II
А сегодня, в одиннадцатом часу утра, пришел к Конопатому доктор. Молодой, краснощекий; плохо одетый. На его толстом курносом носу смешно подрагивало пенсне на черном шелковом шнурочке. Совестясь перед Розановым своего завидного здоровья, он тщательно и долго его выстукивал.
Розанов вежливо давал себя тормошить, но, когда тот а попытался было говорить что-то утешительное, мягко остановил его:
- Учтите, коллега, я сам без, пяти минут врач… Меня взяли накануне государственных экзаменов… Шурочка, дай дяде доктору табуреточку.
Шурка, сидевшая на облезлой клеенчатой кушетке, свесив ноги в валеночках, расшитых линялыми розовыми узорами; кинулась подавать расстроившемуся доктору табуретку.
- Познакомьтесь, - сказал Конопатый, - это Шурочка, моя наперсница и милосердная сестрица.
- Очень приятно, - отвечал вконец растерявшийся доктор и легонько сжал в своей ручище Шуркину сухую теплую ручонку.
Шурка восхищенно фыркнула.
- А если. - неуверенно продолжал доктор, - а как вы посмотрите, если мы вас в больницу? Может быть, даже в университетскую клинику…
- Не могу, - усмехнулся Конопатый, - у меня здесь барышня знакомая. - И снова кивнул на Шурку.
Девочка снова фыркнула и тряхнула рыжими косичками, как молодая лошадка.
- Нет, верно, коллега, - продолжал Розанов, видя, что доктор собирается настаивать, - я уж лучше здесь долежу свое… Все-таки в компании…
Он не докончил фразы, потому что Шурка вдруг подозрительно зашмыгала носом.
- Это еще что такое! - прикрикнул он на нее и закашлялся от напряжения. Ты меня раньше времени не хорони!.. Мне еще на твоей свадьбе поплясать надо!.. А ну, подавай мне моментально чаю, а то у меня, сама знаешь, разговор короткий: расчет и будь здорова!.
Шурка бросилась наливать чай.
- И ситного! Моего любимого! Живо!
Чтобы успокоить девочку, он заставил себя проглотить несколько глотков порядком остывшего чая и даже кусочек хлеба.
- Сережа третьего дня уехал на Кавказ, - вполголоса сообщил ему тем временем доктор и Розанов скорбно сжал свои иссиня-бурые губы, - а тетя Маня прямо сбилась с ног, женихов ищет…
Шурка удивилась, почему эти смешные слова про тетю Маню так огорчили Конопатого, но спрашивать не стала: захочет, сам объяснит.
- Когда я вам потребуюсь… - громко заговорил доктор, но Розанов снова его перебил:
- Вы мне больше не потребуетесь… И не рискуйте собой, прошу вас. Тут все время рыщет один мерзавец, долговязый такой (Шурка догадалась, О ком-идет речь, но не подала виду)… особенно сейчас, когда наших друзей… когда тетя Маня… - и он горько махнул рукой.
Доктор с тоской и нежностью с минуту всматривался в очень желтое, изрытое посветлевшими оспинами лицо Розанова, потом дрожащими могучими пальцами снял пенсне, поцеловал Розанова в покрытый холодной испариной лоб, пожал ему руку сдавленным голосом произнес: "Прощайте, дорогой друг!", смешно всхлипнул и быстро вышел в коридор. Оттуда он, снова приоткрыв дверь, поманил Шурку.
Она выскочила в коридор. Доктор ожесточенно шарил по карманам своего пальто, пиджака и брток, тихо приговаривая: "Ах ты боже мой, ах ты боже мой!;. Ну как назло!.."
Во всех карманах он наскреб гривен а шесть серебра и меди и сунул их в руку Шурке.,
- Купишь ему апельсинов! - зашептал он, суетливо гладя ее по голове. Апельсинов, или конфет, или чего он там захочет… Понятно?
- Куплю, - сказала Шурка, по-взрослому поджав губы. - Вы не сомневайтесь… Дяденька доктор! - Она знаками попросила его нагнуться. А когда он нагнулся, она прошелестела ему на ухо, чтобы Конопатый не услышал: Дяденька, он умрет?
- Что ты, что ты! - неумело замахал на нее руками доктор, и Шурка поняла, что Конопатый уже не жилец на этом свете. - Только боже тебя упаси плакать при нем! - также шепотом предупредил её доктор…
- Скоро ты будешь совсем здоровый, - сказала немного погодя Шурка, вернувшись в комнату с покрасневшими глазами, только тебе кушать надо побольше. Доктор говорит, будешь хорошенечко кушать, совсем скоро выздоровеешь, к пасхе…
- Даже раньше, - поспешно согласился с нею Конопатый. - А кушать - этому мы сызмальства обучены… Хочешь, я сейчас зараз пуд хлеба съем?.. Только чтобы обязательно с изюмом…
В ответ на эту очевидную шутку девочка вдруг расплакалась.
Часа через полтора Конопатый понял, что до ночи ему не дотянуть, и тогда он велел Шурке сбегать за Егором, а самой покуда посидеть дома, с мамкой…
Антошин готовился к худшему, и все же он не мог себе представить, чтобы человек так изменился за какие-нибудь две недели.
- Похорошел? - усмехнулся Конопатый.
- Не очень, - пробормотал Антошин, невольно отводя глаза.
- Осталось мне, брат Егор, жизни, по моим расчетам, никак не больше суток.
Антошин собрался ему возразить, но умирающий, с трудом выпростав из-под жалкого линялого одеяла страшно исхудавшие руки, досадливо чуть приподнял правую:
- Не будем терять время… Нам нужно потолковать.
Ему было трудно. Через каждые несколько слов он останавливался, чтобы перевести дыхание. Но почти не кашлял.
- Вредно вам разговаривать, - сказал Антошин.
- Теперь уже не вредно… Радости в этом, конечно, мало, но факт… Ты понимаешь, что такое факт?..
- Понимаю, - сказал Антошин.
- Ну вот, сам посуди: речь у тебя городская, - даже интеллигентская… грамоте знаешь; слово "факт" понимаешь. - Тут Конопатый попытался сложить губы в улыбку, но улыбки не получилось. - Ко всему прочему встречаю я тебя тогда там вечером, у Арбатских ворот, когда ты снег грузил… Сам посуди, разве это не подозрительно? - Антошин в знак согласия молча кивнул головой.
- Говори спасибо Шурке… У нас тут с нею в последние дни много было о тебе говорено..! Она тебе не рассказывала?
Антошин отрицательно покачал толовой.
- От горшка три вершка, а слово держать умеет! - похвалил Конопатый Шурку. - Из нее настоящий человек получится… если не погонит ее жизнь на бульвар… Золотая девчушка… Не оставляй ты ее, Егору без своего присмотра… Она тебя любит.
- Не оставлю, - обещал Антошин.
- Так вот, думал я, думал и решил напоследок (Антошина резанул непривычно горький смысл, который придавал Конопатый слову "напоследок") потолковать с тобой по душам… Тем более что явок ты от меня все равно никаких не получишь… а доносов мне уже сейчас бояться вроде и не к чему… Да ты не обижайся! - сказал он, заметив, как перекосило лицо Антошина при этом невольном намеке. - Дело житейское.
- Я не обижаюсь, - успокоил его Антошин.
С минуту Конопатый отдыхал, сомкнув зеленовато-бурые, высохшие до полупрозрачного состояния веки.
Антошин тем временем поднялся с табуретки и на цыпочках направился к двери.
- Ты куда? - спросил Конопатый, не раскрывая глаз.
Антошин на цыпочках же воротился к постели и, нагнувшись к Конопатому, прошептал:
- А вдруг он нас подслушивает, Сашка?
- Доктор его увел от меня аж в Сергиев посад… Поводит его по лавре часочка два… Теперь Сашку жди часам к семи вечера, не ранее… Часов до семи у нас с тобою полная свобода…
Тут какая-то неожиданная мысль-озарила лицо Конопатого. Глаза его заблестели, на острых скулах появился бледный румянец. - Была не была!.. Хоть последние несколько часов проживу свободным гражданином!.. Дай-ка мне вон ту книжку, вторую слева на полочке!..
Антошин, достал ему книжку, Конопатый полистал ее и достал вырезанный из какой-то нерусской газеты портрет… Карла Маркса! Точно такой же, как тот, который когда-то показывала своим юным "историкам-марксистам" в Музее Революции Александра Степановна. Только этот был свежий, а тот, в музее, совсем пожелтел от времени. Теплая волна подкатила к сердцу Антошина: перед ним был один из первых, может быть даже из первого десятка, портретов Маркса, появившихся в России.
- Теперь, - сказал Розанов, которому этот портрет, казалось, прибавил сил, - теперь календарь побоку, а на его гвоздик наколи эту картинку… чтобы он у меня все время был перед глазами… Это был такой человек!.. Я тебе о нем сейчас расскажу…
Он снова маленечко отдохнул, закрыв глаза.
- Приколол? - спросил он, все еще не раскрывая глаз. - Тогда давай, Егор, заодно откроем окно, а?.. Вынимай вторую раму… на мой ответ… Скажешь Зойке, я приказывал - хочу дышать свежим воздухом и не бояться, что тебя подслушивает какой-нибудь царский холуй… Может, тебе обидно слышать такие слова про царя?
- Нисколько не обидно, - сказал Антошин, торопливо отдирая с краев оконных рам поотставшие от сырости полоски газетной бумаги: - чего ж тут такого обидного?
Столовым ножом он отогнул: гвоздики, которыми зимняя рама была приколочена к подоконнику и наличникам, дернул ее обеими руками на себя, вынул, поставил у стенки и распахнул окно.
В комнату хлынул солнечный свет и бодрящий, совсем по-весеннему сыроватый свежий воздух. И вместе с воздухом и солнцем со двора и Большой Бронной ворвались в затхлые Зойкины меблирашки вешние городские шумы.
Восторженно визжали ребятишки, игравшие в казаков-разбойников. Вовсю чирикали воробьи. У деревянной коновязи возле извозчичьего трактира глухо ржали в торбы с овсом извозчичьи клячи. Звенел невообразимо высокий тенор точильщика: "Точить ножи-ножницы, бритвы править!" "Старье би-ре-ом!" - вопил захожий татарин с мешком на спине. На соседнем дворе шарманка, задыхаясь и ухая, играла марш лейб-гвардии Преображенского полка. Под самым окном какая-то, судя по свежему голосу нестарая женщина рыдающим голосом попрекала кого-то невидимого и неслышного: