Но было в гиксосах своеобразное обаяние: совсем не было лицемерия и лжи, при таком образе жизни им неоткуда было появиться. И совсем не употребляли мата, его заменяла опасная интеллигентность речи. Постоянное присутствие голой правды обходилось без него.
У гиксосов гуманные законы, вернее, их совсем не было, как не было и суда. Они бы мешали свободе. Главным был деловой контракт, он обозначал все. Неудачник сам вершил суд – кончал с собой.
Здесь жили гораздо богаче. Успех стал признаком достоинства и добродетели. Утвердившаяся дарвиновская теория естественного отбора – элиминации особей, отклоняющихся от средней нормы, давала успешным право быть честными.
Здесь тоже считали, с большей правотой, что гунны нарушают права человека, и обвиняли их в коррупции. Ее тут не могло быть. Коррупцией считалось, если Сар не делится со своей элитой.
Гиксосы гордились своей свободной страной, и считали, что так должно быть во всем мире. Противостояние с соседями перешло в этические и психологические формы, хотя никто не знал, зачем оно. Просто пушки были наведены друг на друга. Видимо, это было выражением животной жажды захватить новые пространства, полные сокровищ.
Мы уже не бежали панически от такой обнаженности. В ней была некая честность, лишенная лицемерия. Не здесь ли истина, в этом оскале бездны?
У гиксосов я был известен как пришелец из неведомой земли. Был интересен, и местная элита разбирала меня нарасхват. Меня приглашали на встречи местные интеллектуалы. Они мало отличались от элиты гуннов, но в них было нечто благотворное – широта и разнообразие стоически и безнадежно сражающихся со временем. Их девизом было древнейшее гиксосовское учение "Ничего не дорого, кроме сладостной жизни" и "Все бренно, живи и радуйся, пока не умер".
В их культуру входили легенды и ритмизованные стихи-предания:
"Никто еще не приходил оттуда,
чтобы рассказать, что там.
А потому утешь свое сердце,
следуй его желаньям.
Свершай свои дела на земле – себе на благо.
И не изнуряй себя трудом"
Но до сих пор сохранился древний обычай бальзамировать умерших – след древней веры в загробную жизнь.
И здесь я рассказывал им о нашей чудесной науке, хотя все больше сомневался в информационно-визуальных технологиях. Не происходит ли исчезновение человека в мире, как и здесь на Острове? Высохнет ли наша живая душа или, наоборот, безгранично обогатится, ибо все будет делать за нас сверхспособная техника, и мы станем жирными, как коты, и духовное нам добавит все та же техника. А где же буду я, моя уникальность? И могут ли технологии сделать более прекрасной мою Ильдику?
В отличие от гуннов они отнеслись к моим рассказам серьезно. Подсуетились бизнесмены, смекнув, что из меня можно извлечь выгоду.
Они предлагали мне остаться, но я уже принял в свое сострадательное сердце культуру гуннов, и не мог остаться с гиксосами.
"Неоградные" жили только одним – скорым возвращением. Власти гиксосов не мешали нам – им было все равно, они готовили корабли к отплытию. Да и были не против заслать к гуннам их врагов.
Ильдика тоже капризничала. Мы ссорились.
– Я знаю твою ахиллесову пяту, – зло бросала она. – Ты всегда будешь одиноким – слишком погружен в себя.
Я понял, что она беременна.
13
Этот день пришел, когда Колоссео вновь изрыгнул пламя, и затряслась земля.
Мы были возбуждены. "Неоградные" кричали:
– На родину! Теперь все изменится!
Назад мы шли тем же путем, по тоннелю. Тео зарисовал карту, и мы петляли в темноте, светя фонариками. И снова эта глубокая тьма стала нашим существованием.
Наконец, дошли до грота, куда привел меня с Ильдикой старец Прокл. Мы ничего не знали о нем, и что там творится. Прежде, чем выйти, послали разведчиков.
Снаружи послышались выстрелы, и сдавленный крик нашего дежурного. На входе в пещеру появились одетые в черное.
– Руки!
Тео крикнул:
– Запасной выход!
Все ринулись в секретный тоннель. Раздались выстрелы.
Я увидел, как Ильдика удивленно оглянулась на стрелявших, и кинулся к ней. Она не спешила, шла с достоинством, я тянул ее, увлекая к толпе.
И вдруг она стала валиться на меня. Я в ужасе ощутил на руках кровь. Этого не может быть. Я не могу остаться один!
Я держал ее теплое тело, с простреленным ребенком, которого успел полюбить, и качал на руках, словно умер, и словно нетронут, и твое бессмертье во мне. Что мне теперь? Стало все равно, возьмут или не возьмут.
По всему острову подземные толчки вызвали разрушения. Белые здания-дворцы власти незыблемо стояли, как будто все было заранее предусмотрено, но за городом много нелепых коттеджей с толстыми кирпичными заборами рухнули, и толпящимся около жильцам это казалось немыслимым.
Впервые жители с тревожным любопытством смотрели на пробудившийся дымящий вулкан, ожидая новых толчков. Но паники не было.
Власть боролась с надвигающейся гибелью от геологической катастрофы иным путем. Из радио и экранов доносились призывы вспомнить предков и сплотиться для устранения разрушений. Пришла пора мобилизации! Хватит расшатывать волю общества. Смысл нашего существования – встряхнуться для новых свершений.
Гремели боевые марши. Озвучивалась программа властей по мобилизации и модернизации строительства нового Ноева ковчега. Правда, умалчивалось, смогут ли поместиться туда все, кто не входит в "золотую тысячу"
Меня вместе с несколькими пойманными повстанцами доставили во дворец.
Шаньюй сидел за обычным столом в своем рабочем кабинете, его круглое лицо было усталым от бессонной ночи. Узкие настороженные глаза уставились на меня, показалось, с сожалением.
– Зачем? – спросил он в недоумении. – Зачем вы прете на рожон? Ведь это глупо идти против самой природы истории. Или у вас, как представителя иной цивилизации, есть ответ, куда нам идти?
Мне было уже все равно, что со мной сделают. Что теперь до мести этой метафизической силе, когда погас свет?
– Во всем виноваты гнилые корни, породившие вашу систему.
– Согласен, – сказал шаньюй. – Начало было не очень моральным. Но что теперь делать? Мы не знали другого пути, кроме того, что получили от предков. Создана устойчивая система, не дающая государству рухнуть в хаос. И теперь нет иного пути, как отвести от бездны.
– Мне жаль вас, – с горечью сказал я. – Невозможно долго жить в системе, в которой нет света. Это не проект в будущее.
– Я не против, – вздохнул шаньюй. – Но где выход?
– Не в том, чтобы вы держались вечно.
– Так подскажите, – играл со мной он.
Говорить с ним надоело.
– Я мог бы поведать вам, что произойдет в будущем. Правда, оно тоже не даст ответа.
– Вот-вот. Есть ли оно вообще? Взгляните на историю, она всегда одна и та же – кто бы ни пришел к власти, все скатывается в одну колею.
– Вашей истории конец. Это уже не зависит от вас.
Он нахмурился, видимо, потеряв интерес.
– Жаль, что вам нечего предложить. Кстати, куда ваши спрятали Ильдику?
Я вспомнил все.
– Разве не вы убили мою жену?
Шаньюй оторопело посмотрел на меня, и на его лице проглянуло страдание.
– Уберите, – устало сказал он и сделал отстраняющий жест рукой.
И вот я лежу на каменном полу в тюрьме, той самой, что видел на службе из окна, занятый своим мироощущением. Не думал, что окажусь здесь!
Убийца-природа не вызывает ненависти, но невозможно смотреть в глаза сознательному убийце.
Так история расправляется с теми, кто стоит на пути завоевателей, становящихся легендами. Изменить что-то значит совершить почти невозможное – изменить историю этой страны, стать достойным себя, чтобы понять тех, кого мы готовы простить. Но и в этой невозможности есть тепло бесконечной надежды. Убийца же природа не оставляет надежд, даже самой истории.
Мне было уже все равно – пожирающий поток времени остановился. Я уединился здесь, в ране воспоминаний об Ильдике, похороненной в пещере замученных предков в обители старца Прокла. Вспоминал, как мы с ней шли вдоль покрытых вьющимися розами ажурных оград, и этот путь казался вечным. Где взять силы, что помогли бы туда вернуться?
Не знал, что она вошла в меня так глубоко. За короткое время прожил с ней все, что должен был прожить мужчина с женщиной, в любви, ревности, ссорах и даже ожидании рождения нового человека, и цикл замкнулся.
Я умираю. Это не смерть, – повторял я. – Это лишь силы гаснут на солнце.
То, что держало меня, куда-то исчезло, я был пустой оболочкой. И не мог представить, как встану на следующий день, буду есть баланду, о чем-то думать. Тяжелый камень тянул и тянул вниз, туда, где можно спокойно вытянуться и замереть.
И вдруг без усилий вспомнил родину – прежнюю жизнь: сборище сослуживцев в офисе, шкафы с файлами, журналы и сборники, собранные мной в командировках на конференциях, – привычный и ясный мир ухода от мыслей об одиночестве. Я задумывал международную конференцию об экополисах, которыми должна быть покрыта вся страна, чудесные сады грядущего земного рая, – синтез всего, что наработал за всю жизнь, плутая в тупиках мысли, и в озарениях.