* * *
Ко мне подошел подслеповатый Эдекон (Эдик), в очках, с волнистой шевелюрой до плеч, с которым познакомился на собрании "не ограды". Он работал в моем офисе, вернее, сидел в одной из ячеек за стеклянной перегородкой и, перебарывая сонливость, уходил в детское состояние озарений, светлых сферических миров, которые предчувствовал за пределами Острова, занося карандашом на бумаге строчки стихов. Он чем-то родственен мне: обладание вещами его не захватывает, физиологические потребности так малы, что если что-то будет угрожать смертью, он не приложит малейших усилий помешать этому.
Он стал читать стихи, сразу внушив мне, что не все потеряно.
На краю земли или в космосе -
Высоко над бездною вод,
В новизне небывалой утесы
Одиноко встречают восход.
Как я мог подумать, что здесь не найду родственную душу? А ведь он увлечен социальной борьбой, которая мне претила.
– Тебя зовут на утес. Единственное самое высокое место, откуда виден весь Остров и горизонт океана. На нем жили средневековые художники света, там достигали великих прозрений.
Я стал встречаться с "отрадными". Чувствовал, что моя зажатость, готовая к сопротивлению, тает, и могу быть естественным в их молодом воодушевлении. Но скорее всего, это было влечение к девушке, Ильдике.
Мы с Эдиком шли долго, продираясь через сельву. Дорога к утесу была почти непроходимой. Но Эдик знал незаметные, тайные тропки.
Долгий путь в гору я преодолел запыхавшись. Наверху в упор увидел Ильдику. Она вгляделась как-то особенно.
– А ты ничего!
Видимо, поразила раскрывшаяся ей моя мужская жизненная энергия.
Ее присутствие близко, и казавшийся рядом у глаз безграничный океан смешивались в одно странное чувство. Она была так притягательна, словно в ней могли счастливо утонуть все вопросы, которые мучили меня.
Чувствуя, что можно, я взял ее за узкую талию и прижал.
– Что означают эти поползновения? – отодвинув мою руку, спросила она.
Внешняя восхитительная неприступность женщины – из свернутого в ней будущего, она не может допустить решительного шага, чтобы не напороться на не того самца, могущего обрушить жизнь. Не говорю о любви, она опасно ломает все страхи.
На вершине, площадке с одиноко гнущимся от ветра ковылем, открывался бескрайный океан, и сзади весь Остров. Там, в середине его возвышалась гора, потухший когда-то вулкан, образовавший этот остров. Но сейчас он дымился.
Мы долго, молча смотрели в слепящее марево океана.
Эдик, подвывая, читал свои стихи:
Только чайки парят над утесами,
Только ветер, лишь ветер поет.
Что ж туда – уже не вопросами,
А печалью неясной влечет?
Мне опять остро что-то напомнило, но уже не было привычной ностальгии.
– Здесь хочется произнести клятву, – сказал Эдик. – Земля так прекрасна перед бесконечной вселенной, и мы на вершине ее, и я не знаю, как защитить ее. Давайте поклянемся – посвятить себя ее защите.
Лицо Тео надменно застыло.
– Нас погубит слюнтяйство массы. Романтика утопии.
На меня смотрели, как будто я знал ответ. Я не знал, что ответить. Откуда они взяли, что могу быть арбитром? Стать ни на чью сторону? А ведь могут подумать, что осторожничаю.
– У меня впечатление, что здесь нет времени. Вы застыли, считая ваше состояние вечным. Это иллюзия.
Тео сказал:
– Правильно! Нужно определиться. Впереди жертвенная борьба.
Тео всегда уверен в себе, заранее зная истину, словно родился с готовыми убеждениями. У него нет экзистенционального чувства одиночества. Он внук замученного вождя революции, которая разразилась здесь много лет назад. И пепел деда стучал в его сердце.
Я попытался быть откровенным:
– В мире, откуда я пришел, тоже до сих пор не знают, что делать. Мы пытаемся глубже понять, что было и что происходит.
Тео сухо сказал:
– Мы творим историю, а не разбираемся в ней. Победим, если во всеобщем упадке духа появится тот, кому поверят, и пойдут за ним. Вождь! И его партия.
Я чувствовал в нем гордыню исключительности. У него постоянное нетерпение – решить эту чертову задачу пробуждения народа, застрявшую в голове. Это и в моем характере – нетерпение закончить даже не захватившее дело, забывая обо всем.
– Тогда я первый выйду из игры, – фыркнул косоглазый Эдик. – Хотите нового шаньюя?
Лицо Тео с острым носом медально застыло:
– Когда "новые гунны", глянув на непокорных, кивком решают их судьбу: на кол его! тогда нет смысла молча возвышаться над ними. Пока мы будем совершенствоваться, нас передавят.
– Почему? – я вдруг легко обошел железную стену его убеждений. – Горизонтальная оппозиция полезна. Всю жизнь прожить в одиночестве, и вдруг на митинге увидеть свои глаза в чужих… Когда возникает множество чистых глаз – вот что неодолимо.
– Что же, полагаться на естественное развитие? – непоколебимо стоял Тео. – Когда просыпаешься с чувством несправедливости, и где-то по утрам в подъезде обнаруживаются спешащие серые люди, с которыми мы можем с усмешкой поговорить, и тут же забыть. Как тут отвратить от зла?
Мне не нравилась тупая убежденность.
– Нужно брать выше – бороться за спасение земли. И за себя – от нас самих.
На меня смотрели с недоумением. Моя харизма несколько поколебалась.
В окружении Тео роптали, меня просто не поняли.
– Можешь уходить, – сказал Тео. – Если мы тебе не нравимся.
– Наверно, я здесь чужой, – испугался я.
Ильдика страдальчески сморщилась.
– Вы не неоградные, а дворовые пацаны. Вечный раздор оппозиции! Пришелец несет в себе новый мир!
Эдик, глядя в сторону, сказал извиняющимся тоном:
– После революций старые представления уходят в подсознание, и держатся так крепко, что возвращаются снова. Но у многих уже прояснилось в голове: нужно обновление. Хотя трудно быть в постоянном напряжении, к которому их призывают.
– Вот и пробуждай сознание! – сдержанно-страстно сказал Тео. – Пока еще цел.
Ильдика поддержала Эдика:
– Он прав. Всегда есть чем жить, и быть счастливым, если не впадаешь в уныние. Это не конец, чтобы уничтожать друг друга.
Как она чудесно держится! И в этом мире есть просветы, куда входишь, как домой. Я словно знал Ильдику там, изначально.
Меня не поняли, потому что чувствовали нечто вместе с Тео, что невозможно выразить.
Эдик повернулся ко мне.
– Ты должен нас понять. Ведь мы ощущаем себя свободными только на этом утесе.
Наверно, эта легкость свободы и есть настоящая родина, ибо я уже не чувствовал себя покинутым.
6
Мой приятель Савел пригласил меня на региональное вече, то бишь конференцию, которые обычно организуют хитрые производители услуг при государственных органах, налагающие дань на каждого участника в виде организационных взносов. Я вспомнил, что у нас уже давно применялись телеконференции, где в спорах идеи разносились в воздухе по всем углам безграничной земли, и там же в воздухе затухали, разрешаясь в компромиссах. Здесь же обсуждали отдельные проблемы, не в силах сконцентрировать их вместе и открыть главное – тупиковость решений – страсть логики охватить глубину, диктовать сырой жизни, такой неохватной, что ни ума, ни бумаги не напасти.
Тема была интересная: "Как помочь бедным? Благотворительность и подаяние". Я взял у шефа разрешение на командировку, хотелось своими глазами увидеть страну, о которой много узнал от летописцев.
Вокзал! Я вспомнил заряженность его гулких залов странной человечьей энергией: там витает ожидание счастливой встречи, на чемоданах на конвейере видишь пылинки дальних стран.
Но вокзал оказался большой избой со спящими на жестких скамейках злыми пассажирами. Мы с Савелом, ставшим моим гидом, выехали из города в ржавом скрипучем вагоне-кибитке, поезд волок пыхтящий, черный от копоти монстр, похожий на аппарат Черепанова. Вагон с надежно прикрученными деревянными скамьями, чтобы не унесли, был кропотливо изрезан гуннской матерщиной.
Проплыли мимо на крутой насыпи огромные буквы "Слава Шаньюю!"
По сторонам вдоль дороги у океана мелькали самодельные хибарки пригорода, сляпанные из подручных материалов – кривых листов железа, каких-то голых кривых кольев – даров моря, которыми огораживали и клочки земли с посаженными кустиками.
Неужели тянется хвост древних кочевников – не умеют налаживать быт и работать?
– Это брошенные деревни, – сказал Савел.
– Идет урбанизация?
– Переселение в города. Оставшиеся жители выживают сами.
Мы вышли на заросшей сухой крапивой станции. Снег уже припорошил мятую зелень погибшей травы, как в первый день оледенения. Вороны хрупали по насту лапами.
У станции увидели небольшой рынок. Бородатые рыбаки в фартуках, наброшенных на короткие халаты, зябли за прилавками из досок, предлагая рыбу. Савел сказал, что таких называют купцами. У нас все купцы! Нищая старушка-купчиха предлагала пучки лука. Они торгуют у дорог, у общественных мест, кто рыбешками, икрой или зеленью, кто домашним скарбом, прогоняемые стражниками, если не дадут им на лапу.
– Гля, сезон снега подошел! – приветствовал нас рыбак в грязноватой робе, но явно расположенный к нам.
Здесь, в провинции, измеряли время не по часам, а по светлым дням и сезонам.
Купцы оказались широкими натурами.