"Хуже, чем в прошлом году, но лучше, чем в будущем, - отвечает министр сельского хозяйства и продовольствия. - С голоду не сдохнем". - "Промышленность?" - "Падение производства по сравнению с прошлым годом составило шестьдесят процентов, - вздыхает министр экономики. - Плана не будет". - "А если проведем денежную реформу, пересчитаем в новых ценах?" - предлагает глава. "Нет бумаги с водяными знаками". - "Что у нас на депозитах? Сможем перечислить в бюджет хотя бы процентов десять от непроизведенки?" - "Наши активы с прошлого года на картотеке, - отвечает министр финансов. - Живых денег нет". - "Тряхнем коммерческие банки?" - "Они не резервируются в нашем региональном отделении Центрального государственного банка", - разводит руками министр финансов. "Тогда зачем ты здесь сидишь, сволочь?" - выхватывает из ящика стола пистолет глава администрации, прицеливается ему в лоб. "Чтобы перевести твои сраные миллиарды в бриллианты и золото!" - орет в ответ министр финансов. "Выход? - устало спрашивает глава администрации. - С такими показателями мы будем в лучшем случае расстреляны, в худшем - изжарены на электрическом стуле. Вы что, ребята? Мы все попадаем под указ об антигосударственной деятельности". - "Сверхнормативный землеотвод под захоронение радиоактивных отходов?" - предлагает распорядитель земельного фонда. "Треть территории под отходами, - возражает министр сельского хозяйства и продовольствия, - резерв исчерпан". - "В соседней провинции на том берегу в прошлом месяце запустили неучтенный завод, - задумчиво произносит министр экономики. - Клепают начинку для спутников космической связи. Дали три землеотвода под захоронения - сразу получили льготные кредиты, оборудование, годичную отсрочку выплат в бюджет. Я говорил с их министром. Они могут оплатить тридцать процентов от нашей непроизведенки, но только в обмен на людей. Просят две тысячи от двенадцати до сорока лет". - "Две тысячи мужиков!" - воскликнул глава администрации. "От баб тоже не откажутся. Думаю, сговоримся на тысяче". - "Значит, падение составит тридцать процентов, - прикидывает глава администрации. - Это уже кое-что… Где взять тысячу-то? У нас людишек… тьфу!" - "Комендантский час в день Икс, - поднимается главнокомандующий. - Двести человек гарантирую. Утром пришла шифровка от соседей - сверху, с севера на нашу территорию вытеснено крупное бандформирование. Они хотят стать у нас на зимние квартиры, платят векселями Центрального государственного банка. Сначала возьмем векселя, потом их самих. Полагаю, живых будет человек сто. Рейд по болотам вдоль нижних границ - еще сотня. Облава в трущобах - сотня. Амнистия - еще сотня. Ну и заодно почешем нашу родную банду, надоел мне этот… как его… Нечипоренко! Вот вам и тысяча!" - "Жду всех завтра с подробными разработками. За утечку информации - смерть. Все свободны", - с облегчением откидывается на спинку кресла глава администрации. Экран погас, но больше не вспыхнул. Вспыхнул свет в зале. Просмотр закончился. - Ситуация исчерпана до дна, - произнес капитан Ланкастер. - Где раньше была вода, остался сырой песок. Конечно, в нем содержится определенный процент влаги, но жажду сырым песком не утолишь. Ситуацию необходимо в корне переиначить. Сегодня к вечеру информационное сообщение о состоявшихся в провинции выборах главы администрации, законодательного собрания, формировании нового многопартийного правительства будет передано по специальному каналу связи в Центризбирком. Если результаты выборов не утвердят, наша деятельность на нынешних постах вряд ли будет иметь смысл. Будем спасаться кто как может. Если все пройдет гладко, за дело следует приниматься немедленно. Послезавтра жду вас всех с конкретными предложениями, - сам того не замечая - или специально? - Ланкастер копировал экранного главу администрации. - Гвидо, ты готов предложить нечто конструктивное прямо сейчас? - с изумлением посмотрел на резинового старика, воинственно выпятившего губу.
- Да, капитан, - с достоинством ответил Гвидо. - Хоть демократия и молодость мира, от имени поколения отцов, испытанных борцов за торжество демократии, свободы, многопартийности и рынка я требую удаления из правительства преступного юнца! - грозно выставился на Антона. - Кто он? Откуда на нас свалился? Из-за таких, как он, врагов демократии, свободы, многопартийности и рынка, мы оказались сегодня в столь сложном положении!
Медленно поднялся и другой - костистый, в разбойничьих шрамах - старик в твидовом пиджаке. Если Гвидо был в общем-то смешон, этот, судя по всему, еще не растерял своей силы, без труда управлялся с любым оружием. Во взгляде Гвидо ненависть горела искристо и быстро, как порох. Во взгляде костистого - тлела как стекловата в металлическом контейнере. Такую ненависть не погасить подручными средствами. К счастью, Ланкастер не дал слова второму старику.
- Мы уходим от сути обсуждаемой проблемы, - заявил он. - Николай, вспомни, каким сам был в молодости, - подмигнул костистому разбойнику.
Воспоминания о чудовищной молодости отвлекли старика.
Ланкастер мрачно посмотрел на Антона. Капитан не любил, когда ему перечили. Антон вспомнил пленивших их с Золой в вертолете ефрейтора и рядового. Покойники и живые пока перечили Ланкастеру из-за Антона. Капитану не могла не явиться мысль, что не худо бы устранить усложняющую жизнь причину.
- Прикинем, кто чем будет заниматься, - снял тяжелый, как булыжник и одновременно скользящий, как точка лазерного прицела, взгляд с лица Антона капитан.
Гвидо и Николай, как понял Антон, остались при прежних занятиях. Гвидо отвечал за снабжение и свободу торговли. Николай - за производство промышленной продукции. Золу назначили уполномоченной по свободе и правам человека. Антона - министром культуры.
- Что я должен делать? - шепотом спросил Антон у Золы.
- Для начала дочитать "Дон Кихота", - ответила Зола.
- Я серьезно, - обиделся Антон.
- Будешь заниматься газетой.
- Газетой? - помрачнел Антон.
Больше всего на свете простые люди ненавидели власть. Потом - бизнесменов и предпринимателей. Потом - газеты, телевидение и радио. Стенды, лозунги, плакаты и в мирные времена уродовали и сжигали средь бела дня. Поэтому рекламные и прочие стенды улетали на воздушных шарах в небо. Но и там их доставали специальными патронами с краской. Антон вспомнил, как в городе, где он учился, восставшие шахтеры взяли штурмом телецентр. Пожилого плешивого телеруководителя со складчатым лицом казнили на площади странной казнью: поставили перед ним телевизор - как раз передавали рекламу спортивных тренажеров, - обложили кипами газет, вбили в задницу говорящий микрорепродуктор, подожгли газеты.
Покончив с официальной частью, Ланкастер пригласил присутствующих в соседнюю комнату, где их ждал стол с выпивкой и закуской. Гвидо, Николай и прочие выпивали хоть и часто, но по маленькой, со смаком закусывали. Привыкший есть и пить, пока не отняли, Антон с ходу осушил два стакана золотистого - слабее, чем спирт и самогон, но без малейшей сивушной отдачи, - неизъяснимо приятного напитка. Кровь в венах как будто превратилась в расплавленное солнце. Антон наполнил третий стакан.
- Коньяк пьют глотками, - отодвинула от него стакан Зола, - и не из таких стаканов.
- Коньяк, - старательно повторил Антон. - Коньяк. Я запомнил. Министр культуры должен знать, что такое коньяк.
- Что толку, что ты запомнил? - обронил проходивший мимо резиновый Гвидо. - В твоем продовольственном сертификате коньяк не значится!
Антон попытался ухватить его за удаляющееся плечо, но рука ухватила воздух. Да вовсе и не резиновый Гвидо это был а прямо ступающий каменный Николай. Антон понял, что напился. Но ему очень не хотелось отвечать за культуру, не хотелось гореть обложенному газетами со вбитым в задницу говорящим микрорепродуктором, наблюдая по ящику рекламу спортивных тренажеров. Поэтому он выпил еще.
- Капитан! - Антон удивился неожиданному простору вокруг, начальственной мощи своего летающего голоса. - Я не желаю быть министром культуры, капитан! Прошу определить меня чистить сортиры!
В зале не было ни души.
Антон вышел из зала, проследовал по ковровому коридору, спустился вниз по широкой белой лестнице. Пиджачок теснил плечи. Штаны, напротив, вольно крутились вокруг ног. Часовой на выходе с равнодушной почтительностью распахнул перед Антоном дверь.
Площадь, парк, газон перед белым домом были пусты. Ветер гнал сквозь побитое пулями, минами и снарядами каменное безлюдье желтые ломкие листья. Какая-то невыразимая мысль таилась в наполненной свистом ветра, скребущим шелестом листьев пустоте. Антон вдруг ясно осознал, что обречен. Это его не испугало. Обреченность порождала особенную, независимую от неминуемой предстоящей смерти свободу, которая была выше инстинкта самосохранения. Обреченные люди во все времена были милы Богу. Антон подумал, что подобная - не ограничиваемая страхом смерти - свобода есть смирение пред волей Бога. В ночной осенний час, стоя в одиночестве на ступеньках резиденции главы администрации провинции "Низменность-VI, Pannonia", Антон понял, что смирение пред волей Бога есть движение встречь сквозь гнилостный ветер власти и мерзкий свинец жизни к едва ли существующему в земной реальности иному. Что-то он провидел сквозь ветер и свинец, вставали перед глазами растворившиеся во времени образы Кан, Дерека, Елены, чьи-то еще случайные лица. "Если иного в земной реальности нет, - подумал Антон, - зачем Он мучает меня, иссушает душу? Чего ему от меня надо?"
На бетонной площадке возле здания стояла одна-единственная машина. Антон спустился по ступенькам. Заработал мотор, зажглись фары. Антон уселся на заднее сиденье. Шофер бесстрастно смотрел в ветровое стекло. "Домой", - сказал Антон.
Доехали быстро.
Дом был пуст.
Зола предала его.