В закинутые за голову руки шеламки ткнулся мокрый холодный нос. Десси ойкнула, потом улыбнулась и, не оборачиваясь, прошептала: "Спасибо!"
Шеламские лисы, как добрые сюзерены, следили, чтоб их ленникам не чинилось в лесу никаких неудобств.
Когда Радка вернулась и плюхнулась рядом, Десси попросила ее:
- И слова этого, "нечисть", не говори никогда, ладно? Нет такого в лесу. Это промеж людьми грязь бывает, а в лесу по-другому.
- Как это?
- Ну… другое все.
Десси поморщилась и досадливо помотала головой. Слов ей не хватало.
* * *
Когда, уже близ деревни, Десси учуяла запах дыма, она тоже промолчала. Ошиблась, конечно, нужно было сразу поворачивать и под любым предлогом уводить Радку назад, в лесную глубину.
Только Десси все время забывала, что живет уже не в крепости и что люди вокруг нее - слепые и омертвевшие деревенские слизняки.
Хотя если уж рассуждать до конца, так не пошла бы Радка безропотно назад - норов ей было от кого унаследовать.
Словом, Десси унюхала дым, попробовала его на вкус, смекнула, что это не печь топится, а горит что-то, но смолчала. Только пошла потише, соображая, стоит ли ей сейчас показываться в деревне.
И снова, как вскоре выяснилось, помедлила зря, потому что Радка, учуяв запах гари, охнула и рванула вперед со всех ног, отчаянно размахивая корзинкой и рассыпая грибы.
Десси, позабыв собственные поучения, выругалась, бросилась вдогонку, повалила сестрицу на засыпанную хвоей землю, снова зажала ей рот, придавила всем весом и зашептала:
- Не надо, не надо, подожди! Подожди меня здесь, я сама пойду гляну, что там.
Радка мычала и норовила укусить сестрицыны пальцы.
- Погоди ты! Там в самом деле может опасно быть. Ну не бузи же!
- Да отцепись ты наконец!
Радка все же выкрутилась из рук Десси, побежала вперед, к опушке леса, и вдруг замерла.
Это был не пожар. Это было пожарище.
В небо вздымалось не меньше дюжины черных столбов. Дурными голосами орали очумевшие кошки. Жалобно мычала и блеяла скотина. А в клубах дыма с веселым гиканьем носились, посверкивая шлемами, всадники.
* * *
Радка обернулась и снова одними глазами спросила: "Что делать?" Десси указала ей на корни поваленной ели. Радка послушно скользнула в ухоронку.
"Соображает все-таки что-то, спасибо Шеламу, соображает!"
Десси подобрала юбку и, прячась за стволами, а где и припадая к земле, стала приближаться к деревне.
Взяла чуть вправо - туда, где лес подходил к самой дороге.
Скользнула в придорожную канаву и поползла на четвереньках по сухой грязи. Знала, что рискует по-глупому, но сейчас ей позарез нужно было увидеть герб на щите или вымпел - хоть что-нибудь, что сказало бы, откуда взялись поджигатели.
По счастью, им не было дела до леса и до канав, они сгоняли на площадь деревенский люд.
И Десси увидела все, что ей хотелось.
На алебардах всадников развевались тонкие темно-зеленые лоскуты. Да и вооружение Десси без труда признала и закусила губу от бессильной ярости.
Родовой цвет Кельдингов.
Королевские войска.
* * *
Радка так и сидела за елкой, зажав ладонями рот, и тихонько раскачивалась из стороны в сторону. Десси плюхнулась рядом и принялась растирать затекшие ноги.
- Не бойся, - сказала она сестре. - Это наши.
- Ваши?
- Да нет, наши. Наши общие.
Это был в своем роде шедевр - уложить все грязные ругательства, которые вертелись у нее под языком в два слова "наши общие".
Ибо Шелам не терпит ругани. Вернее, иногда принимает ее слишком близко к сердцу. И Десси вовсе не улыбалось выпустить орду ублюдков, которых она мысленно поминала, гулять по Королевству. Здесь и без того полно неприятностей.
Одна беда - Радка ничего не поняла. Пришлось объяснять в том же духе - два пристойных слова вместо двадцати двух проклятий.
- Это… королевские солдаты. Они… продули войну. Теперь эти… вояки отступают к столице и жгут все на своем пути. Чтобы чужане не могли здесь кормиться, понимаешь?
- А наши? Отец с мамой?
- Ничего с ними не случится. Сгонят в города, чего-нибудь дадут на прокормление. К осаде будут готовиться.
"Славная девочка, - похвалила себя Десси мысленно, будто норовистую кобылку. - Славная девочка и совсем не кусается, правда?"
Но Радка в мгновенье ока разрушила с таким трудом обретенное спокойствие.
Она встала на ноги, отряхнула юбку и решительно сказала:
- Десс, ты поможешь?
- Это как?
- Что - как? Освободишь наших?
- От кого?
- От солдат. У нас вольная деревня, они права не имеют дома жечь.
- Умница! Ты что, головкой стукнулась? Солдаты в своем праве. Они вашей деревне еще благодеяние оказали - от чужан защитили.
- Все равно, - сказала Радка, глотая слезы, и Десси вдруг явственно услышала голос Оды: та тоже всю жизнь искала справедливости, а находила один пшик. - Чужане - враги, но если эти дома жгут, так они - тоже враги. А если ты из крепости, ты должна нас защищать.
- Еще чего! Знаешь, сколько те же солдаты за мою голову получат?
- Если не поможешь, значит, ты тоже…
- Тоже - кто? Договаривай, коли начала.
- Ты ж сама сказала - в лесу нельзя.
- Тьфу! Чтоб мне в другой раз грибом родиться! У грибов родичей не бывает. Ну что я сделаю, а? Как по-твоему?
- Не знаю, - сказала Радка. - Ты шеламка или я, как по-твоему? Хорошо это, когда людей, ровно скотину, гоняют?
- Нет, надо же! - Десси топнула ногой. - Вот пристала, как кобель к сучке! Ладно, пошли. Сделать ничего не сделаю, так хоть от обузы избавлюсь. Давай, поторапливайся.
Солнце вдруг погасло. Все вокруг подернулось серой пеленой. С севера наползала туча - неровная, темная, будто грязная нечесаная шерсть.
* * *
Прошло немало времени, прежде чем он научился удерживать в памяти хотя бы несколько мгновений, стал вспоминать, хоть и ненадолго, какие-то слова, чаще простые, ничего не значащие, вроде "дерево", "трава", "ветер". Другие слова жглись, просто плевались болью, и его разум тут же отскакивал в сторону, вновь прятался в спасительную холодную дымку беспамятства. И вновь единственным, что он осознавал, были щекотная земля и хвоинки под подушечками лап, разноголосый хор запахов, блаженное ощущение, с которым голодный желудок расслаблялся, встречая теплые, истекающие ароматной кровью куски мяса. И даже когда однажды темной ночью память погнала его из надежного лесного укрытия на дорогу - и тогда он сумел спрятаться внутри своей головы, и знать не знал, где был, что делал и почему. Правда, иногда хитрые воспоминания приходили без всяких слов болью, холодом, огнем. И тогда он плакал ночь напролет, подняв морду к искрящемуся в небе поясу звезд.
Но в первый раз он полностью осознал себя, когда его уши наполнились вдруг непривычным гвалтом. Он лежал тогда в кустах, устроив морду на лапах, переваривал очередную беспечную тетерку (потом, уже спустя долгое время, он удивлялся, почему сумел так долго протянуть в лесу, он, такой беспомощный в прежней своей жизни, и понял, как неусыпно и заботливо кто-то хранил его тогда). Итак, он подремывал, а они гарцевали среди сосен всего в какой-нибудь дюжине шагов от него, молодые, яркие, крикливые, слепые и глухие ко всему вне их. И он вспомнил три слова: "дворяне" и "золотая молодежь". Тот, кто (где? когда? нет, об этом нельзя думать - больно) произносил эти слова, произносил их презрительно. Отчего? Что еще тогда было сказано? Вот что: "Их руками можно делать что угодно, они все равно никогда не догадаются, что сделали". Почему-то сейчас это было очень важно. Потом он увидел (вернее, понял, что видит) нервных чистокровных коней (они-то прекрасно чуяли, что он близко, и вот-вот готовы были взбеситься), увидел длинные нарядные луки, крапчатые перья на торчащих из колчанов стрелах (его рассудок в сумасшедшей гонке выплевывал из себя все новые забытые слова), длинные кинжалы в дорогих ножнах у пояса. Он вспомнил "охота" (с этим были почему-то связаны обида и зависть), потом "оружие" (и тут его резануло такой ослепительной болью, что бедный разум вновь бросился наутек, но он, сам не понимая, как и зачем, сумел его удержать).
Потом, много-много дней спустя, он понял, что именно это было самым отважным, самым трудным, самым, главным поступком в его жизни. Именно тогда он по-настоящему родился заново. Он прежний всегда думал лишь о том, как половчее убежать, спрятаться, затаиться, не выдать себя настоящего никому. Но теперь (сам ли или вновь благодаря с чьей-то помощи - на этот вопрос он так и не нашел никогда ответа) дрожащий в кустах беглец сквозь самые немыслимые страх и боль заставил себя понять,
что когда-то был человеком,
что когда-нибудь станет им вновь,
что ему многое нужно сделать,
что его собственных сил на это не хватит,
что "их руками можно делать что угодно".
И так же, как было уже прежде, когда он без слов, одним лишь отчаянным и безмерным, подстегнутым болью желанием достучался до неведомого заступника и вырвал себя из темницы, сейчас он снова беззвучно то ли взмолился, то ли повелел: "Отдай мне их! Пусть они будут моими!"
И стало по слову его.