Глава 11
Во сне Джим пробирается по усеянному развалинами склону холма. У подножия холма поблескивает черное озеро. От бывших здесь когда-то строений не осталось ничего, кроме низких стен; все вокруг тихо и пустынно. Джим бродит среди этих стен, он что-то ищет, но, как всегда в таких снах, не может толком вспомнить, что именно. Он натыкается на осколок фиолетового стекла от витража, но ему было нужно что-то другое, это он знает точно. На вершине холма начинает пузырем вздуваться нечто призрачное, вот теперь-то он все узнает…
Он просыпается в Футхилле, в своей собственной маленькой квартире, сквозь окно льется яркий солнечный свет. Он глухо стонет и скатывается на пол. Как трещит голова! Что же это такое мы вчера запускали в глаз? Он с трудом поднимается на ноги и осматривается. В комнате полный кавардак, повсюду разбросаны скомканная одежда и постельные принадлежности.
Три стены покрыты большими, издания братьев Томас, картами округа Ориндж: одна – еще тысяча девятьсот тридцатых годов (дороги едва намечаются), одна – тысяча девятьсот девяностого (северная часть покрыта сеткой дорог и соприкасающимися друг с другом городами) и совсем недавняя (весь округ превратился в сплошную густую сеть). Все равно как, в очередной раз думает Джим, повесить себе в спальню рентгеновские снимки стадий развития раковой опухоли. Сюрреалистическая опухоль.
Теперь, пошатываясь и спотыкаясь, в ванную. Стоя перед унитазом, Джим таращится на большую, плохо окантованную этикетку, такие когда-то наклеивались на ящики с апельсинами. Этими этикетками увешены все стены в ванной.
Три монаха пробуют апельсины, рядом с белой обителью. За ними зеленеет роща, вдали вздымаются синие, со снежными вершинами горы.
Два павлина перед диснейлендовским замком: "Калифорнийская мечта".
Маленький домик, вокруг аккуратные ряды цветущих апельсиновых деревьев.
Очаровательная мексиканка с корзиной апельсинов в руках. За ней зеленеет роща, вдали вздымаются синие, со снежными вершинами горы.
Ты никогда здесь не жил.
Эти этикетки относятся к первой половине двадцатого века, они – работа печатника Макса Шмидта и художников Арчи Васкеса и Отелло Мичетти. И прочих. Богатые, насыщенные цвета – плод полиграфического процесса, именовавшегося цинкографией. Собранные вместе, эти этикетки составляют, как кажется Джиму, первую и единственную утопию округа Ориндж, коллективное видение средиземноморской теплоты и легкости, потрясающее своей – в стиле ардеко – живостью. Ах, что за жизнь! Джим пытается представить себе, как это было, – великая депрессия, пыльные бури, температура ниже нуля, бедный фермер со Среднего Запада приходит в лавку – и вдруг, среди всяких тебе товаров первой необходимости, упакованных в тусклые, унылые банки и картонки, эти ярко-оранжевые, синие, зеленые, белые сны! Чего же тут удивляться, что в ОкО перенаселенность. Вот эти самые этикетки приказывали фермерам – иди на Запад. В те времена они и вправду могли найти страну, схожую с той, что на этикетках. А вот для Джима это невозможно. Он живет здесь – и все же бесконечно удален от этой страны.
Утопии прошлого всегда немного печальны. Джим натягивает штаны, рубашку, шлепает через всю квартиру к входной двери и выглядывает наружу.
Солнечный день. Над головой тяжело нависла трасса, большая такая бетонная хреновина, застывшая в небе, пересекающая его из края в край. Опоры скромно расставлены на задворках, иногда – посреди уличных перекрестков. Вообще-то футхиллская трасса – далеко не новая штука, она появилась еще в конце того века. Все участки, по которым она должна была пройти, были плотно застроены, и домовладельцы ни в какую не соглашались продать свои жилища на снос. Ну и что же придумали? Придать новой магистрали форму виадука, сделать ее частью вознесенной над землей сети дорог, которая прокладывалась в наиболее плотно заселенных частях Ньюпорта и Санта-Аны. Стоимость домов под этой вечно ревущей бетонной полосой, конечно же, разом упала, но ведь их же никто и пальцем не тронул, верно?
Теперь эти дома поделили на квартиры, и они стали идеальным пристанищем для небогатых людей "умственного" труда, вроде Джима. Машины перестали быть такими шумными, как прежде, а что касается тени от дороги, то, как неизменно отмечают торговцы недвижимостью, жарким летом она представляет собой скорее преимущество, чем недостаток.
Джим возвращается в комнату, состояние у него – полный облом. Голова раскалывается, мысли в ней идут как-то наперекосяк. Тоскливо ковыряясь в обычных своих утренних овсяных хлопьях с молоком, он думает об Артуре Бастанчери. Хорошая старая баскская фамилия, пошла она от пастухов, пришедших в ОкО еще тогда, когда Джеймс Ирвин использовал свою землю под пастбище. Во внешности Артура сохранилось что-то баскское – смуглое лицо, светлые глаза, квадратный подбородок. А у этих ребят давняя традиция активного сопротивления – там, у себя, в Испании. Они и терроризмом не брезгуют. Джим не имеет ни малейшего желания заниматься террором, а вот если можно сделать что-либо каким-нибудь другим способом… Он вздыхает, снова берется за ложку, тупо таращится на свою гостиную. Гостиная таращится на него.
Книги повсюду. Историки ОкО – Фриз, Медоуз, Старр и др. Поэзия. Романы. Кипы и кипы – здесь все что угодно. Рядом с окном – уголок дзен: циновка, палочки благовоний, свеча.
Компакт-диски разбросаны по древнему проигрывателю, по выстроенным из кирпичей и досок книжным полкам.
Письменный стол завален бумагами. Потрепанная, из бамбука и винила, койка.
Бумага повсюду. Газеты, письма, какие-то записи.
Стихотворение на счете из бакалеи.
Мы питаемся культурой, ни дня без культуры.
Ну и как она на вкус?
Эва! А ведь кто-то забыл помыть посуду.
А что пыль не вытерта – так и пусть ее.
– Мы считаем, что невероятное количество денег и человеческих усилий (не забывай, что деньги – концентрированное выражение этих самых усилий), вкладываемое в гонку вооружений, является величайшей опасностью нашего времени. – Так сказал Джиму Артур в ночь того плакатного блицкрига. – Ни одна из наших легальных попыток хоть немного притормозить военно-промышленный комплекс не дала ровно ничего. Они – главная в этой стране сила, и ничто их не остановит. Мы не хотели прибегать к насилию, однако постепенно стало ясно, что нужно действовать, нужно выйти за рамки политики. Неожиданно выяснилось, что есть техника, способная уничтожить продукцию, не трогая производителей, и мы решили воспользоваться таким удачно подвернувшимся случаем.
– А откуда может быть у вас уверенность, что никто не пострадает? – От этого разговора Джиму становилось несколько не по себе. – То есть я хотел сказать, ведь с этого всегда и начинается, верно? Сперва не хочешь никакого насилия, затем разочаровываешься, а может, просто забываешь, чего там хотел или не хотел вначале, и вдруг как-то само собой получается, что ты занимаешься террором. С такими делами я не хочу иметь ничего общего.
– Это совершенно разные вещи, террор и саботаж, – вскинулся Артур. – Наши методы приводят в полную негодность пластики, программное обеспечение, различные композитные материалы, не подвергая при этом людей ни малейшей опасности. Мы выбираем наиболее, по нашему мнению, дестабилизирующие военные программы и устраиваем им веселую жизнь. Я не могу сейчас об этом подробнее. И мы очень терпеливы, мы не спешим и не считаем, что отсутствие быстрых конкретных результатов – достаточная причина для перехода к более решительным действиям. Сколько лет потребуется, столько и потребуется, пусть двадцать, пусть хоть сорок. И мы всегда обеспечиваем стопроцентную гарантию, что ни один человек не пострадает. Это – один из самых важных для нас принципов. Отбросив его, мы превратимся в одну из частей все той же машины войны.
Джим кивнул. Рассуждения Артура звучали вполне разумно. А вот сейчас, за завтраком, разумность не казалась такой уж очевидной. В тот раз он сказал Артуру, что хотел бы помочь. А Артур ответил, что поговорим лучше потом. Когда же все это было-то? Неделю назад? Две недели? Трудно сказать. Будет ночной разговор продолжен или не будет – неизвестно, но возможность такого продолжения очень Джима тревожила.
Вконец расстроившись от всех этих воспоминаний, он решил помедитировать – сел на свою дзеновую циновку и поджег палочку для воскурений. Теперь – подготовка к дза-дзен, нужно очистить мозг. Никаких мыслей, полная открытость и опустошенность. Струйки сладковатого дыма поднимаются к потолку, извиваются в солнечных лучах, следи за ними и ни о чем не думай.
Ни о чем не думать трудно, очень трудно. Сосредоточься на дыхании. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вот, вот, уже получается! Черт. Снова все испортил. Начнем сначала. А ведь сумел все-таки отключиться, секунд на пять, а то и десять. Тоже вполне прилично. Заткнись! Попробуй еще раз. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, интересно, с кем играют сегодня "Доджерс", ч-черт, вдох, выдох, вдох, выдох, какой завиток дыма красивый, тс-с-с! вдох, а что это там такое? Вот дьявол! Не думай, не думай, хорошо, я не думаю, я не думаю, я не думаю, видишь, я же совсем не думаю!.. Да-а… Ну ладно. Так что там было, вдох? выдох?
Без толку это все. Джим Макферсон – самый уторчавшийся дзен-буддист в истории дзен-буддизма. Ну как это так – перестать думать? Это же невозможно. Этого даже во сне не бывает.