- Да вы садитесь, товарищ старший лейтенант, садитесь, - улыбаясь замполиту как удав кролику, НачПО указал на кресло.
Бедняга замполит рухнул как подрубленный. Все, - подумалось ему. - Теперь назначит козлом. Отпущения.
Обратный адрес только укрепил эти подозрения. Козоловская комендатура! Все, товарищ старший лейтенант, допрыгались.
- Ну что вы на него смотрите?! - рявкнул НачПО. - Читайте!
Тяжело вздохнув, быть может в последний раз, замполит рванул плотную бумагу.
- Старшина первой статьи Петров, был замечен с нарушением формы одежды, - прочел он. - И в скобках: был без кнехта.
- Без чего? - растерялся НачПО
- Без кнехта, - еще раз прочитал замполит "Смелого".
- Они что там, в Козолове, совсем поохренели, а лейтенант? - спросил НачПО.
- Не знаю, - пожал плечами лейтенант. - Быть может.
- Там еще что-то есть? В конверте?
Лейтенант заглянул вовнутрь, потом перевернул конверт. И потряс. Выпала сургучная крошка.
-Та-ак, - протянул НачПО. - А ну закрой дверь.
И дождавшись когда замполит скрежетнет ключом, товарищ капитан второго ранга достал из сейфа бутылку коньяка ("Ахтамар" - успел прочитать Семенов) и два граненых стакана. С чмоканьем выдернув пробку, НачПО наполнил стаканы (до краев - облизнулся старший лейтенант Семенов).
- Бери, - подвинул он стакан замполиту. - Твой Петров сволочь, конечно, изрядная, но молодец. Ох, молодец.
Семенов глотнул коньяк. Как воду.
- Ты вот что, лейтенант, - сказал НачПО, пряча бутылку в сейф. - Ты выясни без какого кнехта был Петров. Да и накажи своей властью.
- Есть! - ответил замполит, глупо улыбаясь закрывающейся двери.
Ну, слава Богу, пронесло, - добавил он традиционные двести граммов чистого девяностошестипроцентного. Вокруг сотрясались от хохота товарищи офицеры. И даже командир улыбался.
- Ну, Петров, ну сукин сын!
За бортом
Солнце весело сияло посреди бледно-голубого неба, топливные пятна на поверхности воды радужно корчились и даже рифленое железо утлого плотика, ощущаемое сквозь темно-синие флотские штаны, казалось теплым и приятным на ощупь.
Назавтра был объявлен праздник. Наш новенький кораблик должен был, наконец-то, отпраздновать первую свою годовщину. По случаю юбилея ожидалось прибытие важных шишек с большими звездами на погонах.
Ожидался торжественный подъем флага, праздничный обед и демонстрация нашей ежесекундной готовности отдать концы по первому требованию Партии и Правительства.
Первоначально сей знаменательный праздник планировался на март. Но...
Ну не получилось в марте, - сказали нам. - В силу... ряда... э-э... объективных причин.
Не получилось - так не получилось, - развели руками мы. - Что ж тут скажешь, бывает. Хотя и жаль. Вот... если б... А так... жаль, в общем.
Ну ничего, - заверило нас командование. - Ничего. Какое у нас там воскресенье ближайшее? - сделав официальное лицо, справилось оно у того, кто младше по званию.
Дык... это... первое... - доложил младший по званию, сверившись с календарем.
Во-от, - важно протянуло многозвездное начальство, тыча ответственным за Родину пальцем куда-то в сторону безоблачного неба. И набрав в увешанную орденами и медалями грудь побольше воздуха, провозгласило: - День корабля переносится на первое...
Апреля, - подсказал младший по званию.
...апреля, -торжественно закончило многозвездное начальство. И: - Что?!
Так точно, - сделал себе придурковатость младший по званию. - Первое апреля.
Да что вы мне... тут?! Глаза на меня... смотрите?! Я вам... я вам сказал... воскресенье! А...
Младший рефлекторно сделал "руки по швам", глаза "на выкат". И терпеливо ждал. Когда начальство иссякнет.
А мы, тут же, не выходя из строя, поздравляли друг друга с, надвигающимся на нас, как тапок на таракана, днем корабля.
Да, - говорили мы друг другу. - Первое апреля - это как раз самый подходящий день. Для НАШЕГО корабля. Для нашего корабля - это самое ТО.
И целую неделю мы ходили жутко довольные. И если где-нибудь собиралось больше одного человека, то слова "первое апреля" и "день корабля" повторялись чуть ли не каждым из собравшихся.
А тридцатого марта, то же, до предела официальное начальство, тем же командирским голосом поставило нас в известность, что день корабля переносится. Снова. На двенадцатое апреля. И все. Это в последний раз. Младший по званию стоял рядом и благоразумно не открывал рта. А если бы он открыл, то мог бы напомнить, что двенадцатое апреля вот уже сколько лет принадлежит космонавтике. Но стоит ли раскрывать рот ради столь незначительных сведений? Он решил, что нет. Не стоит.
У-у-у, - сказали мы. Прямо из строя. - Очень жаль. Что не первого апреля. - Ну мы-то уже приготовились. А тут...
Вот именно поэтому день одиннадцатого апреля начался, да и продолжился тоже большой, вернее очень большой приборкой.
Двести человек, как проклятые гребли, скребли, мыли, драили... И просто - красили. Сверху и снизу, внутри и снаружи, на борту и за бортом...
Да, за бортом. Сложив ноги по-турецки, седалищным нервом чувствуя как стремительное и по-весеннему холодное море проникает тебе в штаны, сжимая в ладонях длиннющую палку с приделанным к ней валиком, пытаешься дотянуться до борта и оставить там тот единственный мазок, который по словам Микеланжело определяет всю картину.
Если учесть, что плотик, на котором тебя, по приказу командования и в это самое, время посещает вдохновение, буксируют вдоль борта, имеющего к тому же впуклую форму двое в конец разомлевших от южного солнца и уже мечтающих о завтрашнем обеде...
В общем, чувствуешь себя не то канатоходцем, не то ковбоем на спокойной, но весьма и весьма подлой кобыле. Особенно когда на ноги поднимаешься. Потому что плотик в этот самый момент уходит под воду.
Однако, путешествуя вдоль борта, и находясь чуть ли не вровень с морем, имеешь возможность наблюдать жизнь несколько ближе, чем с высоты палубы. В живую, так сказать.
Нет, я не имею в виду ту жизнь, что плавает вокруг, переливаясь и ароматизируя. Ни в коем случае. Хотя... много чего там плавает... вдоль борта.
Я имею в виду то, что происходит на борту. А на борту...
Трап. Трап парадный разложили, за борт спустили, установили. Ну а вдруг кто-нибудь из почетных гостей по морю пожалует? Как же он нам поднимется, а?
Леера, целиком сработанные из меди, подняли и начистили, закрепив. По мере сил. Левый, тот, что ближе к воде, закрепляться не хотел. Не хотел и все. Но стоял. Ровно и сверкая.
Лейтенант, если он молодой и до сих пор не разочарован службой, все еще мечтает стать адмиралом. Нет-нет, да и примерит, когда мысленно, а когда и не только, на свои плечи беспросветные погоны с огромными звездами.
И молодой, все еще хрустящий от училищного лоска лейтенант Мелентьев, узрев вооруженный и ослепительно горящий парадный трап, тут же вообразил себя адмиралом и торжественно спустился, пружиня на каждой балясине, к самой воде.
Там он остановился, из под козырька воображаемой адмиральской фуражки обозрел горизонт, ограниченный со всех сторон, смахнул с большезвездного погона несуществующую пылинку и... картинно оперся на леер. На тот самый - левый. Не закрепленный.
Подлый леер, все так же сверкая, сложился со звонким треском. Предбущий адмирал, не переставая опираться, рухнул в вонючую забортную воду. Картинно. Со всплеском.
- Вот это да! - дружно выдохнули все мы, все кто видел. - Ух, ты! Ну, товарищ лейтенант, ну вы прям орел!
Орел-лейтенант всплыл, как дельфин, вращая в недоумении округлившимися глазами. Не ожидал "адмирал" от нашего трапа такой подлости. Ни за что не ожидал.
Одним рывком выбросив свое мокрое тело на трап, лейтенант выловил фуражку и нахлобучил ее мокрую прямо на голову.
Вверх по трапу он поднимался уже не как адмирал.
Легенда
Было это, или нет - точно не скажу. Лично я склоняюсь к мысли, что все же было, хотя...
В общем, сам я, по молодости, ни одного из непосредственных участников, или, хотя бы свидетелей, не застал, поэтому история сия, давным-давно приобретшая статус легенды дошла до меня, пройдя через множество ушей и обрастая по дороге подробностями, быть может и вовсе не имевшими место. Черт его знает, все может быть. Но я перенесу на бумагу то, что слышал сам. И за то, что не прибавил и не убавил ни единого слова готов ответить. Разве что некоторые, весьма откровенные, выражения несколько смягчил.
Во времена махрового застоя служил на героическом Северном Флоте матрос. Звали его Василий Семенович. Национальности он был очень и очень северной. Не то чукча, не то эвенк. А быть может коряк, или ительмен. Не знаю точно, да и не так это важно.
По месту прохождения службы он был подводником, а по флотской специальности акустиком.
А еще он был абсолютно лысым. И очень гордым. Иначе чем по имени-отчеству никто к нему не обращался, а если обращался кто-то... вдруг... Василий Семенович просто не реагировал.
Где-то в тундре у него была жена, трое детей, любимая яранга и стадо оленей...
Так что мог он себе такое позволить.
Вы спросите: Как он со всем этим добром попал на Флот?
А я отвечу: Я вам что, следователь? Откуда я знаю?!
Весь Северный Флот бился в падучей, исходя пеной. Еще бы, ожидался визит Министра Обороны. Маршал Гречко был крут и отрывать умел не только погоны.