Дело в том, что в 1963 году Семен Семенович вышел на пенсию, а через полгода его посадили в тюрьму за конокрадство. Да, как это не странно. Видно не выдержала цыганская душа, взыграла кровь, вспомнилось о вольной жизни.
Подробности я узнал позднее. Один колхозник из Молдавии привез продавать в Гомель на базар вино, а конь у него был совершенно необыкновенный, кубанской породы, красавец, черный, как ночь. Когда Семен этого коня увидел, сразу решил украсть, потому что невозможно было удержаться. Даже раздумывать не стал, сразу начал выслеживать. Глаз не мог отвести от вороного, целый день за ним ходил, боялся потерять из вида.
Молдаванин остановился в доме колхозника, спать лег на телеге во дворе, а коня за уздечку привязал к ноге. Двойная экономия: и за койку не надо платить, и за конюшню – так многие колхозники делали.
Ночью Семен перелез через забор, бесшумно открыл ворота, отвязал уздечку, а молдаванин даже не почувствовал, пьяный в стельку был.
Тихонько вывел Семен коня на улицу, а потом вскочил на него и поминай, как звали, никто даже не проснулся. Чисто сработал.
А поймали Семена только через неделю в лесу под Барановичами, да и то по глупости. Вышел к реке, напоил коня, а там участковый на мотоцикле как назло проезжал. "Стой, – говорит, – кто такой будешь? Предъяви документы". Семен растерялся и дает ему сдуру партбилет. А участковый посмотрел и говорит: "Что же ты, товарищ, партийные взносы не платишь, аж с февраля месяца, некрасиво". Семен и вовсе присел: бе-ме, не знает, что сказать.
Одним словом, участковый отвез его в Барановичи в милицию, а там разобрались, и на "черном воронке" в Гомель доставили, прямо в КПЗ. Потом судили. Дали восемь лет, хотя Семен во всем чистосердечно признался. Видно в рецидивисты его зачислили, припомнили переход румынской границы.
Я, к своему стыду, должен признаться, на суде не был. Мама отправила меня на лето в пионерский лагерь. Все узнал только по возвращении. Ох, как жалел. Какого учителя потерял.
Правда, к тому времени я уже, можно сказать, почти что все хорошее перенял у Семена Семеновича, а в пении даже его превзошел. Он это сам признавал: "Мне, – говорит, – Борис, тебя больше вроде и учить-то нечему, быстро ты все хватаешь, как настоящий цыган. Молодец, далеко пойдешь". Но мне, правда, все не так легко уж давалось. После школы уроки сделаю и до полночи сижу с гитарой, репетирую. Бывало, засну, мама тихонько хочет гитару забрать, а у меня руки во сне аккорды еще перебирают.
Короче, достиг я очень высокого совершенства, но не зазнавался.
Соседи попросят спеть – никогда не отказывал. Тогда еще телевизоров в Гомеле не было, вот я и устраивал для соседей такие бесплатные концерты. Меня за это все очень любили, в шутку прозвали Гастролером. "А ну, Гастролер, порадуй душу". А я и рад стараться. Я зрителя люблю, мне приятно людям жизнь украшать.
В 1965 году в Гомель пришел очень большой цыганский табор с Северного Кавказа во главе с бароном Александром Петровичем Назаровым. Они разбили шатры прямо в парке над рекой и стали промышлять, чем могли. Кому нагадают любовь до гроба, у кого и кошелек срежут. А в одно воскресенье устроили концерт в парке возле Планетария. Хороший концерт, говорю, как специалист. У них был один певец, очень талантливый, я его сразу приметил, лет двадцати пяти, симпатичный. Потом я его по телевизору много раз видел, он в театре Ромэн работал, фамилия Сличенко.
А тогда его еще никто не знал, но все гомельчанки от него сходили с ума. Глаза, как угольки, а волосы черные-черные.
В общем, на цыганское представление собралось множество народа. И я подошел с ребятами.
Сначала они пели хором, а потом вышел Сличенко и запел свою знаменитую "Эх, зазнобило". Красиво пел, а голос такой тонкий, с дрожью. Очень всем понравилось, долго хлопали. Цыганка с шапкой пошла по кругу. И здесь выходит наш сосед дядя Леша и говорит: "Дайте, цыгане, нашему парнишке спеть", – а сам мне подмигивает. Цыгане смеются. Пусть поет, если хочет, думали это шутка. А народ подхватил: давай, Гастролер, выходи, не стесняйся, покажи класс. Мне что, я не гордый. Вышел в круг. "Можно, – говорю, – ребята, вашим инструментом попользоваться, не бойтесь, не сломаю".
Дали мне гитару. Я помолчал, пока стихнут, и как ударю по струнам и запел. Сначала "Чавела", потом "Чернобровая", "Эх, загулял", "Страдания", – все хорошие старые песни, что меня Семен Семенович научил. Цыгане рты открыли, даже барон вышел из шатра. Все слушают как заколдованные.
Наверное, больше часа я пел без перерыва. Народа набежало столько, что даже на деревьях не осталось места. А когда я закончил петь, все сперва молчали как в шоке, только электричество в воздухе собиралось, а потом, как прорвало: кричат, хлопают, деньги стали бросать. А барон вышел в круг, поклонился мне в пояс и, я готов поклясться, что у него по щеке прокатилась скупая мужская слеза.
Когда стихли овации и народ начал расходится, он пригласил меня к себе в шатер. Так я познакомился с Александром Назаровым, человеком, который сыграл немалую роль в моей судьбе.
Я не буду здесь подробно передавать наш разговор, только скажу главное: барон хотел, чтобы я присоединился к табору. Он обещал мне золотые горы, но, несмотря на это, я категорически отказался, и у меня для того были веские причины.
Дело в том, что я в то время очень серьезно был увлечен идеями иудаизма. По вечерам посещал подпольную ешиву Боруха Цадкина, серьезно изучал талмуд и скрупулезно соблюдал все праздники, а по субботам, вы не поверите, и вовсе не брал гитару в руки. Я отрастил пейсы, и несмотря на мамины протесты, даже в школу ходил в ермолке. Борух прочил мне судьбу великого кантора в Ленинградской, а может быть, даже в Московской синагоге.
Но Бог распорядился моей жизнью совершенно иначе и сейчас я вам об этом расскажу.
Получив мой сдержанный отказ и выслушав мои объяснения, барон почесал бороду и очень вежливо попросил представить его моей маме. "Я хочу увидеть женщину, которая воспитала такого талантливого праведника", – сказал он с уважением, но в последнем слове мне послышалась ирония. Я не посмел отказать в его скромной просьбе. Аудиенция была назначена на понедельник, 6 часов вечера.
Правда, когда я сообщил маме, что завтра к нам придут цыгане, она, несмотря на свой интернационализм, отнесла к тете Любе наши фамильные ценности: серебряную ложку, бабушкино золотое кольцо и сумку с довоенными облигациями.
Барон пришел минута в минуту, но мне не удалось присутствовать при разговоре. Я успел их только представить, очень спешил в ешиву.
Я догадывался, что они будут говорить обо мне, но я не мог и предположить, что это вечер сыграет поворотную роль в моей жизни. Дальнейшие события разворачивались молниеносно. Прочитав вечернюю молитву и попрощавшись с Борухом, я вышел на пустынную улицу и пошел в направлении дома. Было тепло, в небе светила луна, пахло яблоками.
Внезапно мне почудился за спиной какой-то странный шорох. Я резко обернулся, что-то мягкое ударило меня по голове, и я потерял сознание. Я не буду описывать, как я очнулся в трясущейся кибитке, связанный по рукам и ногам, и что я пережил, увидев рядом сидящего барона, который, как ни в чем не бывало, покуривал трубку. Я не буду также пересказывать, как я горько плакал и наивно угрожал барону, поняв, наконец, что произошло.
Меня выкрали цыгане.
Не обращая внимания на мои смешные угрозы и, дав мне вдоволь наплакаться, он некоторое время молчал, а потом, развязав мне затекшие руки, сказал очень спокойно: "Понимаешь, Боря, ты нам нужен до зарезу, а угрозы твои напрасные. Я уже свое отбоялся, и мне никакая милиция не страшна. Я о тебе же беспокоюсь, сам будешь меня скоро благодарить, – продолжал барон. – А мама твоя молодец, ты думаешь, посмел бы я тебя забрать без ее разрешения?" Я даже подпрыгнул: "Что? Не врите так нагло. Моя мама ни за что бы так не поступила". "А вот и неверно, Борис. Она очень обеспокоена за тебя и больше всего опасается, что ты станешь религиозным фанатиком, как твой дружок Ленька Зерницкий", – сказал он.
"Нет, не может быть, этого быть не может, – размышлял я про себя. Но как же барон, в таком случае, узнал про Леньку? "О том, что он свихнулся на религиозной почве, знали только я и мама, и в мою душу начали закрадываться сомнения. Неужели барон говорит правду? "Да вот она здесь и твои вещи собрала в дорогу и коржиков тебе напекла", – сказал он, как бы отвечая на мои мысли и указал на чемодан в другом конце кибитки.
Да, это был мамин чемодан. Мне стало очень горько на душе. Я стиснул зубы, чтобы опять не расплакаться. "Как она могла", – думал я, глядя на причудливые тени на стенах кибитки, отбрасываемые походной керосиновой лампой.
Я чувствовал себя Иосифом, которого братья продали в Египетское рабство.
Барон задремал, убаюканный поскрипыванием колес, а я еще долго лежал и молился. Я просил у Бога, чтобы он дал мне силы и помог смириться с судьбой. Заснул я только под утро.
Барон был прав. Человек привыкает ко всему, и через месяц мне даже начала нравиться моя бродячая жизнь. Я бы мог написать роман о времени, проведенном в таборе.