- Лукавишь. На самом лучшем коне восседал. Апокалиптически бледном. То бишь соловом с прозрачными глазами.
Бьярни смеётся: хорошо знаешь историю. Вот и ожила немного - стоило ведь ради такого соврать мал-мала, верно ведь - стоило?
"Ради того, чтобы исполнить поручение - стоило, я думаю. И всё же - как у меня вышло? И что в точности приманило Мейнхарта ко мне, тебя, Медвежонок, - к нам обоим?"
Так ехали они дальше и дальше. Поздняя весна расстилала им навстречу ковры заколдованных изумрудных лугов, протягивала ветви, сплошь усыпанные розовато-белым прибоем - листа не видать - черёмухи и сакуры, отзывалась звоном едва просохших от ливня дорог.
В полутора фарсахах от Хольбурга, когда чуть не напоследок разбили привал, случилось неожиданное. В малый шатёр, который последнее время ставили для Галины, чтобы ей поотвыкнуть от боевого панибратства, проник Мейнхарт. Да, собственно, и не мешал ему никто - понимали, что высокая иния и без них справится.
- Мейсти Галина спит? - спросил негромко, чтобы не разбудить в случае иного.
- Сплю, - ответила она. - Да ты не уходи - что всё бегаешь от меня, не думаю о тебе вовсе плохо. Это ты сторонишься.
Мейн улыбнулся в темноте - как-то угадалось по тону дальнейших речей.
- Тогда послушай, мейсти. Эта история - одна из семейных побасенок, в раннем детстве я её любил, в точности как все малыши обожают страшное. Кто рассказывал - отец или мама Вена, - не помню.
- Не Стелла? - пробормотала женщина.
- Почти не знал её - видно, решила не заступать дорогу главной жене.
Нет, не она, точно. Так вот.
Он сделал паузу, во время которой его слушательница, похоже, заснула насовсем, потому что рассказ прошёл перед глазами чередой картинок.
"…Дом палача стоял на отшибе, но всё-таки в стенах самого города. В буквальном смысле - стены были достаточно широки, чтобы вырезать десятка два ниш - форменные закутки для скота, несмотря на глубокую и широкую арку спереди. Там, рядом с главными воротами, поселяли девиц нечестного ремесла. Одна из них, по имени Рааб из Иерихона, укрыла у себя вражеских лазутчиков, и когда город рухнул от гула боевых труб, на ней в награду женился самый главный военачальник противника. Так что девицы числили её в святых, и палачу было легко сделать то же самое.
Палач был молод, упрям и не видел смысла ютиться в норе. Года черед два-три он добился того, чтобы ему разрешили построить узкий двухэтажный дом, упирающийся торцом в сторожевую башню. Там он держал орудия своего ремесла. Оттуда выходил за ворота, чтобы казнить простолюдина, или на площадь, если предстояло иметь дело с благородным человеком. Под благородным не всегда подразумевался дворянин, то есть Защитник высокого ранга. Вообще тот, от коего вправе было ожидать хладнокровия и достойного поведения перед лицом смерти. Дворян обоего пола такому специально учили - в назидание прочему народу.
Как самураев, вот именно. Искусству ритуального суицида. Впрочем, мы совсем не о том.
Так вот. Когда палачу предстояло исполнить над кем-то приговор, на окно дома, где он жил, человек из ратуши клал чёрную перчатку: пальцами к воротам - если то был человек из незнатных, и к зданию ратуши, самому красивому в Хольбурге… Нет, городской собор святого Езу, выросший напротив, был, конечно, и выше, и прекраснее видом, и то был вообще иной город.
За подробностями дела палач все равно должен был сначала отправиться в здание городского совета, в подвалах которого издавна пребывала тюрьма, а на первом этаже с низкими сводами - суд и помещение для допросов.
Да, никакое звание, самое высокое, не защищало от применения силы, хотя было немало возможностей пощадить скромность.
Нет, способностью вынести любую боль и не сломаться гордились. Это называлось "морянская закваска".
Но в тот день, о котором ведётся речь, допрашивали перед казнью молодого парня из цеха ювелиров, который был повинен в соблазнении девицы высшего, чем он, происхождения, но меньшего по сравнению с ним достатка. По входившему тогда в моду скондийскому обычаю негоже стало брать жену из более зажиточной, чем твоя, семьи, чтобы ей не терпеть убытка. Ну и выше себя рангом тоже - по сходной причине. Ибо не супругу должно возвыситься путём брака, но супруге.
В общем, ювелир без устали клялся, что присмотрел себе выморочную землю, дающую право на титул, и намеревался затем хлопотать о переходе в более высокую страту. Дворяночка, напротив, божилась, что в предвидении такого и от великой радости взял он её девство силой и весьма грубо, с чего она понесла дитя. Невозможно в таком случае доказать, сотворилось ли беззаконие по обоюдному согласию или без него.
- Тебя не можно никоим образом испытать, чтобы не потеряла ты плод во чреве, - убеждал её судья. - Лишь честь - порука истинности твоих клятв.
- Я говорю правду. Но лучше бы моему сыну или дочери вовсе не родиться, - отвечала она со слезами.
- Добавь - чем родиться сиротой, - уговаривали её.
Но она так твёрдо стояла на своём, что соглашалась и на плотские терзания. По крайней мере, словесно. Лишь бы не принудили к замужеству с насильником, в коем она разуверилась.
Детская сказочка, однако. Из тех, какими тешатся у горящего камина в студёные зимние вечера.
Парень же вроде соглашался покрыть грех, безразлично, свой или чужой, но вносить ясность в свои слова никак не желал. А чтобы осудить его или оправдать, необходима была ясность.
Тогда назначили ему допрос третьей ступени - а означало это не особенно тяжкую пытку, но лишь отсутствие над палачом надзора.
Развязывание рук. Слыхали мы такое. И как же обеспечивалась правдивость показаний? Ну, хотя чтобы экзекутор не врал?
Палач перед вступлением в должность приносил клятву, что будет неукоснительно следовать путём истины. Да и сам испытуемый должен был по окончании допроса подтвердить слова, вырванные у него огнём, железом или хитростью.
Нет, вторичной пытки никогда не предпринималось, даже если результат откровенности был не тот, коего ожидали.
Оставшись наедине с прикованным к стене парнем и затворив двери накрепко, молодой палач спросил:
- О землях барона Вилфрита, мною же укороченного на голову за мятеж, ты не лгал. Сделка была почти заключена - такое пишут в бумагах.
- Разумеется, - подтвердил ювелир, для убедительности лязгнув цепью.
- Но к тому, что у бывшей девицы внутри, ты не имеешь ровно никакого отношения, - продолжал палач.
- Не имею, - ответствовал ювелир так же точно. - Ты собираешься о том меня спрашивать? Я готов.
- Зачем? Я и так уверен, что до прошлого месяца ты о сэнии даже не помышлял.
- Откуда тебе-то знать? - страшно удивился юноша.
- Мои поднадзорные девочки выдали мне, что её обручённый жених похвалялся, будто бы сорвал печать, едва отец наречённой пошёл на попятный. Узнав, что сговорил дочку за мота и отменного ходока по тавернам и борделям.
Не бывает таких детских сказок.
Надо сказать, что в те времена палач редко надзирал над всеми и всяческими выгребными ямами, но шлюхи не до конца от такого отвыкли. За мужской спиной всяко укромнее, чем за женской.
- Ну тогда запираться перед одним тобой было бы глупо, - ответил молодой человек. - Но судьям я того не сказал и не скажу, если найдутся во мне силы.
- В чем дело - влюбился ты в дворяночку, что ли? - грубовато спросил палач.
- Нет. Но захоти я - всё сладилось бы ровно так, как я сказал.
- Снова юлишь, - проговорил казнитель.
- Нет, - помотал головой его собеседник.
- Во всяком случае, не говоришь ни лжи, ни всей правды. Кто тебе она и кто ты ей?
- Делал сэнии венчальный убор. А отец мой - её матери и сёстрам. Всё нажитое отдал бы за её счастье - не так она дурна, как молода и с того лжива.
- Я тебе не книжник - витые словеса распутывать! - рассердился палач.
- Есть третий, - ответил ювелир. - Кто о ней одной денно и нощно помышляет. Вот его ни она, ни тем более я сам впутывать не желаем. И будущую мать бы принял, и младенца бы на себя записал, хоть без такой радости. Но ей, чтобы от родителя уйти, надобно приданое.
- Погоди. Это что же - она ведь за оскорбление половину всего твоего добра может отсудить.
- Даже и всё, если признают моё завещание, - ответил ювелир. - И деньги, и драгоценности, и земли - во искупление вины. Разве что город свою долю возьмёт. А почему бы тогда и не признать?
- Чтоб мне на святом распятии заживо cгореть! - крикнул палач. (А это в нашем кругу самая страшная божба.) - Так ты всё же к ней неровно дышишь, к этой проклятой бабе.
- Не к ней, - вдруг ответил златокузнец.
И понял, что в пылу спора проговорился.
Долго после того молчали оба. Потом заговорил палач:
- Хочешь одарить того, кто из твоих рук ничего не примет и в твою сторону ни за какие посулы не глянет, - дело твоё, дари. Но отчего свою жизнь при этом не выручить? Иди ко мне в ученики. Не так велика вина, что на тебя всклепали. Позволят.
- Мог бы я к ним в замок носить изделия своего ремесла до скончания века, - ответил ювелир. - Хоть из золота, хоть из серебра, хоть из кованой стали. Но заплечных дел мастеру нечего делать среди благородных.
Палач хотел ответить по поводу того, кто воистину благороден, а заодно - кто поистине дурень набитый. Но промолчал. И перед судьями молчал тоже: один обвиняемый сказал против себя веское слово.
И ещё одно слово прибавил палач, уже когда увели ювелира: