Я вертелся, как плевок на сковородке, постепенно проникаясь уважением к собственной персоне: за время службы я, оказывается, неплохо подразложил личный состав части! Помимо пересказа своими словами решений ХХ съезда КПСС (ужас-ужас), мне инкриминировалась любовь к Мандельштаму - я зачем-то читал кому-то его стихи…
"Держу пари, что я еще не умер…"
По счастью, в соседних показаниях была зафиксирована любовь к Маяковскому, и за это Мандельштама мне скостили, баш на баш. Уточнять, что моя любовь относится ко временам "Флейты-позвоночника", я не стал.
"Будьте добры, причешите мне уши"…
Кстати, об ушах. Как всякого на моем месте, меня, разумеется, чрезвычайно занимал главный вопрос: кто стукачок? И моя любознательность была удовлетворена тут же, самым замечательным образом.
…Кажется, летом 1981-го в наш полк прибыл свежеиспеченный замполит Седов. Родом он был из Москвы, чем, видать, и породил в моей расшатанной психике некоторую ностальгию. Говорю это исключительно в оправдание собственной лопоухости.
Так вот, о лопоухости!
За полгода до допроса я сидел в Ленинской комнате и читал свежую "Литературку", в которой некто, как сейчас помню, Н. Машовец топтал ногами автора Чебурашки. Я читал, ужасаясь.
Мирное ушастое существо при ближайшем рассмотрении оказалось безродным космополитом, дезориентирующим советских детей. Бдительный Машовец сообщал всем заинтересованным органам, что прочел детскую книгу Эдуарда Успенского от корки до корки и не нашел в ней ни одного стихотворения о Родине, о хлебе, о гербе.
Это был перебор даже по тем пещерным временам.
- Бред! - сказал я, зачем-то вслух.
- Что бред? - с готовностью поинтересовался лейтенант Седов, на мое еврейское счастье зашедший в Ленинскую комнату - видимо, почитать классиков на сон грядущий.
И я рассказал ему, что именно и почему считаю бредом.
И когда через полгода, на допросе, полковник-замполит сообщил мне, что в придачу ко всем своим грехам, я неуважительно отзывался о гербе страны, у меня в голове наконец замкнуло, и я сказал:
- Ну, тут лейтенант Седов все перепутал!
- Ничего он не перепутал! - оборвал меня полковник - и осекся под взглядом майора. На сердце у меня стало легко: я знал, откуда дует этот вонючий ветерок.
- Перепутал, перепутал, - сказал я.
Допрос ни шатко ни валко тянулся еще полчаса, но майор все ощутимее терял ко мне интерес и вскоре ушел. Как это ни прискорбно для моего самолюбия, на полновесного идеологического диверсанта я не потянул.
Оставшись со мной с глазу на глаз, полковник помягчел, а потом, по случаю ухода особиста, начал приобретать черты настолько человеческие, что я, осмелев, спросил его напоследок: что он думает о замполите, который стучит на солдат?
- Дерьмо он, а не замполит! - с чувством ответил полковник. - Но ты, сержант, тоже хорош: ты же думай, кому что говоришь!
В точности повторив совет Вовки Тимофеева, полковник отпустил меня восвояси. Выходя, я посмотрел табличку на двери и ахнул: допрашивал меня - полковник Вершинин. О, господи… В Москву, в Москву!
Через несколько дней в полк из отпуска вернулся мой стукачок-землячок. Увидев меня, он радостно протянул ладошку:
- Здравствуй!
- Здравия желаю, - ответил я.
Седов удивился.
- Ты не подаешь мне руки?
Я был вынужден подтвердить его подозрение.
- Почему? - спросил он.
- А вы сами не догадываетесь, товарищ лейтенант?
И он догадался.
- А-а, - протянул как бы даже с облегчением, - это из-за докладной?
- Из-за докладной, - подтвердил я. Слово "донос" мои губы не выговорили: трусоват был ваня бедный.
- Так это же моя обязанность, - объяснил Седов, как будто речь шла о выпуске боевого листка. - А вдруг ты завербован?
Я заглянул ему в глаза. В них светилась стеклянная замполитская правота. Он не издевался надо мной и не желал мне зла. Он даже не обижался на мое нежелание подать ему руку, готовый терпеливо, как подобает идеологическому работнику, преодолевать мои интеллигентские предрассудки.
- Видишь, - сказал он, - проверили, отпустили; все в порядке. Поздравляю.
В слове "проверили" был какой-то медицинский оттенок. Меня передернуло.
- Разрешите идти?
Он разочарованно пожал плечами:
- Идите.
И я пошел - по возможности подальше от него.
С отдаленностью, впрочем, мне помогли: за возвращением с допроса последовало скорое снятие меня с лейтенантских сборов - и короткая преддембельная ссылка из образцовой "брежневской" части на задворки дивизии, на хлебозавод.
Так и не став советским офицером, я вернулся домой на две недели раньше срока, - за что моя отдельная благодарность лейтенанту Седову, капитану Зарубенко, майору-артиллеристу и всем остальным бойцам невидимого фронта…
Крыса и опоссум
В юности я мучил литконсультантов стихами.
Личного опыта у меня не было, в сущности, никакого, и версификации были безнадежно вторичными… За опытом судьба отправила меня в Забайкальский военный округ, и насчет дозировки никто не спрашивал.
Когда я оклемался, ни о какой поэзии речи уже не шло - то, что я начал писать по возвращении "на гражданку", было в чистом виде ябедой на реальность. Мне казалось важным рассказать о том, что я увидел. Я был уверен, что, если рассказать правду, что-то в мире изменится.
Кстати, я уверен в этом и сейчас.
И вот как все начиналось…
Весной 1982-го личный состав армейского хлебозавода, куда я был сослан из образцовой "брежневской" дивизии (за пропаганду решений ХХ съезда КПСС), поймал здоровенную крысу. Это событие на целые сутки изменило привычную иерархию; крыса встала ступенькой ниже последнего салаги, и возможность безнаказанно замучить ее до смерти внезапно объединила всех, включая лейтенанта, начальника хлебозавода…
Спустя полгода я вынул из забайкальского апреля тот памятный день и положил его на лист бумаги. Я был молод, и следует снисходительно отнестись к моему острому желанию увидеть рассказ напечатанным.
Я начал ходить по редакциям.
В журнале "Юность" я получил на "Крысу" рецензию, которую до сих пор считаю образцовой: "Очень хорошо, но вопрос о публикации не встает". По молодости лет, я попытался получить объяснение обороту "не встает" и услышал в ответ, что если встанет, то мне же хуже.
Засим мне негромко, но внятно объяснили, что такое Главное политуправление Министерства обороны - и что оно со мной сделает за эту "Крысу".
Аналогичные разговоры со мной вели и в других редакциях, а в одной прямо предложили рассказ спрятать и никому его не показывать. Но не убедили.
Тут я подхожу к самой сути истории.
В те годы я дружил с очаровательной девушкой. Ее звали Нора Киямова, она была переводчиком с датского и норвежского. По дружбе и, признаться, симпатии я давал ей читать кое-что из того, что писал в те годы. Дал прочесть и "Крысу".
- Слушай, - сказала Нора. - Хочешь, я покажу это Ланиной?
Ланина! Журнал "Иностранная литература"! Еще бы я не хотел…
Через неделю Нора сказала:
- Зайди, она хочет тебя видеть.
Я зашел в кабинет и увидел сурового вида даму. Несколько секунд она внимательно разглядывала меня из-за горы папок и рукописей. Мне было двадцать пять лет, и я весь состоял из амбиций и комплекса неполноценности.
- Я прочла ваш рассказ, - сказала Ланина. - Хороший рассказ. Вы хотите увидеть его напечатанным?
- Да, - сказал я.
- В нашем журнале, - уточнила Ланина и поглядела на меня еще внимательнее.
- Но…
- Это будет ваш перевод.
- Как перевод? - спросил я. - С какого?
- С испанского, - без колебаний определила Ланина. - Найдем какого-нибудь студента из "Лумумбы"… Где у нас хунта?
- Гватемала, - сказал я, - Чили. Гондурас.
Я был грамотный юноша.
- Вот, - обрадовалась Ланина, - Гондурас! Прекрасно! Переведем рассказ на испанский, а оттуда обратно на русский. Солдаты гондурасской хунты затравили опоссума. Очень прогрессивный рассказ. Ваш авторизованный перевод.
Дорого я бы сейчас дал, чтобы посмотреть на выражение своего лица - тогда.
- Ну? - спросила она. - Печатаем?
Я ответил, что никогда не бывал в Гондурасе. Я спросил, кто такой опоссум.
- Не все ли вам равно? - резонно поинтересовалась Ланина.
Я сказал, что мне не все равно, не говоря уже об опоссуме. Я забрал рукопись и ушел. Я был гордый дурень.
Спустя много лет я узнал, что Ланиной уже нет на свете. Я вспомнил ту нашу единственную встречу - и вдруг остро пожалел о неосуществленном переводе с испанского. Сейчас я думаю: может быть, Ланина просто шутила? Говорят, это было в ее стиле - вот так, без единой улыбки…
Но то она, а я? Почему я не ударил по гондурасской военщине? Какая разница, Иван или Хуан? Как я мог пройти мимо этой блестящей игры? Дурак, дурак!
…Когда в 1983-м я выходил из ее кабинета, Ланина предложила мне не торопиться и подумать. Что я и сделал.
Сделал, правда, спустя шестнадцать лет, - но ведь лучше поздно, чем никогда. И потом, Татьяна Владимировна сама просила не торопиться с ответом.