- Люди меньше ценят ту высокую образность, которой наделили их напарники, чем свою личную пресловутую логику, - с горечью ответил я.
- Да, но только на словах. А в душе - наоборот. И какой же Homo, что от века мнит себя царем природы, позволит, чтобы его вконец обскакали непарнокопытные!
- Погодите, - с азартом добавил я. - Я был у хирья, они со своими лошадьми общаются без таких задних мыслей. Одна девушка похвасталась тем, что…
Тут я сбился - некая бессловесная мысль промелькнула под волосами и исчезла, не оформившись.
- Одна девушка сказала, что она из цианов, и предупредила меня, как в том стихе: "полюбив, мы умираем". Или скорее наоборот.
- Возможно, это значит - ее предки были особо близки с лошадьми. "Циан" у озерных хирья означает то же, что у испанцев "махо" и "маха": удальца и роковую женщину. Скорее хвала, чем хула… В том-то и беда, что ваши ученые детки куда более прочих перепуганы. Отходят от дружеских контактов, ибо как огня боятся любовных. Держу пари, они вам сами в этом признались, хотя сквозь зубы.
Я допил свой кофе, вылил гущу на блюдечко и в задумчивости возил по нему вилкой.
- Спасибо, господин…
- Шегельд. Простите, что не представился вначале: в той среде, где я чаще всего вращаюсь, легко забываешь не только как тебя зовут, в смысле звукового иероглифа, а иногда само то, что ты есть.
- Пусть будет Шегельд. Я запомню - старинный астроном и звездочет.
Мы замолчали. Мне кажется, он чего-то от меня ждал: снова набил трубку зельем из кожаного кисета, зажег от свечи, затянулся медовым дымом. Чубук был янтарный, головка из капа, с волнистым рисунком.
- Они боятся не только превосходства лошадей, истинного или примысленного, а того, что оно будет прирастать их детьми… - начал я. Шегельд молчал.
- Но ведь такие союзы если и есть, то редки, а в массе - дела давно минувших дней…
Он положил трубку на стол, и ее клубы стали окутывать нас обоих.
- Возможно, проблема коноложества и андроложества вновь и вновь будоражит их праведные мозги, но… если, как вы говорите, лошади не боятся, новые дети все-таки приходят в этот мир? - пытался я пробить толщу между нами, все увеличивающуюся. - А… а что будет, если перевертыш попадет на перевертыша?
Но тут уже не стало ничего, кроме облака - сизого облака… сизым облаком - орлом по поднебесью…
И меня сызнова вбросило в финал охридского лета.
Как ни странно, после этого то ли сна наяву, то ли воплощенного символа моих раздумий я немного поуспокоился. Все мои это почувствовали как некую новую силу и неуклонное мое решение. Я в ваши игры не игрок, братцы школяры, по делам вашим не ходок, было написано на моей физиономии; с кем хочу, с тем и вожжаюсь и намеков ваших не понимаю в упор. В моей кухне безраздельно царила Иола - в рубахе навыпуск до колен, в парусиновых сандалиях со шнуровкой. Приготовление пищи она окончательно взяла в свои руки: заказывала шкафу самые изначальные компоненты и потом тоже не изощрялась. Кофе-то другое дело, она же им нас и развратила. Мы, как профессиональные дегустаторы, наловчились различать сорок его сортов и семьдесят способов варки. Но что до остального - преобладали слабо жаренное псевдомясо, лепешки, салаты и фруктовые десерты. Ножу в ее руках выпадало больше работы, чем кастрюлям и сковородкам.
В общении она была немногословна: привыкла обращаться к воспитанникам мысленно, да и то не по-людски: образами и запахами. Рядом со мною казалась мужичкой - кость хоть и не широка, но крепче, плечи немногим более узки, зато руки ухватистей, ростом пониже, да подошвы толстенные. Краски ярче, голос распевнее, а как идет - и кричать не нужно "сторонись" и "пади", как ямщику на тройке гнедых.
Без нее я все чаще простаивал вечерами перед главным зеркалом гардеробной: раньше-то я больше в глаза девушек смотрелся. Кожа у меня от природы белая, но приятная смуглота как прилипла от долгих ездок по открытому воздуху, так и не отлипала даже в лимбе. Черты лица тонкие, правильные (еще бы!), овал лица сугубо удлиненный, наподобие гулябской дыни, почему я и бородку не отращивал. Эту особенность у нас считают признаком аристократизма и дразнят лошадиной мордой, ибо изначальный, народный тип народа Бет круглолиц. Русым волосом я тоже не в предков. И глаза какого-то неясного оттенка: то ли голубые вроде серых, то ли серые типа голубеньких. Кстати, с чего это я вообще впал в нарциссизм? Неужели…
И снова день, и снова Иола, уже со своими ненаглядными детками, хочет подружить их с моими, что удается блестяще, несмотря на разницу возрастов и даже благодаря ей. Не удивительно - эти двуногие с пеленок приучены ладить друг с другом, и маленькие, и большие, и близкие, и дальние… Снова беседы. Ощущение устойчивости, надежности, ясной осени, которое исходит от Иолы, милого моего товарища, доброго друга…
Стой. Погоди.
Бывает красота, что тать в нощи. Ты не хоронишься, ты не боишься плена, да не хотят и полонить тебя. Все просто и открыто - без уверток, без хитростей и тайного кокетства - и этим убивает наповал.
И ведь первой именно Иола сказала:
- Мне так хорошо и легко вместе с тобой принимать гостей, дискутировать, путешествовать, вообще быть, что это становится опасным.
- Почему? - дурацки спросил я. - Твой молочный брат перестал тебя ревновать и вообще смирился - если даже и брал себе нечто в голову.
(Да, вот еще по какой причине я не был достаточно бдителен: из-за Джози, великого вождя краснокожих. Считал, что он для себя ее наметил.)
- Ревновать ему незачем - таких, как я, женихи обычно не замечают, мы ничто. Я ведь перевертыш - или ты не понял?
На месяц раньше и верно, не понял бы.
- Про этих перевертышей я слышал краем уха, - медленно соображал я ради наглядности. - Но не от Шейна. Шейн зато намекал, что ты царского рода, от рождения клеймена по-конски, и еще то ли от Странницы, то ли Странницей запеленута. Значит, ты и от коня из рода Эйр-Кьяя? Так что, ты не котируешься потому, что чужачка среди людей, или потому, что бесплодна?
- Каждого по отдельности бы хватило. Первого, правда, только в городе, - сказала она с трудом.
- Ну да. Онеиды и хирья, особенно которые цианы, тем прямо гордятся. Я и тебе то же советую.
- Остается второе, и уж через это не переступишь. Кому нужна пустышка! Женятся для детей. Правда, такое для конных народов несчастье, а для наших больших детей - дело почти греховное.
- Вот как. Так что же вас обоих здесь держит? Получили образование, попрактиковались в работе - уезжайте в родное племя и окручивайтесь.
- Джош, ты про кого?
И я сообразил, что это у самого меня, а не какого-то там примышленного мною молодца, жениховство было прямо на роже написано. И что ради этого Джози с Шейном под конец смирились, осознав, как неотвратима наша взаимная склонность. Да куда там! Даже дом был замышлен в расчете именно на мою свадьбу - в то время, когда невесту предстояло еще отыскать. Как говорили в таком разе древние ахейцы, "выше стропила, плотники, иначе троянский конь не пройдет". Но самое главное - я понял, что мне досмерти, глубинно прямо-таки надоело быть охотником и захотелось стать дичью.
Тут я и осатанел, потому что до конца себя раскусил.
- Так что же - все временно запамятовали, что ты перевертыш, латентный оборотень, пренебрегли из желания мне удружить? И на традиции начхали во имя того же самого? Как же, я уникум, квот лицет Йови, нон лицет Бови. Быку, значит, не к лицу, а Юпитеру… жеребцу - даже пожалста, милости просим! Дожидались, пока мы не сообразим - как там? - синхронно повибрировать!
Она запунцовела.
- Джошуа, что ты говоришь такое - ведь ты не трансфертин!
Она выбежала, задыхаясь от слез, а я понял, что я поганец из поганцев.
С той поры мы ходили отдельно. Иола, после напрасной попытки меня остеречь и моего отпора не к месту, все чаще уезжала верхом в дальнюю, запредельную степь. Была и такая. Я пытался дойти, найти ее там - бесполезно! Табуны знали свои места для пастьбы, более никто. Издали я видел кое-кого из них, пытался окликнуть, спросить, но не хватало силы у моего голоса.
Дело шло уж не к осени - к зиме: в степи северный ветер шевелил седые травы, густо присоленные мелким снегом. Я бывал тут один все чаще: ибо не было тревоги, беспокойства, воспаления крови на этих просторах и было совсем неважно, ищу я здесь кого-то или сам потерялся. В биении сердца, в гудении воздуха всё забывалось, всё было едино, все вещи вокруг казались мнимым, иллюзорным покровом, пленкой, готовой порваться.
В Охриде тоже появился первый снег, мокрый, восхитительно тяжелый, обильный: каждую ночь город тихо лепил из него свою сказочную копию, свою эфемерную крепость, своего жертвенного двойника, чтобы днем отдать его озорному теплому сирокко, расточителю приданого великой ведьмы Бореа.
Однажды я, сам того не заметив, набрел на уголок настоящей зимы, сухой и холодной. День был серо-серебряный, благородно платиновый, деревья и кусты смотрелись старинным офортом. Я наколдовал - или наколядовал? - себе полушубок с капюшоном и теплые бахилы, уселся на порожке крытого павильона и стал ждать, что еще родится из этой погоды.
Под стенами беседки в саду нанесло пухлые подушки снега, а внутри хорошо было жечь костер на железном противне и пускать дым под самые потолочные балки. Мы, ребятня, сначала жгли так просто, а потом, спохватившись, вывели в окошко коленчатую трубу, которая расширялась над самым огнем: для тяги и чтобы дома не поджечь. Мама подстерегла нас, но не заругалась, что бы непременно сделала нянюшка. Мы все вместе обложили очаг еще и кирпичом, установили решетку, чтобы полено ненароком не выпало - получился камин, утеха юных пироманов и пироманок…