Он менялся прямо на глазах. Раньше дед казался Антону законченным алкашом, с бороды которого сочится даже не самогон, а гнусная свекольная брага. Сейчас - учителем, мудрецом, уставшим от мыслей и знаний. Превращение свершилось незаметно и естественно. Антон как бы снова соскользнул в известное-неизвестное ему прошлое-будущее, сон наяву. Даже бутылку с ликером дед подносил к губам с невыразимым достоинством. Времена, когда Антон покрикивал на деда, стыдил за плохую службу, стращал понижением в должности, а тот валял дурака, лебезил перед начальником, показались Антону никогда не существовавшими, то есть оставшимися в том прошлом, которого как бы не было. В новом времени он мог лишь почтительно просить деда, внимать ему, мобилизуя все свои обостренные здешними радиоактивными излучениями умственные способности.
- И что скажешь? - Антон подумал, что нельзя все время: дед да дед. У деда есть имя. А он до сих пор не удосужился узнать.
- Кормить людей - хорошо, - сказал дед.
- Как тебя звать? - наконец-то спросил Антон.
- Фокей, - ответил дед.
- Я бреду в потемках, Фокей, - Антон вспомнил, что в школе у них был парень по имени Никей. Он был родом с теплых островов, говорил, что там не бывает зимы, и еще, что там много старинных белых развалин. - Нынешний мир полумертв, Фокей, он смердит. Не знаешь, с какой стороны подойти. Ключ - в прошлом, Фокей, подскажи, где искать. Ты же не хочешь, чтобы все закончилось на нашем веку, Фокей?
- Как бражка? - ухмыльнулся дед, вдруг превратившись в прежнего юродивого алкаша.
- Божественна, - ответил истинную правду Антон. - Но при чем здесь бражка? Я залью тебя… коньяками и ликерами!
- Пятьдесят лет на одном месте, - покачал головой дед, - без единого выговора и взыскания… Где медаль "За трудовые заслуги"? Где прибавки к пенсии? Где почетное звание "Ветеран демократии"?
- Меня не беспокоили месяц, - сказал Антон, - я прочитал почти всего "Дон Кихота". Представляю, сколько можно прочитать за пятьдесят-то лет!
- Сынок, ты мне напоминаешь меня самого в юности, - задумчиво отхлебнул из бутылки - видать, ликер ему крепко понравился - Фокей. - Только я был… - покосился на Антона, - трусоват. Ты вот поднялся, а я… - махнул рукой. - А мог бы… - подбоченился, выпятил грудь. - Глава администрации провинции - капитан Ланкастер - говно!
- Сам Бог свел нас, Фокей, мы с тобой горы свернем! - "От кого-то я уже слышал про горы, - подумал Антон. - Почему эти несчастные горы надо обязательно сворачивать, зачем?"
Говорить о несовершенстве мира и людей было легко и приятно. Тема была бесконечно близка всем, начиная от последнего керосинового наркомана в рубище, кончая главой администрации провинции "Низменность-VI, Pannonia" капитаном Ланкастером. Только Гвидо и Николай не желали ее обсуждать. Но у Гвидо в голове была резина. У Николая - окостеневшая известь. Полумертвый мир подпирала стена из резины и окостеневшей извести. Антон лихо отхлебнул божественной бражки, ощутил странную, граничащую со слабоумием, легкость в теле и мыслях. Сейчас они с дедом столкуются, навалятся и опрокинут постылый мир к чертовой матери! Вдруг показалось, что уже почти опрокинули, самая малость осталась, сейчас приналягут и… Только сначала выпьют по маленькой. А если потом еще выпьют… "Не за тем же нас свел Бог, - спохватился Антон, - чтобы мы нажрались!"
Швырнул ковшик на пол. Ковшик, как показалось Антону, не сильно на это обиделся.
- Фокей, мне кажется, в свои годы я выпил больше, чем требуется нормальному человеку за целую жизнь. - "Хотя, конечно, не столько, сколько ты", - хотел добавить Антон, но промолчал.
- Сколько тебе, сынок? - спросил дед. - Тридцать пять? Самое питейное времечко.
"О Боже, мне ведь нет двадцати!" Антон редко смотрелся в зеркало. А если и смотрелся, то не больно себя рассматривал. Глаза видят? Нос, уши на месте? И ладно. Сейчас он, можно сказать, жил по-царски, следил за своим здоровьем. Спал в тепле, делал гимнастику, плавал в бассейне, не кололся, нормально питался. Но прежняя жизнь, background, как говорила Зола, успела наложить на Антона неизгладимый отпечаток. Не было половины, наверное, зубов. Еще в детстве были отбиты почки, и сейчас Антон нет-нет да мочился розовым, что забавно смотрелось на снегу. Временами кусок не лез в горло - пищевод превращался в нарывную раскаленную трубу-кость, кувалдой вбитую в горло. Даже пустой глоток отзывался дикой болью. Ну, еще такие мелочи, как многократно сломанные и самостоятельно - не всегда правильно - сросшиеся конечности, троекратно пробитая голова, поврежденный позвоночник… Впрочем, всего этого в зеркале не разглядишь. Единственное, на что обратил внимание Антон - что волосы сделались совершенно седыми. Антон, помнится, посмотрел и забыл. А сейчас душа отмякла от браги, дед напомнил. Антон чуть не заплакал, так вдруг стало жалко себя, а вместе с собой других молодых, да и старых, неизвестно зачем приходящих в жизнь, уходящих в никуда, не оставляя после себя ничего.
- Мне восемнадцать, - Антон едва сдержался, чтобы не добавить: "И я не прятался от жизни, не спасал шкуру за толстыми стенами библиотеки, как некоторые!"
Бутылка ликера между тем опустела. Дед предстал в третьей ипостаси - в причудливом смешении высоких и низких черт. Взгляд по-прежнему светился достоинством, в рыжей же бороде затаилась холуйски-издевательская улыбочка. "Не допускать гада до браги!" - решил Антон.
- Стало быть, кому винишко на пользу, кому - во вред, - сощурился Фокей. - Ты в восемнадцать развалина, я в семьдесят хоть куда! А если б не пил… - махнул рукой. - Давно бы загнулся от радиации!
- Открой замок, дед, - сказал Антон.
- Все эти годы я ждал помощника, - Фокей словно не расслышал его. - Почему ты не пришел тридцать лет назад?
- Я здесь, - тронул его за плечо Антон. - Вперед, дед!
- Пятьдесят лет… - снова, как в пустую бочку, проговорил Фокей. Антон забеспокоился: чего он заладил? - Что может человек за полвека, начальник?
Уже не сынок, отметил Антон, сказал уклончиво:
- Тебе виднее, Фокей.
- Я вошел внутрь через год, - спокойно проговорил Фокей. - Стало быть, на все прочее у меня было сорок девять лет. Это много, начальник. Даже самогон не выдерживает такого срока - превращается в бессильную гадкую водичку.
- О чем ты, дед?
- В одной из книг я прочитал, - продолжил Фокей, - что если энное число обезьян - были такие похожие на людей звери с пятью пальцами на руках, раньше думали, что люди произошли от них, а не от Бога, - посадить за пишущие машинки, то они за миллион лет в силу закона больших чисел напечатают все сочиненные людьми за всю историю книги, включая, - понизил голос, - Библию. Это обезьяны, начальник, которым Бог не дал разума.
Антон слушал не перебивая. Хотя главное уже услышал. На радостях захотелось выпить. Но он сдержался - решил не уподобляться мифической обезьяне, дорвавшейся до пишущей машинки. Чушь какая-то, подумал Антон, как могут обезьяны напечатать на пишущих машинках… Библию?
- Я вошел в их электронику, сынок, - буднично, как если бы речь шла о рецепте самогона, сказал Фокей. - Узнал, как устроен, на чем держится, каким образом управляется и контролируется наш мир. Я пробрался в святая святых - в нервную систему - к двум встречным потокам информации - из провинции в центр и из центра в провинцию. Я научился их расшифровывать. Я знаю, как входить в их программы, как незаметно подменять информацию, знаю, как управлять… всем. Я мог бы стать богом, сынок, но я…
- Что ты? - У Антона аж дух захватило.
- Я ни разу не воспользовался своим умением. Откладывал, хотел сделать как лучше и… сам не заметил, как самогон выдохся.
- Почему откладывал? - не поверил своим ушам Антон.
- Сначала не был уверен, что сделаю правильно. Компьютерная реальность - штука хрупкая. Есть такое понятие - артефакт. То есть погрешность, которая меняет сущность компьютерной реальности. Вдруг новая сущность окажется еще хуже прежней? Мне не хотелось умножать страдания, сынок. Потом я придумал, как исключить саму возможность погрешности, но решил, что одному - без помощника - не потянуть. Трудновато одновременно быть программистом и оператором. Потом вдруг спохватился, что за столько-то лет сидения взаперти забыл, какая жизнь, что, собственно, в ней происходит? Откуда мне знать, что с ней делать? Ну и конечно… - вздохнул Фокей, - боялся, что вычислят, найдут, ворвутся, начнут пытать, потом как-нибудь зверски казнят… А я столько всего знаю, столько книг прочитал! Если бы ты знал, сынок, как это невыносимо горько - читать и знать, что прочитанное умрет вместе с тобой, что никому ничего не расскажешь, никого ничему не научишь…
- Я пришел, рассказывай мне, учи меня, дед!
- Пятьдесят лет… - опустил голову Фокей. - Я… забыл.
- Не хочешь же ты сказать, что все эти годы квасил брагу? - ужаснулся Антон.
- Именно так, сынок, - кивнул Фокей. - Последний раз я ходил туда, дай Бог памяти… Не помню.
Наступила такая тишина, что можно было расслышать жизнь томящейся в чанах браги. Брага, сожалея о чем-то, вздохнула, повернулась в дальнем чане.
- Бог вложил в твои руки меч, дед, - нарушил тишину Антон. - Ты просрал его, сгноил в вонючем чане, растворил в самогоне и выжрал, не закусывая.
- Ни от Бога, ни от людей я не видел в своей жизни ничего хорошего, - возразил Фокей. - Ради чего я должен был рисковать, класть голову на плаху?
До сего момента у них был один разговор. Теперь пошел другой. Антон всегда остро чувствовал неискренность. Он не был уверен, что дед сознательно обманывает его. Нет, дед всего лишь взялся судить о случившемся под углом собственного оправдания. Этот угол всегда неправилен, всегда искажает истину.