- Восемь. Юра голодный. Пойду ужин готовить.
Я встал, прокашлялся, обнял ее за плечи и начал все сначала.
Прекрасное Катино лицо, исказившееся до неузнаваемости. Истерики, рыдания, проклятия. Но главное - ее глаза. Когда я произнес необходимые слова, видел, как еле заметно вздрагивают ресницы. Как глаза пустеют, под глаза ложатся тени, щеки вваливаются. Я убивал ее. Каждым словом.
Мы обрекли себя на это. Когда предали человека, которого оба любили. Когда в первый раз легли в постель. Когда посчитали себя умнее и хитрее всех, способными перехитрить Жизнь.
Осуждающие глаза четы Дубровских, Катиных братьев, сестер, друзей! Обвинения, угрозы, жирный плевок Ивана Петровича, стекающий с переносицы на кончик носа, на губы. Я смотрел на тестя, не утираясь. Пытался взглядом выразить все понимание собственной виновности, свое сожаление. Но поправить ничего было нельзя. Я похоронил собственного сына и разрушил чужие жизни, как разрушал все, к чему прикасался.
Катя осела, как фигура из песка. Через три месяца, когда я уже надеялся, что обошлось, загремела в психбольницу с диагнозом: "временное психическое расстройство".
Теплое весеннее утро, ласковый ветерок, пение птиц. На задней террасе клиники, у приемного покоя, я беседовал с врачом, который, судя, по облику, был внебрачным сыном Альберта Эйнштейна. Между нами в кресле на колесиках - Катя. Исхудавшая, с черными кругами вокруг глаз, в салатового цвета больничной пижаме. От нее пахло немытым телом, кислым запахом безумия. Волосы свисали по щекам грязными сосульками. В руке она сжимала мятую фотографию. Взгляд пустой.
- Ваша жена впала в регрессивный аутизм, - сказал Эйнштейн. Руки заложил за спину, тайком от меня, Кати, и даже от самого себя перекатывая в ладонях два железных яйца. Они там тихо стукались друг о друга.
- Что можно сделать?
Он вздохнул, сложив губы бантиком.
- Скрестить пальцы и… надеяться.
Я матернулся. С тоской посмотрел на Катю. Доктор склонился над креслом, положил ладонь на плечо Кати. Та - о чудо! - вздрогнула. Но взгляд остался пустым.
- Милая, что это у вас?
- Фото моего мальчика, - радостно сообщила Катя. Я знал, это неправда: на фото она сама в пятилетнем возрасте, скромно улыбается в объектив, зажав в ручонках подол платьица в красный горошек.
- Всегда это, - отравлено сказал я. - Детские фотографии. Плюшевый медведь с оторванным ухом. Все равно его не брошу, потому что он хороший. Безглазые куклы. Это никогда не закончится! Вы сказали, регрессивный аутизм…
- Подобное умственное расстройство часто провоцируется травмирующим фактором. Например, гибелью маленького члена семьи. Человек замыкается в себе и как бы возвращается в инфантильное состояние.
Я потер лицо.
- С ума сойти. Я могу побыть с ней наедине?
- Конечно, - доктор взглянул на часы. - В случае чего, немедленно сообщите сестрам.
- Как ты? - спросил я, присаживаясь на корточки. Взял Катю за руку. Она не отвечала.
- Катя, - позвал я. - Ты слышишь меня?
Ее ресницы дрогнули.
Она повернула голову, как кукла. Увидела меня. Печально улыбнулась.
- Паша? Что ты здесь делаешь?
- Пришел… навестить, - выдавил я, прикусив губу. Глотая слезы, поцеловал ее руку. Вспомнил все время, что я наведывался сюда, приносил ей фрукты, словно надеялся откупиться.
Боже, что я наделал?
- Павел, - Катя сжала мою руку. Глаза наполнились тревогой. - Скажи, где Юра? Где мой мальчик?
Я молча смотрел на жену. Глотка пересохла, язык одеревенел. Я плакал. Но что теперь значили слезы?
Что я мог сказать? Только то, что и сам порой вскрикивал, просыпаясь по ночам в холодном поту. Мне снилось происшествие на трассе. Перекошенное тело сына на асфальте - сломанная марионетка в луже крови. Во сне я даже чуял ее запах - тяжелый, железистый, сладкий до тошноты.
Я часто видел его. Как он стоит в углу. И смотрит. Печально, никого не осуждая, будто отпуская грехи. Или бегает во дворе вокруг толстенного раскидистого дуба, низко склонившего уродливые ветви. Слышу смех - звон серебряного колокольчика. При жизни Юра редко смеялся.
Да, я плакал по ночам. Но я не из тех, кто подчеркивает собственные страдания. Не из тех, кто считает, что чувством можно откупиться от последствий.
- Катя, - мягко начал я. - Юра…
- Погиб, - закончила Катя. Ясно и твердо глядя мне в глаза. Я увидел до самого дна всю ее несгибаемую волю и мужество.
Спустя секунду Катя сдалась. Спрятала лицо в ладонях. Плечи и грудь затряслись.
- Катя, держи себя в руках.
- Я знаю, он мертв. Меня здесь считают дурой. Психованной. Врут, что он жив. А я в здравом уме.
- Я знаю, - мой голос сорвался. Я порывисто сжал ее руку, начал покрывать поцелуями. - Прости, Катюша. Прости меня, любимая.
Она смотрела на меня сквозь слезы.
- Я прощаю тебя, Паша. Я люблю тебя - всем сердцем - и прощаю.
Ее взгляд переместился. Из глаз начала ускользать жизнь. Тон стал задумчивым.
- Только… жалко, что Юрочка умер. Знаю, я молода. Я еще рожу. Но… грустно. Дети не должны умирать.
Катя погрузилась в себя. И больше ничего не сказала.
Она так и не вышла оттуда. И никого не родила. Когда я последний раз навещал ее, Катя ходила под себя и ела сырые картофелины. Эйнштейн раскололся: "Ее психика разрушена. Такие болезни не поддаются лечению".
- Боже, - я взъерошил волосы, нервно меря шагами палату. Из смежной комнаты доносились звуки, похожие на вой гиен и уханье сов. - Есть же какие-то врачи, клиники. Не здесь, так за бугром. Доктор, у меня есть деньги. Я звезду с неба достану.
Он покачал головой, катая в ладони шары.
- Деньгами болезнь не задобрить. Надежды нет.
Катя сидела в инвалидном кресле, тиская плюшевого зайку, глядела в окно и бессмысленно лыбилась. По подбородку стекала слюна. Я подошел к ней. Провел ладонью по грязной щеке.
- До свидания, Катя.
Она не шевельнулась.
На пороге я огляделся. Эта картина навсегда останется в моей памяти: палата с мультяшными стенами, залитая солнечным светом; Катя в кресле, превратившаяся в безмозглого уродца. Ее соседи по этажу: женщины, худые как скелеты, с рябыми лицами; дебильные мальчики; шишкобровые дауны, старательно рисующие цветными карандашами странные картинки.
Мое горло сжалось.
- Будь осторожна, Катя, - сказал я. Голос звучал жалко и глупо. - Веди себя хорошо. И вы все! - я обвел взглядом комнату. - Берегите мою Катю и не обижайте.
Кто-то мягко дернул за рукав. Я обернулся.
Низкорослый парень-даун, бессмысленно улыбаясь, смотрел на меня поросячьими глазками. Протянул мне детский рисунок: зеленая лужайка, синее небо, желтое улыбающееся солнышко с лучами-спицами.
- Спасибо, - глотая слезы, я обнял дауна. Тот что-то смущенно промычал.
Я отстранился. Положил руки ему на плечи.
- Приглядишь за ней?
Тот не отвечал, не мог ответить. Но он все понял. Я видел ответ в его глазах - там, за внешней оболочкой бессмысленности. Ответ, ясный, как сигнал в тихую погоду: "Не беспокойся. С Ней все будет в порядке".
Я еще раз обнял парня. Бросил прощальный взгляд на жену. И ушел.
Через семь месяцев Катя проткнула горло карандашом. Неплохой исход для нее. В последние дни, я узнал, она была счастлива. Парень-даун приглядел за Катей. У них была свадьба, почти как настоящая, с вафельным тортом и чаем. Церемонию показывали в местных новостях. Катя сблизилась с детишками-дебилами. Научилась искусству оригами, дарила им фигурки. Когда я узнал, что она отмучилась, то была первая ночь, в которую я спал без кошмаров.
Собственные родители ни разу ее не навестили.
Я пытался подать в суд на водителя бежевого "рено". Иск отклонили. Виновниками "происшествия" (так в СМИ называют гибель ребенка - "происшествие") назначили отца, который упустил из вида сына, и мальчика, не вовремя выскочившего под колеса.
Катины похороны стали тяжким испытанием.
Дубровский отозвал меня за ряды крестов.
Мы стояли в окружении солдатских могил, с омерзением глядя друг на друга.
Катин отец, в дорогом кашемировом пальто, седые волосы ежиком, колючие глаза, завел разговор о наследстве. Часть акций фирмы, вещи, участок земли с домиком у озера.
- Ты не член нашей семьи и никогда им не был, - Дубровский скривился.
- Это для меня не новость.
Я держал руки в карманах зеленой куртки. В правом лежало мое обручальное кольцо. Я снял его, когда под вой и дешевые стенания опускали гроб.
- Ты, сукин сын, щенок, бляжий отпрыск… - его затрясло.
- Не оскорбляйте мою мать.
Он приблизился. Дышал так, словно вот-вот схватит сердечный. Глаза налились кровью. Стальная рука схватила за отворот куртки.
- Слушай меня, недоносок. Ты откажешься от наследства. Перепишешь на Андрея (то был один из "любящих" Катиных братьев). Собственной рукой поставишь подпись.
Я смотрел на нувориша, теребя в кармане кольцо. Сжал его в кулаке.
- Завещание составлено на мое имя. Это Катино решение.
Упоминание дочери произвело эффект. Рожа Дубровского скривилась. На миг он показался мне ужасным оборотнем. Волчья пасть оскалилась, обнажая желтые от никотина клыки.
- Заткни пасть! Не упоминай при мне дочь.
- Вы сами завели тупой базар. Я не могу говорить об этом и не упоминать Катю.
- Не произноси это имя.
- О, ради Бога! Катя, Катя, Катя!
Зачем я делал это? Зачем дразнил льва палкой?