я пытался от него отгородиться, зато любил иногда закрывать меня здесь на пару дней в качестве наказания. Мысль о том, что подпертая дверь может уберечь меня от злодеев, вывела меня из ступора. И я, подбежав к креслу, взялся толкать его в том направлении.
И все-таки я опоздал. Дверь распахнулась, когда я и кресло были еще на полпути к ней. В испуге бросив его, я с криком отскочил назад, не сомневаясь, что тот, кто вторгся ко мне с таким грохотом, не может быть моим другом…
Но я ошибся. Это был не просто друг. Это был мой отец, гранд-канцлер Дорхейвена Шон Гилберт-старший.
Вот только выглядел он так, что я едва его узнал.
Лицо отца пересекал не просто огромный, а чудовищный шрам. Настолько глубокий, что, кажется, я видел торчащие из него наружу, кости черепа. Шрам начинался на правой стороне лба, шел через правый глаз, вместо которого зияла кровоточащая дыра, и пересекал нос, нижняя половина коего полностью отсутствовала, так как была срублена. Заканчивалась эта багровая полоса шириной в два пальца у левого края нижней челюсти. Из отцовских ноздрей, которые походили теперь на ноздри самой старухи-Смерти с жутких курсорских гравюр, а также из дыры в левой щеке вырывались кровавые пузыри, ибо дышал Гилберт-старший словно загнанная лошадь. И все-таки он вышел живым из той передряги, в которой побывал, и это главное!
– Шон! – прохрипел отец, отыскав меня в комнате залитым кровью, единственным глазом. После чего закрыл дверь и, хромая и пошатываясь, направился ко мне.
Я же стоял, оцепенев и не сводя взора с его изуродованного лица и поперхнувшись собственным криком, который вдруг обратился в колючий ком и застрял у меня в горле.
– Шон, ты здесь! – вновь заговорил отец. – Ты жив!.. Слава богу!.. Подойди ко мне, сынок! Ну же, не бойся! Скорее, Шон, у нас мало времени!
Я сделал несколько робких шагов и остановился напротив истекающего кровью родителя. На его теле хватало других ран, и многие из них тоже выглядели серьезными. Но сейчас его, похоже, беспокоили не раны, а я. Или, вернее, не я, а нечто такое, о чем он хотел мне сказать.
Гранд-канцлер бросил окровавленный меч на ковер и, держась за подлокотник кресла, опустился передо мной на одно колено. А затем схватил меня за запястье и всунул мне в руку липкую от крови, круглую металлическую вещицу.
Она походила на амулет в виде цветка с небольшими лепестками. Он был соткан из множества толстых серебряных нитей, что переплетались между собой в тугой замысловатый узел. В центр узла был инкрустирован круглый изумруд величиной с вишню, а сама эта штуковина аккурат помещалась у меня в ладони. И была она на самом деле не амулетом, а ключом. Тем, что отпирал хранилище в вейсарском банке, где отец хранил наши семейные ценности.
– Слушай сюда, Шон! – Гилберт-старший вперил в меня свой мутный уцелевший глаз. – Слушай внимательно, сынок! Бери этот ключ, выбирайся через дымоход на крышу и спрячься там хорошенько! Там тебя никто не найдет, обещаю! Отсидись на крыше пару дней, а как только внизу все утихнет, спускайся вниз, проберись незаметно к выходу и беги к восточным воротам города! Помнишь Весельчака Эйбая, что работает на тамошней конюшне?… Помнишь или нет?
– Д-да!
– Так вот, скажи Эйбаю, чтобы он как можно скорее отвез тебя в Кернфорт, в банк Магнуса Штейрхоффа. В банке покажешь Штейрхоффу ключ и скажешь: "Бочка переполнена, сливай воду!". Запомни хорошенько: показать ключ и сказать "Бочка переполнена, сливай воду!". Понял, что тебе нужно делать?! Понял или нет?!
– Нет, папа! Нет! Я… я боюсь! – Я отчаянно замотал головой, а по щекам у меня потекли слезы.
– Не бойся, сынок! – ответил отец. – Я знаю – ты смелый и у тебя все получится!
– А где полковник Дункель? Где кригариец? Почему они нас не защищают?
– Полковник Дункель убит, а кригарийца нигде нет. Наверное, он просто не захотел нас защищать и сбежал. А, возможно, тоже мертв… Не знаю, сынок, клянусь. Так что забудь о кригарийце и спасайся сам! Главное, дождись, когда станет совсем тихо и выберись из дворца, чтобы никто тебя не заметил! А что ты потом скажешь банкиру Штейрхофу в Кернфорте?
– "Б-бочка переполнена! С-сливай воду!" И еще п-покажу ключ!
– Вот молодчина – все правильно! А сейчас живо дуй к камину и лезь в дымоход! Помнишь, ты спрашивал меня, почему тебе нельзя слазить по дымоходу на крышу? Так вот, забудь о том, что я тебе это запрещал! Теперь – можно! Лезь в камин и выбирайся на крышу, Шон! Давай же! Вперед, на крышу! Кому я сказал?!
Продолжая оглядываться на отца и всхлипывать, я поплелся на подкашивающихся ногах к камину. А Гилберт-старший подобрал меч и, поднявшись с пола, встал напротив двери, из-за которой уже доносились громкий топот и яростные вопли.
– Эй, Шон! – неожиданно окликнул он меня: – Прости меня, Шон! За все прости, ладно? А у твоей матери я сам попрошу прощения! Уже скоро!.. А теперь сгинь с моих глаз! Живо!
Последние слова отец произнес, ковыляя к шкафу. Который он, очевидно, хотел уронить поперек входа так, чтобы тот придавил закрытую дверь. Но со шкафом у отца также, как у меня с креслом, вышла промашка. Дверь с треском распахнулась раньше, чем он ее подпер, и на сей раз ее открыли не наши друзья.
Не успев их задержать, Гилберт-старший очутился лицом к лицу с тремя вооруженными до зубов, темнокожими канафирцами. Они тоже были с ног до головы забрызганы кровью, но, судя по их бодрому виду, эта кровь принадлежала не им, а их жертвам. На шее идущего первым головореза болталась толстая золотая цепь, которую он сорвал с одного из гостей, члена Торгового совета – вне всяких сомнений, уже мертвого. Идущий за новым хозяином цепи канафирец нахлобучил на голову расшитую драгоценными камнями шапку. Тоже явно трофейную, учитывая, что прочая его одежда представляла собой латанное-перелатанное рванье.
Издав яростный крик – такой, какой он на моей памяти еще не издавал, даже когда бранил меня за серьезные проступки, – гранд-канцлер выставил перед собой клинок и ринулся на врагов. Они были готовы к нападению, но сейчас в отца будто демон вселился. И он, как бежал, так и вонзил меч по самую рукоять в солнечное сплетение первого головореза. При этом острие его меча разрубило сначала золотую цепь и лишь потом вошло во вражеское тело.
Пронзенный насквозь канафирец заверещал, словно базарный торговец, у которого средь бела дня украли с прилавка ценный товар. Но почти тут же его голос сорвался на хрип, и он, выпучив глаза и изрыгая кровь, повалился прямо на отца.
А отцу надо было срочно выдергивать меч и атаковать второго противника, пока тот находился в дверях и тоже не мог ни уклониться, ни толком защититься. Но Гилберт-старший почему-то медлил. И продолжал молча стоять, шатаясь, напротив убитого им канафирца, что сначала уткнулся лбом ему в плечо, а затем осел на подкосившихся коленях на пол.