И вот однажды декорации встали неточно, и телами товарищей-волков я был выдавлен гораздо ближе к пантере-Майоровой, чем это предполагалось мизансценой. Обводя своими синими, подведенными черным, глазищами нашу стаю, Майорова уткнулась наконец взглядом в меня - сидящего не в трех метрах, а перед самым ее носом.
Будучи живой, как жизнь, Ленка удивилась чрезмерной наглости этого не слишком крупного волка, зафиксировала на мне очень отдельный, не предусмотренный режиссурой взгляд, и чуть подалась вперед.
Скулы ее свело, глаза потемнели, и безо всяких слов стало ясно, что первым умрет вот этот, и прямо сейчас.
От Ленкиного взгляда меня пробило какое-то и впрямь животное чувство; я заскулил и начал судорожно отгребать передними лапами назад, в стаю. В зале засмеялись. Потом мы пытались этот эпизод закрепить, да ничего не получилось: актер я никакой.
Но этот потемневший взгляд помню до сих пор. Ей-богу, это была уже не вполне Майорова - ее качало на теплых волнах хорошее актерское безумие…
"Все настоящее…"
А вот еще одна "табакерская" легенда, вполне кровавая уже в самом реальном смысле слова.
Наш подвальчик был хорош, но невысок. Второго этажа прорублено в ту пору еще не было, и свои дипломные спектакли мы играли там, где в нынешней "Табакерке" сидят зрители. До потолка, таким образом, было рукой подать.
Рукой - это, как оказалось, полбеды.
Ныне народный артист России, а в ту пору просто студент Андрей Смоляков, Маугли наш темпераментный, в эффектном прыжке, не рассчитав инерции, врезался головой в швеллер - чугунную балку под потолком, на которой крепились осветительные приборы.
По счастью (довольно относительному, но все же), дело было перед финалом спектакля. Сойдясь со швеллером, Андрей продолжал что-то яростно кричать волчьей стае, которая начала выть от ужаса уже самым всамделишным образом: соломенные Андрюшкины волосы быстро набухали кровью; через минуту она ручьями потекла по голому смоляковскому торсу…
Зал тревожно загудел.
Во время сцены прощания с Маугли партнерам пришлось обнимать его крепче обычного: выдавая текст "на автопилоте", Смоляков помаленьку отключался…
Последней вышла провожать своего Маугли Мать-Волчица, Аня Гуляренко. Что было делать Анне? Только по правде, как учили. И она начала вылизывать кровь со смоляковского тела. В зале начались легкие обмороки. Поддерживая общее настроение, Смоляков, едва добравшись до закулисья, опустился на пол и немедленно потерял сознание.
- Скажите, - с надеждой спросила после спектакля одна дама, - но кровь-то - бутафорская?
- У нас в театре все настоящее, - отрезал Андрей Дрознин, постановщик пластики, новатор, а впоследствии безоговорочный классик театральной педагогики.
На амбразуру
Вышеупомянутая Мать-Волчица, Аня Гуляренко, была ленинградкой и советские проблемы с пропиской задумала решить советским же способом: через фиктивный брак.
Дело неожиданно осложнилось тем, что Аня была девушка весьма привлекательная, и из желающих ей помочь в решении жилищного вопроса быстро образовалась небольшая очередь. Полагаю, конкурсанты надеялись, что фиктивность сожительства как-нибудь, сама собою, со временем рассосется…
Не скрою, готов был поучаствовать в этом конкурсе и я.
Предложил свою кандидатуру и Гриша Гурвич - впоследствии культовый режиссер, создатель театра "Летучая мышь", сверкавшего на московском театральном горизонте в девяностых, вплоть до трагической Гришиной кончины…
А начинал Гриша свое восхождение в нашем подвале, написав блестящие зонги к "Маугли".
Так вот: когда юный толстый Гурвич предложил свою кандидатуру на роль Аниного мужа, Аня отказалась - и, может быть, сделала это чересчур поспешно и категорично.
И Гриша сказал:
- Ну вот, я лег на амбразуру, а пулемет не работает…
Зонг волчьей стаи
Будь ты мал иль стар,
Будь ты сер иль сед,
Но закон всех стай -
Будь во всем, как все.
Будь хитер - как все!
Будь матер - как все!
Ты один из ста -
Вот закон всех стай.
Если лжив - как все,
Если тверд - как все,
Если жив - как все,
Если мертв - как все!
Этот злой наказ
Повтори сто раз:
Я - один из вас,
Я - один из вас,
Я какой-то один из вас…
Эти стихи к нашему спектаклю написал двадцатилетний Григорий Гурвич.
В семидесятых я думал - это про "совок". Сегодня понимаю: про любое время и любое место…
Спектакль "Холстомер"
…привезенный товстоноговским БДТ на московские гастроли летом 1977 года, лошадиной темой озадачивал заранее: у входа в сад "Аквариум" дежурила конная милиция!
Назвать происходившее ажиотажем - значит не сказать ничего. Отчаявшись стрельнуть билетик, московская интеллигенция шла на прорыв билетерских кордонов. Никакие корочки не действовали - по крайней мере, никакие из тех, которые я мог себе представить.
От безысходности ошалевали видавшие виды администраторы. При мне человек в окошке отшил какую-то бабушку с удостоверением. Бабушка оказалась Анастасией Платоновной Зуевой (см. стихотворение Пастернака). Администратора чуть не убили.
Нам, первокурсникам, ловить тут было нечего.
Потыкавшись на шармачка, мы заходили с тыла: пытались обаять у служебного входа актеров БДТ.
- Ничем не могу… - виновато улыбаясь, отвечал грузный Павел Панков, - ребятки, ничем не могу…
Но мы смогли сами!
В день следующего спектакля четверо смелых - Саша Марин, Витя Никитин, Игорек Нефедов и я - в два пополудни подстерегли на задворках театра, в Благовещенском переулке, грузовик с декорациями "Холстомера".
Шофер получил трешку, и через минуту мы были в кузове. А еще через две минуты - въехали во двор театра имени Моссовета, и нагловато покрикивая на рабочих сцены, начали подавать им из грузовика детали декораций.
С последними кусками декораций мы просочились на сцену и через зал ломанули в фойе, а оттуда на самый верх, в мужской туалет, - где и провели несколько часов в ожидании заслуженного чуда…
Петя и Шекспир
Однажды мой товарищ по табаковской студии - назовем его Петей - пришел на экзамен по предмету "зарубежный театр". А принимал экзамен профессор, один из крупнейших знатоков эпохи Возрождения. Назовем его - Алексей Вадимович Бартошевич (тем более что так оно и было).
И вытащил Петя билет, и достался Пете - Шекспир. А Петя про Шекспира знал примерно столько же, сколько Шекспир про Петю. То есть они были примерно на равных.
В отличие от Бартошевича, который про Шекспира знает чуть больше, чем Шекспир знал про себя сам.
И вот они сидят друг против друга (Петя и профессор Бартошевич) и мучаются. Петя - потому что дело идет к двойке, а Бартошевич - потому что, если он эту двойку поставит, Петя придет к нему снова. А он его уже видеть не может.
И оба понимают, что надо напрячься, чтобы встреча стала последней. И Бартошевич говорит:
- Петя! Я сейчас задам вам вопрос на тройку. Постарайтесь ответить.
И спрашивает самое простое (по своему разумению):
- Как звали отца Гамлета?
Петя напрягает все свои душевные силы и в каком-то озарении отвечает:
- Клавдий!
Алексей Вадимович Бартошевич вздрогнул. Потом немного подумал. Потом удивился и сказал:
- Возможно.
И поставил Пете тройку.
Заметки фенолога
Дело было в Щукинском театральном училище.
На экзамен по изобразительному искусству к профессору Бродскому пришел студент Веселкин. Профессор не ожидал от Веселкина больших глубин. Он сразу попросил добром:
- Назовите одну картину Васнецова.
Веселкин ответил вопросом на вопрос:
- Грачи прилетели?
- Прилетели, - вздохнул Бродский и поставил ему тройку. - Идите.
Цахкадзор
- это горнолыжный курорт в Армении, куда мы с моим приятелем Мишкой попали по большому блату весной 1978-го. Кататься мы не умели, а я так и горных лыж не видел никогда!
Решили - научимся на месте.
Разница в методиках обнаружилась сразу: Мишка запасся самоучителем с картинками и, засев в номере, погрузился в теорию (помню оттуда слово "авельман", вполне созвучное Мишкиной фамилии).
А я взял в прокате лыжи и пошел на подъемник.
"На таланте-с!"
Начало катания мне очень понравилось. У выхода с подъемника, на самой вершине, вырастая из горного гребня, торчало кафе с названием типа "орлиное гнездо". Внутри наливали терпкий кофе, а снаружи, прямо от нагретой солнцем стены, уходил вдаль и вниз нечеловеческой красоты пейзаж…
Золотая советская молодежь, обитавшая на этих блатных склонах (Цахкадзор был олимпийской базой, и абы кому сюда было не попасть), добавляла в кофеек для сугреву бальзам или водочку - и, выйдя наружу, изящно нарезала траверсы в сторону долины…
Потом золотая молодежь возвращалась на подъемнике в гнездо и делилась пренебрежительными впечатлениями от трассы.
- Нет, ну не Альпы, конечно…
- Да и не Татры…
- Разве здесь катание?
Наслушавшись, я наконец решил приступить собственно к катанию, для чего выпил чашечку кофе с бальзамом, вышел наружу и прицепил к ногам лыжи. На этом мое следование теории завершилось.
Дальше пошло на таланте.
Я оттолкнулся и покатил вниз.
Несколько секунд весь склон смотрел на меня с огромным уважением, переходящим в ужас. Потом, на хорошей скорости, я въехал на каменную россыпь и, разбрасывая по пространству инвентарь, начал собирать на себя пейзаж…