Теперь-то я знал, что ребенок, попавший в джунгли, не вырастет человеком, хотя биологически и останется им. А в детстве мне казалось, что только там, в лесу, можно жить по-настоящему, что в нем - подлинная свобода. Поэтому, наверное, я, горожанин, всю жизнь так любил лес. Лес, братство человека, зверей, всей природы. И сейчас, когда трогал кору яблоньки, гладил траву и глядел на звезды и на летучую мышь, я понял вдруг, какой выход есть для моей боли, моей скорби о Нуш и о любви. Не надо было ни пить, ни искать приятелей и плакаться. Нужно было попытаться снова найти тот общий язык со всем, что окружало меня, который я в детстве знал и забыл впоследствии, когда стал воспринимать природу как декорацию или условие рациональной жизни. Надо было окунуться в природу, нырнуть в нее, погрузиться - может быть, даже раствориться и оставаться в ней до тех пор, пока она не вымоет из меня все лишнее, из-за чего, быть может, Нуш и сказала о своем разочаровании.
Это было уже почти готовое решение. Окунуться, вынырнуть, погрузиться, раствориться (и немедленно, ждать не мог) - слова, словно специально подобранные, сами указывали направление.
Мы зародились в воде и вышли из нее. Мы - жизнь. Мы состоим из воды и еще малости чего-то. Окунуться в лес можно, но это - ощущение более психологическое, чем физическое. Все равно мы остаемся в привычной среде, только чуть иными становятся шумы и запахи. Окунуться в воду - совсем иное. Иная сущность обнимает тебя со всех сторон, словно мать, к которой ты наконец вернулся - а она терпеливо ждала… Недаром я всегда любил плавать, боязнь воды казалась мне неестественной, утонуть - невозможным: не может ведь мать пожелать зла одному из чад своих. И вот я решительно прошагал к калитке, отворил и захлопнул ее за собой.
В сентябре большинство дачников уже разъезжается: дети идут в школу, а дача на три четверти - для детей. И я шел по безмолвной улице пустого темного поселка, а впереди, метрах в трехстах, рисовалась темная гряда ольшаника, обозначавшая берег. Я пошел напрямик, полем, сокращая путь, раз и другой пересек дорогу, вышел на прибрежную полянку и нырнул в кустарник, сразу же нащупав знакомую тропинку. Она бежала вдоль реки по самой кромке, вдоль невысокого - метра в два-три - обрыва. Надо было только отводить от лица невидимые во мгле ветви. Минут пять я пробирался, пока не вышел наконец на любимое место: тут летом мы купались с сыном. Быстро разделся и ступил в прохладную, но для обитателя Прибалтики вполне еще приемлемую воду.
Гауя - река мелкая, но стремительная и с причудами. В ней тонут, бывает. Но я-то знал, что не утону. Мы с рекой были одной крови, она и я. Поэтому, пройдя метров десять по щиколотку в воде и добравшись до места, где дно стало понемногу опускаться, я просто лег на воду и отдался стремительному потоку, выставив руки вперед, чтобы не шарахнуться головой о какую-нибудь корягу, каких в этой реке множество.
Не шевеля ни пальцем, я летел вперед со скоростью академического скифа - такое уж тут течение. Назад придется возвращаться бегом вдоль берега: против течения не выгребешь.
Так я подумал и ощутил холодок: как-никак был сентябрь, а Гауя и в июле - не из теплых рек. И тут меня охватил азарт: что значит - не выгребешь? А если постараться? Согреться все равно нужно было.
Я повернулся головой против течения и пошел брассом, на два гребка. И наконец-то почувствовал состояние растворенности в реке, единства с нею, со всей природой, со всем мирозданием и со звездами, что все так же, наверное, светили наверху, но теперь уже не они, а вода ласкала меня. Я плыл и плыл, и хотелось плыть так всегда, я был невесом, руки и ноги работали ритмично, усталость еще не пришла, и можно было помечтать о возможности плыть вот так - где-нибудь в теплых морях, что ли…
Даже не знаю: продвинулся ли я против течения, держался ли на месте, или меня все-таки сносило. Думаю, что не сносило: плавал я хорошо. И вот в очередной раз вдохнул воздух, и лицо снова ушло в воду, - но ноги не сделали гребка, и руки не вышли вперед, как им полагалось…
Так и не знаю, что произошло тогда: сердце ли, конвульсия, просто ли не захотелось возвращаться домой из этого мира, где я был один и не было того второго меня, от которого я так хотел сегодня отделаться, - или же "частый гребень" именно в тот миг нащупал меня, стрелки на далеком пульте показали величину индекса, кто-то кивнул - и мои руки и ноги остановились.
Так и не знаю, были ли яркие огни, которые я увидел, когда вдохнул воду и понял, что тону, когда хотел крикнуть "Нуш!.." и не смог, когда сообразил вдруг: надо было звонить еще раз, два раза, сто раз, потому что не сегодня-завтра девушка двадцати с небольшим лет поняла бы, что нельзя рубить голову, даже не выслушав обвиняемого, - не знаю, были ли эти яркие огни реальностью, той другой, вернее - этой другой реальностью, или так и должно быть, когда тонешь. Может быть, и то и другое, но в операционном зале "частого гребня" я больше никогда не был - нам и не полагается бывать там. Похороны свои я видел в записи. Биоробот был очень похож на меня, насколько можно быть похожим на себя, если тебя находят на второй день черт знает где и ты успел уже стать кадровым утопленником.
Я попытался разглядеть, была ли Нуш на похоронах. Народу было средне - не много и не мало, но запись хронисты сделали довольно скверную, да и то все общим планом. Только того, другого меня, от которого я так хотел отделаться, мне показали крупно, чтобы у меня не оставалось сомнений.
Я все-таки думаю, что она была там. Что ей в конце концов стоило прийти? Ее там никто не знал, да и вообще между нами ничего не было. Кроме, разве что, любви. И то лишь с моей стороны.
Глава вторая
В обширном зале сиденья поднимались амфитеатром к высокому куполу, но занятых было очень немного, в самом низу. Посреди зала, чуть выше сидевших, пылала звезда - желтая, горячая, живая, с короной, с протуберанцами; но звезда не была Солнцем, несколько иным был оттенок. Почему-то хотелось, чтобы пылала звезда шумно, с огненным ревом, с грохочущим треском - но тишина окружала светило, как в мировом пространстве, и люди тоже молчали, только смотрели, бессознательно поеживаясь. Потом один проговорил: "Давайте". И мир сломался: звезда расслоилась, как круглое яйцо с желтком и белком, и белок взорвался, расширяясь, разлетаясь, несясь во все стороны (люди невольно отшатнулись, прижались к спинкам, один-другой закрыли лицо ладонями), желток же стал стремительно уменьшаться, меняя цвет. Расширяющееся пламя достигло людей, охватило их, промчалось и унеслось куда-то за стены зала, а вернее, просто погасло, потому что оператор выключил изображение. Зажженный в зале обычный свет после виденного показался глубокими сумерками. Люди еще помолчали, потом один из них сказал негромко:
- Вот картина того, что должно произойти. Мы интерпретировали по Шувалову-Кристиансену. Последствия рассчитаны. Выводы неутешительны: температура у нас, учитывая расстояние от источника опасности, не повысится настолько, чтобы грозить глобальными катастрофами, но жесткая компонента… от нее нам не укрыться. Неизбежно возникновение мутаций, непредсказуемые изменения генетической картины у всего живого, начиная с одноклеточных и кончая нами.
- Возможны меры защиты? - спросил первый голос.
- Нейтрализовать эти излучения нельзя. Построить экран для целой планеты? Мы просто не успеем. Перевести жизнь под землю - тоже. Генная инженерия могла бы помочь, если бы речь шла о единицах, пусть тысячах - но не о миллиардах людей. Так что я вижу один путь. Любой из нас видит один путь. К счастью, мы не безоружны. Установка готова. Я, конечно, не рассчитывал, что применить ее придется так скоро - и в столь, м-м, драматических обстоятельствах. Есть еще отдельные уязвимые места, но к моменту готовности экспедиции я смогу поручиться за прибор.
Снова было молчание. Потом первый голос спросил:
- Успеем ли мы подготовить экспедицию? После столь продолжительного перерыва? Это первый вопрос. И второй: каков будет риск для участников экспедиции? По первому вопросу, пожалуйста.
Третий голос был медленным, слово четко отделялось от слова:
- Мы отменим запуск очередного галактического зонда и на его базе будем создавать населенный корабль. То есть начнем работу не с нуля. Используем исторический опыт.
- Чем же сможет помочь опыт экспедиций, уходивших сотни лет назад?
- Экспедиции были густонаселенными. Мы возьмем у них все, что касается условий обитания в корабле. Ну, осовременим, разумеется.
- Сколько вам потребуется времени?
- Год.
- Теперь прошу по второму вопросу.
Ответил тот же, что говорил об установке:
- Риск для участников сохранится. Процент его сейчас определить трудно, но в первом приближении - так, примерно двадцать пять.
- Двадцать пять процентов риска?
- Да. Но мы еще уточним.
- В чем заключается риск?
- Во-первых, они могут не успеть. Но это будет означать и нашу гибель. Вернее, вашу.
- А себя вы выносите за скобки?
- Это ведь моя установка. Значит, я буду там.
- Послушайте, Шувалов…
- Мое право и обязанность. Второй источник риска: сама установка.
- Но вы сказали, что она не подведет.
- Вас - да. Но сейчас трудно предсказать, как поведет она себя, сработав, и как будем чувствовать себя мы во время ее работы.
- Мы - это кто?
- Доктор Аверов: это и его право, и обязанность. И те, кто поведет корабль. Экипаж.
Медленный голос снова возник:
- Не менее шести человек.
Долго молчали. Потом первый голос произнес: