Мы сняли обувь у порога, сложили тяжесть с плеч и вошли. Перед нами открылось как бы ожерелье небольших круглых комнат, почти одинаковых, с алебастровыми узорчатыми потолками - из сердцевины каждого свода свисала на цепи люстра - и прохладным, гладким полом, чей цвет и вид был как у медовых сот.
Много низкой мебели непонятного назначения: может быть, служащей лишь для того, чтобы поддерживать плоские или удлиненные вазы с диковинными растениями - почти все из них цвели - или не менее нарядные фолианты. Еще я видел камни, яркостью и красотой не уступавшие цветам и книгам: друзы аметистов и рубинов, глыбы авантюринов со звездами блесток, отполированные срезы, на которых проявился фантастический рисунок лесов, водопадов и руин. За зеркалом одного такого камня обнаружилась целая пещера: взгляд погружался внутрь и нехотя возвращался назад.
Еще были здесь какие-то не виданные мною гобелены на стенах - роспись по тонкой коже, прихотливые узоры, что перетекали друг в друга и двигались неразрывно с мыслью. Тонкие арабески перемежали узор и казались миниатюрами на пергаментах; казалось, что ты вот-вот поймешь язык, воплощенный в чертах и завитках, но связанное развязывалось, схваченное снова ускользало.
Огромные пятнистые кошки, прекраснейшее подобие гепардов, пошли за нами двумя следом, легко ступая стройными лапами. На их спинах была сложена одежда - плащи и длинные, до полу, рубахи с поясом - в знак того, что надо облачиться в них, прежде чем идти дальше.
А дальше был центральный зал, тоже круглый, с прозрачным куполом. Две темные дубовые балки рассекали его крестообразно. В узорах ковра на полу собрались все оттенки зеленого цвета: незрелый лимон и спелое антоновское яблоко, пронзительность весеннего листа и темнота зимней хвои, хризолит и изумруд. Узкое поперечное окно бежало вдоль всей стены; оно было без стекла, в него без помех заглядывали горные пейзажи и втекал воздух. Следя за его движением, я понял, что вся округлость Дома подчинена некоей многоугольности, кратной не только четырем, но и шести, может быть, восьми.
Ибо если в окрестностях зала царили поистине женские нежность и мягкость, то в нем самом было нечто прочитываемое как мужество. Или отвага. Или жертвенность. Ничего излишнего не было ни вдоль стен, ни на ковре, только посередине во вросшей в пол чаше стояло деревце-бонсай, причудливо скрученное, с плоской кроной, листьями с ноготок и бледными цветами.
- Нет, с ним это сделано не нарочно, - покачала головой Дама. - Оно само по себе плохо растет. Когда-то внизу были ходы, выточенные быстрой водой, колоннады, целые дворцы - настоящий подземный город. Потом все опустилось, и реки промыли себе новые русла, но у корней дерева уже не стало воды, той самой, из которой оно выросло. А другая влага, не из сердца земли, ему не годится.
Да, здесь, в Доме, было место древнего служения, священные приделы и алтарь - я снова повел глазами вдоль пустых стен и увидел некрашеную статую из царского тиса. Сидящая женщина с распростертыми руками-крыльями обнимала ими вес мир, ребенок, стоя у нее на коленях, как бы вырастал из ее лона, истока всего сущего. Лица обоих были повернуты ко мне, ко всякому, кто войдет через главный вход. Мать была и похожа, и непохожа на женщину, что явилась мне в галерее мегаполиса, на старую цыганку, да и на мою нынешнюю спутницу… лицо, полное юной отваги и дерзновения. А сын так же был и похож, и непохож на Сали, и я никак не мог понять, чем. И еще кого-то близкого он мне напомнил…
- Я подумал о моем названом брате, уважаемая Дама. Или сыне, как вам будет понятнее.
Она кивнула.
- Можно мне отсюда пройти к нему, как вы думаете?
- Зовет он вас? Вы верно истолковали этот зов?
- Я думаю, что да, - на этот раз.
- Думаете… А то погостили бы еще, мастер Джош, насмотрелись бы досыта на здешние чудеса и разные разности. Многие о том всю жизнь мечтают.
Я отвел глаза, снова глянул - статуи не было. Но это уже ничего не значило.
- Не надо меня уговаривать, милая Дама сердца моего. Может быть, я в первый и последний раз понял, что это такое, когда то, что тебе надо сделать, толкает тебя изнутри.
Дама едва слышно хмыкнула.
- В таком случае не могу ничего возразить. Идите прямо к окну и прыгайте вниз, на горный склон. Боитесь? Я же говорю, что рановато вам еще.
Но я уже нахлобучил мой верный трансферт на лоб по самые брови, подоткнул плащ за опояску моей тоги претексты и, подтянувшись, залез на узенький подоконник.
Очарование сего места вмиг поразвеялось. Верхняя рама щелевидного проема придавила мне хребет, но я все-таки протиснулся. И начал тихо, как лист, падать в клубящуюся подо мной травянистость и древесность.
Я парил, как бумажный змей или ковер-самолет, чуть покачиваясь в теплой струе. Внизу скользнули боком округлые купы ив, веретена пирамидальных тополей и извилистая дорога реки, потом незнакомый город, разбросанный по высоким холмам, - подобие смятой бархатной скатерти с бисквитным фарфором севрских мануфактур. Потом началась голая степь, я было испугался, что меня заносит обратно в лимб. Но нет: редкая трава была свежей и нисколько не напоминала чугунные завитки на каминной решетке, а почва, хотя бурая и пыльная, была ощутимо живой. Вот вам сравнение, чтобы вполне понять: старый овраг весной. На одном склоне, нетронутом, уже появилась тончайшая зеленая паутина, на другом обнажили глину, перемесили ее сапогами, и она застыла мертвой, извергнутой из недра земли праматерией. Мир, откуда меня извлекли, был мертвым. Но здесь…
Здесь - о радость! - была моя родимая земля, утерянная было и обретенная, озаренная закатным солнцем, открытая блудному сыну наподобие широкой отцовской ладони, в морщинах и складках. Только вот и поддать она могла тоже по-отцовски!
Да, до меня, наконец, стало доходить, во что же я влип. Раньше я беспечно плыл на спине, охватывая боковым зрением низкорослые деревца, пестрые лоскуты почвы и какие-то пыльные массы, движущиеся со скоростью полсантиметра в сутки, как ледник. Но тут я судорожно бултыхнулся в невесомости, пытаясь осознать, где у меня руки, ноги и кнопка мягкого приземления, и тотчас же пошел, как гиря, вниз, пробивая себе дорогу самой тяжелой частью своего тела.
Когда я очнулся после ужасающего толчка, с гудением в черепе и остальных частях тела, особенно тыловых, вокруг меня толпились дружественные овцы, обдавая запахом прогорклого сала и тяжелого пота, что исходил от их шуб, и тараща на меня свои бледные очи. Подъехал пастух на тупоногой и мордатой лошаденке, разогнал их крючковатым посохом и подал мне руку, сойдя перед тем с седла.
Пастырь был темен с лица, тощ, жилист и спортивен. На голове поверх высокой круглой шапки была навьючена тряпица непонятного цвета: будто ее хотели было простирнуть, скрутили жгутом, чтобы выжать первую грязь, да так и оставили. Накидка его была вся в крупных, небрежно нашитых заплатах - в них преобладали цвета кофе третьего слива, молока из сепаратора и свекольных ополосков.
- Эй, молодец, ты откуда такой свалился? Пешком, я думаю, дальше идти не сможешь.
Я не ответил, с трудом пытаясь подняться на ноги.
- Ну, тогда карабкайся ко мне на седло, если одежда позволит: вон она какая у тебя несуразная, точно у бабы. Да иди без опаски, кобыла смирная, пожилая и к жизни относится серьезнее некуда.
Я, охая, взгромоздился на круп позади пастуха.
- Вроде местный я, - проговорил я наконец, - родные места повидать захотелось. Зовут Джошуа.
- Ага. Это, как говорится, "по небу полуночи Джошуа летел и песню о родине пел". Так или я перепутал? - он хулигански свистнул сквозь бороду густой желтой слюной и сшиб хилый цветочек.
- А твое как поименование, чудное дитя природы?
- Называюсь я Саул Хайам, то есть Саул Палаточник, по моему ремеслу или, скорее, хобби. Наловчился полотно ткать старинным способом, из овечьей пряжи и конского волоса. Лучше бы из верблюжьего и козьей шерсти, но это в проекте, когда разведем. Потом семейные кроят мою работу на разный манер, ну и шьем, когда скоты позволяют. Добро еще, я не один на всех них - три подпаска со мной и пятеро собак.
Он неопределенно махнул рукой поверх овечьего эскорта.
- Патент выправил. Сейчас у городских это модно - жить на природе, в простоте и дискомфорте, особенно когда самая жара стоит. Так я со своего приработка больше чем с главной работы имею.
- Городские?
- Ну да, из мегаполиса.
Слава Богу, а то я в очередной раз решил было, что меня занесло не в ту степь…
Потихоньку мы дотрюхали до Сауловой кошары - так в древности называлось помещение для овец. Сам он тоже в своей палатке не жил, дом у него был один со скотиной, просторный и зимой, наверное, теплый, а теперь - замечательно прохладный. Зимой? Я обнаружил, что не сомневаюсь в наличии здесь этого старого времени года, о существовании которого даже и в моей кочевой жизни не подозревал. Хм…
Внутри оказался прелестный примитив: закопченный очаг, лежанка, сплетенная из прутьев, накрытым войлоками, по стенам всякие бурдюки, герлыги, тазы и конская сбруя. Собаки, побрехивая с большим чувством собственного достоинства, загнали овец за загородку и улеглись у очага. Хозяин сварил аппетитно пахнущую бурду, накормил собак, меня (я почти не хотел есть, укачало в полете) и поел сам.
Через часок мелкой дрожи во всех мышцах и зубовного скрипа костей я приобрел интерес не только к своему ближнему окружению. Через отогнутую полу кошары с моего лежачего места был виден целый палаточный городок: темная ткань покрышек была расцвечена метровыми рисунками в то ли индейском, то ли египетском стиле, шесты и порожки были полированные и блестели, а кошмы, которые заворачивались кверху валиком, - с ковровыми кистями.