- Как это зачем? Грех только тогда вменяем, когда совершается в здравом рассудке и твердой памяти… с чувством, толком, расстановкой… с удовольствием и наслаждением…
- И я закрыл ее протестующий, смеющийся, пунцовый рот, ее плачущие глаза, ее напрягшееся и вдруг сделавшееся сладостно податливым тело своими поцелуями и самим собой.
И уже ни в явных мыслях, ни в глубине наших подсознаний не мелькали эти невесть откуда взятые слова: "Авраам и Сарра. Сестра и брат".
На следующее утро я потопал прямо к Джозиену - не в клуб, а в контору.
- Иола вернулась, - доложил я без подготовки. - И она моя жена.
- Ну, гора с плеч, - вздохнул он. - Это же сумасшедшая. Шейн говорил…
- Погодите выражать облегчение, - перебил его я. - Учтите, я сам шизик. В вашем мире все равновесие на шизиках держится. Хотят прийти - убегают, любят - приходится из них эту любовь добывать, как руду из штольни, и выбивать, как искру из огнива, истец молчит в тряпочку, а обвиняемый из дурацкой совестливости объявляет на себя розыск. Словом…
Словом, я расписал ему все как по нотам, кроме того, что я еще и рецидивист. Ну, и кроме кое-каких квазиреальных сомнений.
- И надо было вам это выкладывать, - он горестно покачал головой. - В самом деле из одной честности?
- Да нет, пожалуй. Девочка не в себе, тоски и пошлости нахлебалась. Утешить захотелось.
- Из суда выйдет комедия, фарс. Вверх ногами, вниз головой.
- Что и надо для того, чтобы снять стресс. А вообще, Джозиен, вам не приходило в голову, что святой Петр недаром именно так и распялся? Что все Христовы заповеди блаженства, все моральные нормы все перевертывают мир вниз маковкой противореча естественному праву и бытовому порядку вещей, хоть на первый взгляд именно этого-то и не скажешь? "Блаженны нищие", "отдай вору рубашку", "подставь щеку под заушение". Мы этого не замечаем, считая простым максимализмом, потому что уже сами в какой-то мере оборотные. Или ищем какой-то мелкий рационализм. А ведь это законы нравственного антимира, у вас здесь именно антимир, в котором вы должны удержаться. Выбрыки вроде униформы святого Патрика или перманентного Дня Смеха - рябь на воде, потуги без родов.
- Ну, если вы, учитель и обладатель трансферта, считаете, что это нужно для нашего Равновесия… - он так раскатил "р", что ясно было: буква эта прописная.
- Что именно я считаю - мое личное дело.
И верно, во мне копошилась не одна подспудная мысль. Нет, не о нас с Иолой. Просто обвиняемый традиционно получает слово, а мой процесс будет очень гласным и очень широковещательным. Если я верно понимаю моих учеников и им подобных, они руками-ногами ухватятся за такой повод легализовать и освятить супружеские отношения второго рода. Но мыслей этих я не муссировал, прятал от греха подальше: больно много нынче развелось телепатчиков.
- Необходимо особенно большое помещение, - поддакивал мне вслух Джозиен. - Строить, когда можно просто снять, нерентабельно - суды здесь вообще редки. Не будь зима, любая площадь бы подошла. Клуб Поло? Там не топлено, пыль кругом из этих… матов и снарядов. Крытый бассейн?
- Судьи по грудь в воде, одни парики торчат над поверхностью и мантии вздуваются пузырем, - с готовностью подхватил я. - Публика плавает, как рыбки в аквариуме, - абсолютно нагишом. Во исполнение приговора подсудимого тут же топят, как котенка в помойной лохани…
- Топить вас никто не собирается, мораторий же. Мы вообще приговариваем самое большее к бессрочному изгнанию… Концертные залы - камерные. Галерея живописи - узка, скульптуры - заставлена и резонанс там…
- Вокзал, где монгольские флаеры, - подсказал я. - Там даже ряды кресел в залах ожидания имеются.
- Решено. Теперь вот что. Тюрьму тоже нельзя соорудить так скоро, как вам хочется.
- Мера пресечения - подписка о невыезде. Домашний арест, - взялся я перечислять юридические формулировки, что застряли в моей ученой голове.
- Нельзя вам общаться с Иолой, а не выдержите ведь. Ни как со свидетелем обвинения, ни как с истицей, ни как с… невестой, что ли.
- Прелесть. Очень вам благодарен. Тогда вместо оков или цепей свяжите мне руки шелковой лентой или, как в испанской балладе, "тяжелой косой волос смоляных". Хотя нет, ведь моя нареченная стрижена и светловолоса.
- Отправим вас в госпиталь, там палаты одноместные и со всеми удобствами, - решил он. - Поставим караул у двери, чтоб по-взаправдашнему. Оттуда и до аэропорта рукой подать.
- И водоем совсем рядом, - почему-то добавил я.
Итак, сразу же после беседы меня упекли в кутузку, у двери стали двое сопляков с крикетными молотками на плече, а Джозиен отправился оповещать "центристов" и простую публику. Он вечно за других отдувался.
Прокопались мои сотоварищи по меньшей мере неделю, что было мне весьма тягостно: свиданки не допускались, кормили сытно, делать было решительно нечего, к тому же бездельные врачи (из неудавшихся Странников и школяров-практикантов) с такой силой штурмовали мой номер, что крокетных молотков не хватало. Пришлось призвать еще двоих ребят постарше с учебными мелкокалиберками. Однако один эскулап просунул-таки под дверь записку со столбцами записей - результаты каких-то своих анализов.
По истечении этого срока за мною пришли.
Сразу было видать, что все они как следует подковались в историческом плане, и можно было не ждать совсем уж трехгрошовой оперы. На меня нацепили ручные и ножные кандалы из моего любимого супердюраля - легкие и звонкие - и окружили плотным каре из толстенных копий с бутафорскими лошадиными хвостами у острия шириной в добрую лопату. Стражники из "среднего класса", то есть лет семнадцати на круг, отпихивали столпившийся народ тупыми концами своего оружия, при чем стройность каре всякий раз нарушалась, и ругались нарочито сиплым басом. (Я все гадал по дороге, сколько же порций мороженого они стрескали для достижения такого эффекта.) Зрители рыдали в голос, посылали мне воздушные поцелуи и забрасывали букетами. Кое-что осело на забралах моего конвоя. К слову, наряжены они были: двое передних угловых - самураями, двое задних - тевтонскими рыцарями с плюмажем на головном горшке, а прочие - конквистадорами с картины Веласкеса "Сдача Бреды".
Меня ввели в двери главного ангара, проволокли мимо ряда сдутых воздушных шаров (последнее потому, что я вертел головой и оборачивался на разноцветные оболочки и разноцветные гондолы). Затем шествие свернуло в зал ожидания.
Здесь уже все было о-кей: три расшитых золотом вольтеровских кресла для судей, за загородкой - моя скамья, алая бархатная с помпонами, барьер для истицы и свидетелей, и - зал, битком набитый школьниками, послешкольниками, персоналом и даже Странниками (их я отличал по неброской одежде). Меня провели, освободили от всего верхнего и усадили, заново пристегнув длинными наручниками к ножке моего сиденья. Самураи встали по бокам, держа сабли наголо. Я мельком переглянулся с Иолой. Она сидела в первом ряду, серьезная, красивая, в платье с треном и Дюрандой на коленях. Оставшаяся Дюрькина часть отягощала собой откидное кресло и свисала до полу, соединяясь с хвостом Иолина костюма, являя собой зрелище редкой живописности. Кто-то из секретарей сунул мне в руки тезисы обвинения - раньше было нельзя, исчезли бы эффект неожиданности и игра импровизации. Формулировки, в общем, приемлемые: "колдовство и чернокнижие", "создание опасного брачного прецедента", "насилие над волей свободной гражданки". Гм, я, честно говоря, побаивался, что предмет слишком деликатен для публичного рассусоливания. Но мои ребятишки были все-таки мои ребятишки. Мои - и целой шеренги истинных людей. Они знали, как и подшучивая соблюсти чужое достоинство. Так к чему тогда вообще весь этот раешник, спросите вы? Да чтобы Иолу успокоить, не испугав, милые вы мои!
А вот что у меня имеется и подкожная цель, о которой никто, даже я, не просвещен, это другое дело.
Итак, я сложил шпаргалину пополам и сунул в карман широких штанин дубликатом моего бесценного достоинства, по дороге зацепив за ту врачебную цидулку. Нечто заставило меня сохранить ее, а сохранивши - посмотреть в нее внимательней.
- Встали быстренько, суд идет! - возгласила молоденькая секретарша, своим черно-белым нарядом похожая на пингвиненка. По ухваткам я узнал ту самую нянюшку, которая выгуливала молодняк в день моего пришествия.
Вся троица юристов были мои старые знакомые. Судья - философ и поэт Саттар. Прокурор, Ким Хван, слыл человеком строгого и почти жестокого нрава: рассердившись на какое-то выдающееся озорство своего годовалого щенка-мастифа, схватил его одной левой за загривок, хорошенько встряхнул и уронил на пол уже прямо шелковую псину. Хозяина тогда выслали из республики аж на год, естественно, вместе с жертвой его воспитания. Вся Охрида говорила тогда, что за слом собачьей индивидуальности это еще немного. Адвокатом был самый молодой из троих. Его сегодняшняя функция комически совпадала с прозвищем: Дон Авокадо. И хотя он заработал последнее исключительно из-за любви к известному субтропическому плоду, маслянистому, как его волосы, и размером в тарелку, для моей защиты он был тоже как нельзя более приспособлен: ибо слыл хитрецом, был по-иезуитски изворотлив на диспутах и снисходителен в быту, а главное - как бульдог вцеплялся в свою главную цель и уже ее не упускал.