Издалека нас встретил транспарант, провозглашающий, для особо одаренных, День Города. Гремела танцевальная музыка. В горячем воздухе плавились запахи горячих пончиков, пива и электричества.
Мы поели жареных сосисок под кетчупом, от которого горело во рту. Немного покатались на чертовом колесе. Юра попрыгал на батуте с другими ребятами, пока я курил. Потом была "мертвая петля", от которой у меня захватило дух. А Юра и вовсе верещал от страха и восторга, вцепившись в мой рукав. На поворотах он дышал часто-часто, будто тонул, а я испытывал приятное чувство возвращения.
Наконец, состав скользнул по скрипучим рельсам вниз.
- Ну как, здорово? - я повернулся, глупая улыбка растаяла. Юра сидел, вцепившись в ограждающий поручень. Остекленевшими глазами глядел в пустоту. На фоне радостно гомонящих детей, выпрыгивающих навстречу родителям, мой сын выглядел полным идиотом. Раздраженный и порядком напуганный, я грубо впился пальцами в Юрино плечо. Встряхнул. Юра качнулся.
- Юра! - заорал я. - Проснись!
Взрослые начали оборачиваться.
Я вновь встряхнул сына. Он повернул голову. Посмотрел на меня немигающим взглядом.
Я сглотнул.
- Ну, ладно. Хватит шутить. Вылезай.
Я вел его за руку, проталкиваясь сквозь редуты потных, воняющих пивом людей.
Присел на корточки.
- В чем дело?
- Ни в чем, - Юра отвернулся, угрюмо глядя на ряды ларьков.
- В глаза смотри, - процедил я. Юра подчинился.
- Что это было?
- Дыра, - сказал он.
Я нахмурился.
- Иногда, когда я… - он запинался. - Когда я в-волнуюсь… вы с мамой кричите… или вот как на горке (горкой он называл "американские горки")… Я вижу… висит в воздухе.
- Что висит? Дыра?
- Д-да…
- Ты, Юра, не волнуйся и не торопись, - я взял его руку в свою. Хотя внутри все клокотало. Я не верил ни единому слову.
Огляделся.
- Пойдем присядем.
Мы сели на скамейку.
- Продолжай.
Юра шмыгнул носом.
- Она как обруч. Черный огненный обруч. Всегда появляется, когда я волнуюсь. Я в нее проваливаюсь!
Он заплакал. Уткнулся лицом мне в грудь. Кривясь, я одной рукой гладил его. Нервно смотрел по сторонам. Мне было стыдно за себя и за сына-плаксу. Сам я никогда не плакал. Двое подростков в черных кожаных куртках, стоявших у мотоцикла, взглянули на нас. Один показал пальцем. Заржали. Я стыдливо отвел глаза.
- Как ты проваливаешься? - я облизнул губы.
- Голова кружится, - Юра посмотрел куда-то вдаль, словно огненное, черное, как резина, колесо и сейчас кружилось в жарком воздухе. - Во рту невкусно. Как пепел. Мне что-то показывают.
- Что показывают?
- Я не знаю! - закричал Юра. Сжал виски ладошками. - Не помню! Зачем ты меня мучаешь? Зачем вы оба меня мучаете? Ненавижу вас, уроды, ненавижу!
Слышать такое из уст моего робкого, нежного сына - кошмар! Я вздрогнул, вспомнив, что "уродом" во вчерашней ссоре меня назвала Катя. Уродом и еще кем-то. Я тоже придумал для нее множество разных наименований.
- Успокойся, пожалуйста.
- Прости, папа, - Юра снова хлюпнул носом. Я положил ладонь ему на плечо.
- Тебе есть еще что мне рассказать?
Юра молчал. Замкнулся. Я знал, в будущем это принесет ему немало проблем. Меня вновь охватило сводящее с ума желание ударить его. Я глубоко вдохнул и выдохнул.
- Сынок, ты должен доверять мне.
Юра судорожно кивнул и, как тонущий гребет к берегу, выдавливал из себя переживания:
- Показывают разные фигуры… квадраты, треугольники, круги. Места. Замки, озера. Как на картинке у мамы в комнате. Будущее.
- Будущее? - смеющиеся рожи вокруг вдруг показались мне отвратительными обезьяньими мордами.
- Мама сидит в кресле. Неподвижно. Ей плохо. Мнет в руках фотографию.
- Чью?
- Не знаю! - Юра осекся. Понизил голос. - Там был ты.
Я нервно рассмеялся. Погладил его по голове.
- Ты стоял на сцене в белой одежде. Выступал перед большой кучей людей.
- Толпой, - поправил я.
- Перед толпой, - Юра - чудо! - улыбнулся. - Ты говорил… что-то о воде.
- О воде?
Юра нахмурил лоб. Он изо всех сил пытался вспомнить.
- Ты сказал: "Пейте воду!" - он улыбнулся, довольный собой. Я же ощущал неприятный холодок по спине.
- Юра, кто все это показывает?
Сын наградил меня недоверчиво-осуждающим взглядом.
- Зачем спрашиваешь? Ты ведь знаешь.
- Нет.
- Да, - сказал Юра гордо и чопорно. - Знаешь. Черный Капюшон.
Я облизнул губы.
- Когда он приходил? Он говорил что-нибудь?
- Д-да, - Юра с трудом кивнул. - Он сказал, что приходит раз в сто лет, чтобы наказывать плохих людей. Но Он пока всего лишь призрак. Ему нужен человек, в которого Он сможет воплотиться. Тогда Он сможет провести ре-пе-ти-цию.
- Репетицию чего?
- Большого Суда, - Юра со страхом взглянул на меня. Со страхом и надеждой. - Ты ведь знаешь, о чем Он?
- Знаю, - соврал я. Мой сын смотрел на меня. Вновь от его взгляда мне стало не по себе. Будто из тебя высасывают жизнь.
- Нет, - он покачал головой. - Ты не знаешь.
Я потер лоб. Слух резали звуки: грохот поп-музыки, от которого позвоночник ссыпался в брюки; грубый обезьяний хохот; пьяные, визгливые голоса. Высокий тощий парень, разодетый под скомороха (если можно себе представить скомороха в вылинявших джинсах) фальшивым баритоном зазывал поучаствовать в дурацком бесплатном конкурсе.
Юра протяжно вздохнул.
- Обычно это происходит в туалете. Однажды я "провалился" у всех на глазах. После обеда. В детском саду.
Он посмотрел вдаль. Я представил, как дети возятся в песочнице, носятся вокруг горки, лазают на "паутинке". И вдруг мой сын, печальный, слабый, безмолвно сидящий в гордом одиночестве, опрокидывается навзничь. Закатывает глаза. Начинает биться в припадке, как выброшенная на берег рыба.
Дети бросаются врассыпную с радостными воплями: "Рыба сдохла! Рыба сдохла! Отравился и не подавился!" Воспитатели с обескровленными лицами, наоборот, сбегаются, как ведьмы на шабаш. Склоняются, хлопочут, перекрывая кислород. Паникуют: "Положите что-нибудь под язык! Врача! Скорее!" Может, даже матерятся при детях.
А мальчик всего-навсего… провалился в дыру.
- Они надо мной смеялись, - сказал Юра, глядя в никуда. - Тыкали пальцами, обзывались… я подслушал разговор взрослых. Они сказали, что я… при-па-доч-ный.
Он встряхнулся и, оттолкнувшись ручками, соскочил со скамьи.
- Нам нужно идти.
Я встал.
- Ты хочешь домой? Хочешь в туалет?
- Нет. Мама. Соскучилась.
- А может, погуляем?
Юра помотал головой.
- Я хочу к маме.
- Как скажешь, - я взял его маленькую холодную ладошку.
На обратном пути смотрел под ноги, пережевывая, перемалывая скрипучими мозгошестернями тяжелые думы. Холод и Тьма начали поглощать меня.
Из Тьмы меня выдернул чей-то истошный вопль: "Осторожно!"
Вздрогнув, я с ужасом осознал, что стою на перекрестке, вокруг теснят люди, испуганные, с перекошенными лицами. С вылезшими из орбит глазами. Тупо озираюсь, будто спросонья. Замечаю, сына нет. Юра куда-то пропал, сорванец эдакий. Из темных глубин океана выплыла мысль о Кате.
Ох и попадет мне от жены!
Глупо улыбаясь, ловлю на себе испуганные, ошарашенные, сочувствующие взгляды.
Замечаю бежевый "рено", косо вставший поперек полосы, с распахнутыми крыльями. На капоте вмятина, по стеклу ветвятся трещины. Рядом водитель в кожаном кепи и замшевой куртке. Плечи опущены, лицо мертво. Смотрит на меня и медленно отходит, качая головой. Губы беззвучно шевелятся.
- Что вы хотите? - дружелюбно осведомляюсь я.
И вижу. Наконец-то вижу. Улыбка медленно исчезает. Я смотрю на неподвижное тело ребенка, с неправдоподобно подвернутыми ногами, со смещенным вбок тазом, с кровавой пеной на пухлых детских губах. Под затылком натекла розовая лужа. Стекленеющие глаза осуждающе таращатся в небо.
Все к этому и шло, думаю я. Для этого я и женился на Кате.
Я позвонил жене с таксофона. Она выслушала с удивительным спокойствием. Задавала какие-то странные вопросы:
- Сбила машина? Какого цвета? Юру? Нашего Юру? Точно?
Я сбивчиво, путано и как-то не по-русски объяснял, что произошло. Мы орали, потому что со связью что-то случилось, и оба почему-то не могли понять простейших реплик. Наконец Катя отрезвила:
- Ладно. Возвращайся домой. Я буду ждать. Пока ничего не пойму, что ты бормочешь.
Связь оборвалась. Я поспешил домой, так, словно по моему следу пустили бешеных собак. Боялся, что Катино спокойствие - игра и фальшь, что она вот-вот наложит на себя руки, уже накладывает, и почему-то все в башке мысли крутились, типа, смертный грех, несмываемый позор и тра-ля-ля.
Тем не менее я не упустил случай заскочить в винную лавку, и купить банку "Охоты крепкой", которую выдул у подъезда.
Вошел в прихожую. Никто меня не встречал. "Повесилась, дура". Однако, слухом уловил в гостиной бормотание телевизора. Сердце забилось ровнее.
Я вошел в гостиную, неловко теребя ключи.
Катя сидела в кресле, подогнув ноги. Ее черные строгие глаза не отрывались от экрана. Я повернул голову. Шла "Смехопанорама".
Я стоял как не родной, бессмысленно глядя в экран.
- Сядь, не стой, - сказала жена. Ее голос не имел ни цвета, ни запаха, ни вкуса.
Я сел. В последующие два часа мы оба не шелохнулись.
Когда закончились вечерние новости, Катя вдруг вскочила. Я дернулся.
- Куда ты?
Она наморщила лоб, будто что-то потеряла.