- Кто "они"? Польские спецслужбы, КГБ - откуда я знаю! Они арестовали моего брата и отца тогда, сразу же после введения военного положения, и с тех пор я на них и работаю. Моего отца они выпустили, но сказали, что в любой момент могут его опять посадить, если я вздумаю… А брат… - Она закрыла лицо руками и заплакала. - Они говорят, что его жизнь в моих руках, что смертный приговор уже подписан, а будет ли удовлетворено прошение о помиловании… Он был сторонником открытого сопротивления и бросил в милицейскую машину бутылку с "коктейлем Молотова", когда милиция разгоняла народ на площади перед университетом. Я думаю, эта был единственный случай во всей Польше… И в машине сгорели два человека… Он… он… я очень люблю брата, Георг! С тех пор как умерла мама, у меня не было человека ближе, чем он, пока… - она всхлипнула, - пока я не встретила тебя…
- И чтобы вытащить брата из тюрьмы, ты хотела отправить за решетку меня?
- Но все ведь шло хорошо. Ты счастлив, я тоже, какое нам дело до этих вертолетов? Скоро они получат все, что хотели, и помилуют моего брата, а нас оставят в покое… Ты спрашивал меня, хочу ли я остаться с тобой. Очень хочу! Я уже не могу без тебя, я хочу всегда быть с тобой, просто я… Ты понимаешь теперь, почему я тогда не могла просто сказать "да"? Ну пожалуйста, прости меня!
Опять детский голос и соответствующее выражение лица: испуг - потому что она совершила нехороший поступок, исполненное надежды ожидание - потому что она ведь только что попросила прощения, и обида - потому что он не торопился погладить ее по головке.
- Почему ты так уверена, что они оставят тебя в покое, когда получат все, что им нужно?
- Они мне обещали. И что отца отпустят, тоже обещали и сдержали слово.
- Потому что ты вряд ли стала бы на них работать, если бы они его не сдержали. А сейчас они помилуют твоего брата и заменят ему смертную казнь на пожизненное заключение, и ты будешь работать на них дальше, чтобы они дали ему пятнадцать лет, а они будут торговаться с тобой за каждый год. И что ты сможешь сделать?
Она не отвечала, по-прежнему глядя на него с обидой. Он на секунду задумался, что-то подсчитывая про себя:
- Конечно, они должны будут тебе что-нибудь предложить, чтобы у тебя был стимул работать на них. Скажем, три года тюрьмы для него - за один год твоей работы. Так что как минимум еще пять лет ты будешь у них на крючке. А ты - отличный кадр, бегло говоришь по-французски, знаешь страну и людей, к тому же ты у них под контролем. Сколько лет ты прожила во Франции до того, как они тебя завербовали?
- Ты говоришь как на допросе! Я не хочу разговаривать с тобой в таком тоне.
Он сидел выпрямившись, сложив руки на животе и глядя на нее деловым, сосредоточенным взглядом.
- А вместе с тобой они сажают на короткий поводок и меня… Когда кончится эта история с вертолетом, начнется другая, какой-нибудь невидимый для радаров самолет-разведчик, или система наведения, или новый бомбовый отсек - да мало ли… К тому же… проработав какое-то время на них, я и без тебя автоматически попадаю в их лапы… Ты этого хочешь? Ты хочешь такой жизни?..
- Мы не так уж плохо живем. Мы вместе, у нас есть прекрасный дом, деньги… А то, что ты теперь все знаешь, совсем необязательно знать другим. Почему мы не можем плюнуть на все и жить как жили? Разве ты не был счастлив все это время?
Он не отвечал. Он смотрел в окно, где чернела ночь, и у него от усталости было темно в глазах. Она была нрава и в то же время не права. Какое ему дело до боевых вертолетов, самолетов-разведчиков, истребителей, бомбардировщиков, до всех этих игр, вооружений, перевооружений, разоружений? Пока у него нет денег и времени на писательство, плевать, что и для кого переводить и на кого работать - на IBM, на Мермоза… Почему бы и не на поляков или русских? Объем работы тот же. Он горько рассмеялся. Но свободу свою он потерял навсегда. Он вдруг ощутил это с болезненной отчетливостью. Он уже не сидел у пульта, управляя поездами, а сам оказался поездом, который кто-то другой приводит в движение, разгоняет, тормозит, останавливает и вновь отправляет в путь.
- Георг!
Он печально пожал плечами. Может, его прежняя свобода тоже была просто иллюзией? Он вдруг вспомнил ее внезапные уходы по воскресеньям:
- А почему тебе нужно было отдавать пленки с чертежами именно по воскресеньям?
- Что?
Он не стал повторять вопрос. Что-то тут было не так. Что-то не стыковалось. Этот еще не оформившийся в слова вопрос вертелся в его мозгу - не столько вопрос, сколько неспособность поверить в то, что все это действительно произошло именно с ним и что его жизнь завтра пойдет уже по совершенно другому сценарию.
Она вздохнула и положила голову ему на колени. Левой рукой она стала гладить ему спину, правая скользнула под его ночную рубашку, в промежность, нежно коснулась члена. Он с удивлением, словно откуда-то издалека, наблюдал за своим собственным растущим возбуждением.
- Ты… ты была любовницей Булнакова?
Она отстранилась от него и выпрямилась:
- Какой ты все-таки подлый, злой и мелочный! С тех пор как мы познакомились, я не была ни с одним другим мужчиной, а что было до того - об этом мы не обязаны друг перед другом отчитываться! Если Булнакову нужно было переспать со мной, то, как ты понимаешь, выбор у меня был небогатый…
- Значит, тогда у тебя выбора не было, а сейчас вдруг появился?
- У меня его нет и сейчас, если уж тебе так нужна правда! - крикнула она ему в лицо. - Но мы никогда не были вместе как муж и жена, я просто ложусь под него, а потом он встает, застегивает штаны, заправляет в них рубашку… Показать тебе, как это делается? Давай ложись! Ты будешь я, а я буду он! Давай!
Она вцепилась в него, попыталась затащить на кровать, потом принялась колотить ему в грудь кулаками. Наконец заплакала, издавая отдельные короткие гортанные крики, и застыла в позе эмбриона.
Георг неподвижно сидел рядом, положив руку ей на плечо. Через какое-то время он лег на кровать и прижался к ней. Они молча занялись сексом. За окном редела предутренняя мгла, щебетали первые птицы.
12
Когда совсем рассвело, она встала. Он остался лежать в постели и слышал шум спускаемой воды в туалете, звяканье посуды в кухне, плеск воды в душе. Потом Франсуаза с грохотом распахнула ставни в каминной комнате. Он ждал, что сейчас раздастся шум мотора. Но она, судя по всему, устроилась с чашкой кофе в кресле-качалке. Наконец послышался скрип ворот, через минуту неровно затарахтела ее малолитражка, и под колесами заскрипел гравий. Он лежал, окутанный запахом их тел и их любви, измученный, оглушенный ночными страстями, и слушал удаляющийся шум мотора.
Через несколько часов он опять проснулся. В комнату светило солнце. У него не было сил встать, не было желания повернуться и лечь удобнее. Наконец он все же поднялся - непонятно, зачем и почему именно сейчас, а не раньше и не позже. Он принял душ, сварил и выпил кофе, накормил кошек - все с какой-то странной легкостью. Потом открыл ящик стола, пошарил в нем и нашел деньги, надел куртку, взял ключи, запер дом, сел в машину и поехал. Его движения были точны и лаконичны. Он отчетливо ощущал маршрут, видел дорогу, каждую выбоину, движущиеся навстречу и выезжающие с второстепенных дорог машины, ехал быстро, осторожно и совершенно безучастно. У него было такое ощущение, как будто он не едет, а только представляет себя за рулем и если он врежется в дерево или ползущий перед ним трактор, то не получит никаких повреждений ни он, ни даже машина.
Он припарковался под платанами у пруда и пошел в аптеку. У него и сейчас было то же ощущение - как будто он не идет, а лишь видит себя идущим. Тело казалось невесомым, словно двигалась лишь его оболочка, внутри которой пустота, но оболочка при этом была прозрачной и пропускала свет и воздух.
В аптеке ему пришлось несколько минут подождать, пока до него дойдет очередь. Он поздоровался, не надевая свою обычную, дружелюбную и приветственную маску, и, пока он стоял в очереди, лицо его не выражало ни ожидания, ни нетерпения, ни интереса к разговорам мадам Револь с другими посетителями. Его лицо казалось ему самому чистым листом.
- Довестан, пожалуйста.
- Я бы посоветовала мсье лучше просто выпить перед сном кружку пива или бокал красного вина. Довестан - опасное средство. Я читала, что в Германии и в Италии его вообще не отпускают без рецепта.
Он решил никак не реагировать на ее слова. Но мадам Револь смотрела на него с материнской заботой и, похоже, не собиралась идти к шкафчику с медикаментами. Он навесил на лицо веселую улыбку.
- Именно потому я и живу во Франции, мадам, - рассмеялся он. - А если серьезно, в полнолуние я просто не в состоянии уснуть, и если бы я каждый раз пил красное вино - страшно даже подумать, что было бы с моей печенью!
Получив таблетки, он в тот же миг понял, что не будет их пить. "Самоубийство?.. Нет, со мной этот номер не пройдет! Они еще удивятся, эти русские, поляки, Булнаковы, Франсуазы!" Разве козыри не у него на руках? Разве не от него самого зависит, давать или не давать информацию, идти или не идти в полицию, прижать Булнакова и заставить его платить или нет?
Он выпил в баре "У пруда" бокал белого вина, потом еще один. Дома он заглянул в свой кабинет. Стол стоял как ни в чем не бывало, чертежи лежали на месте, фотоаппарат исчез. Значит, Франсуаза утром досняла остальное.