За два года мы исходили всю страну вдоль и поперек, от Львова до Камчатки. Посещали все ярмарки. Я всегда пользовался неизменным успехом у зрителей. В 1966 году я даже побывал в Бухаресте на конкурсе таборной песни. Александр Петрович сам оплатил поезд и гостиницу. Я вернулся не с пустыми руками – привез первый приз – золотого коня. Вы бы видели, как блестели глаза у цыган, когда я развернул одеяло, в котором была завернута моя награда–65 килограммов чистого червонного золота, работа знаменитого румынского скульптора Иона Макриану. Барон по такому случаю закатил настоящий банкет. Сколько в тот вечер было выпито шампанского...
Вот так проходили день за днем, весело и интересно, и я бы, наверное, так и остался с цыганами навсегда, если бы не случай, который снова повернул мою жизнь в новом направлении.
А произошло следующее.
Мне было уже почти 17 лет и я был довольно симпатичным юношей, правда я и сейчас ничего, но тогда все таборные девчонки были в меня влюблены, да это и так понятно, черные кудри, голубые таза, смуглая гладкая кожа. Мы стояли тогда под Майкопом, у баронабыл день рождения – исполнилось 65 лет. Конечно, я немного выпил. А природа там была просто неописуемая: река переливалась серебром, в небе сияла полная луна, костры горели, пахло полевыми цветами.
Я для Александра Петровича тогда спел его любимую песню "Холодные цепи", а потом веселье началось. Девушки вышли в круг плясать, просто загляденье. Но я сразу заметил, что дочка барона София Назарова на меня поглядывает. Ей тоща было 19 лет. Неописуемой красоты женщина, даже не знаю, с какой артисткой можно сравнить, чтобы вы представили. Пожалуй, даже нет никого. Может, Софи Лорен в молодости могла бы немного с ней сравниться.
В общем, вижу, она не отводит от меня глаз. А потом, когда все цыгане заснули, подошла и поцеловала меня в губы, как будто шутя, и побежала к реке. Я за ней. Догнал, обнял ее за талию, чувствую, вся дрожит как струна. И здесь у меня тоже закипела кровь. И прямо там, за сонной ежевикой, у тростникового плеса я впечатал ее смоляные косы в белый песок.
Об остальном, как мужчине, мне говорить не пристало. Я не буду повторять слова, которые она шептала мне.
Она ушла на рассвете, шурша атласными юбками и позвякивая монистами. Я долго смотрел ей вслед, а потом лежал, глядя в светлеющее небо, ошарашенный чувством безбрежного счастья.
София Назарова была моей первой женщиной. Мы встречались несколько раз, всегда тайком, и я безумно полюбил ее. Я даже собрался на ней жениться, и решил официально просить у барона руки его дочери. Но, как я был обескуражен, узнав, что София уже три года замужем. Ее супруг в это время сидел в тюрьме за ограбление сельпо.
Когда барон мне рассказал об этом, я был ранен в самое сердце. Я отказался с ней больше встречаться. Почему-то заскучал по Гомелю, ходил как сомнамбула, никого не замечая. Барон все сразу понял. Он купил мне билет на самолет и благословил в дорогу.
На прощанье Александр Петрович подарил мне маленький томик стихов Фредерика Гарсиа Лорки.
И только прочитав эту книгу, я по-настоящему понял душу цыган и полюбил их навсегда.
НОВОГОДНЯЯ ИСТОРИЯ
Решил я эту историю написать, потому что считаю, что она очень хорошая, праздничная. И на Хануку подходит; и на Рамадан, и на Рождество, и на Новый год. История, можно сказать, интернациональная, и в ней многому можно поучиться, если, конечно, правильно понимать. Только хочу заранее предупредить особо чувствительных читателей, чтобы побольше носовых платочков запасли, потому что здесь никак без слез не обойтись. Но не думайте, это хорошие будут слезы. По-древнегречески это катарсис называется. Это когда душа очищается слезами, отмывается от всего плохого.
Ну так вот. Началась эта история очень давно в моем городе Гомеле. Мой Гомель остался далеко-далеко, где-то в другом измерении. Все поразъехались. Кто в Америку, кто в Канаду, а кто в Израиль.
А раньше там очень весело было. Много молодежи, хорошие все ребята, в кино ходили, в парк на танцы, на пляж. Те, кто в центре жил, помнит Яшку Кацапа. Это кличка у него такая была, а фамилия у него по-настоящему Семенец. Красивый молодой парнишка, на год меня старше, в 24-й школе учился.
Отец–украинец, в Белице на мясокомбинате работал, а мама – еврейка Фира Григорьевна, добрейшая женщина, в артели глухонемых на Кирова бухгалтером была. А Яшку они в паспорте русским записали, чтобы ему легче было жить. Закончил Яшка школу и пошел к отцу на мясокомбинат убойщиком скота. Работа не подарок, нервная, по колено в крови. Уставал он с непривычки. С работы придет, помоется во дворе у колонки, сядет на скамейку, баян возьмет и начинает пиликать. Ему Ленька Поздняк покойный, любимец всеобщий, уроки давал. Да жалко, у Яшки слуха не было. А то иногда полочки из фанеры лобзиком по трафарету выпиливал, красивые такие, фигуристые, на них еще слоников ставили для домашнего уюта. Соседи его любили, улыбка открытая, глаза голубые, честные.
Конечно, приворовывали они с отцом, не без греха, но бескорыстные люди были, делились с соседями. Недаром, конечно, отдавали, но по-божески. Ножки говяжие на холодец или почки для рассольника. Сегодня попросите – завтра получите. Яшка, или сам отец занесет, принимайте Сара Борисовна, как заказывали. Уважали их за это соседи, но, конечно, немного завидовали. Гомельчане народ добрый, добрый, а за троячку зарежут. Ну, это я шучу, конечно.
Так жили мы – не тужили, а потом судьба нас разбросала. Я в Ленинград учиться уехал, а Яшку на флот забрали. Всего один раз еще встретились. Я на каникулы приезжал, а он как раз на побывку из Северодвинска прилетел. Крепко мы тоща выпили, за жизнь поговорили. Так я и запомнил его, на кухне у нас сидел, здоровый такой красавец в тельнике, румянец во все лицо, улыбка счастливая, глаза голубые-голубые, добрые такие и наколка на руке – якорек с ленточкой.
А потом все закрутилось, завертелось. Женился я в Ленинграде, дочка родилась, а потом перестройка, иммиграция...
Поселились мы с женой в Нью-Джерси, в маленьком городке на берегу океана. Прошло семь лет, все как-то постепенно у нас образовалось. Поехал я однажды в Бруклин по делам, а вообще ребят наших повидать, по рюмке выпить – соскучился по своим.
Водитель я, надо признаться, не особенный, трудно мне было в Бруклине ориентироваться. Где-то не там повернул, сбился с пути, не пойму, где нахожусь. Заблудился, одним словом. Запарковал я машину на Флатбуш-авеню. Дай, думаю, спрошу дорогу. Вижу – навстречу женщина идет молодая, смугловатая такая, очень симпатичная. Правда странно одета: в шароварах, халат восточного типа, косыночка газовая, и перед собой коляску инвалидную везет. В коляске мужчина сидит, без рук, без ног, в тельняшке, а рукава впереди узлом завязаны. Думаю – этот точно наш, жду, пока поближе подойдут.
Приближаются. И что-то мне начинает казаться, что лицо у этого инвалида знакомое "Экскьюз ми, – говорю, – вы, случайно, по-русски не говорите?" А он так странно улыбнулся: "Стыдно, – говорит, – Боря, своих не узнавать, я-то тебя сразу узнал, хоть и усы у тебя, как у Берии".
Я смотрю и глазам не верю: "Господи, – говорю, – Кацап, что это такое с тобой случилось? В Афганистане, что ли, побывал?"
Обнял я его, а сам не могу поверить, что от парня осталось, улыбка одна только, да глаза голубые. "Познакомься, – говорит, – Борька, это жена моя Зура. Пакистанка она, по-русски понимает неплохо. А это мой друг детства. Боря Жердин".
Пожал я ей руку, рука теплая, большая, глаза добрые. "Ладно, Борян, нечего нам здесь на улице толкаться. У нас дом за углом, "Абсолют" в холодильнике и закуска имеется. Там и поговорим".