ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Великое начинается с позора
Караев обмер. "Где это я?" - пронеслось в голове.
В нос ударили знакомые запахи йода, витаминов и тошнотворная вонь нечищеной уборной… На стене - две "люськи". Одна блаженствовала, усиками почёсывая потолок, а другая, вихляясь, скользила по трубочке кислородного устройства прямо к его изголовью. Он покосился вправо… Швабра… Настоящая половая швабра. Её приспособили вместо штатива. На её горизонтальной перекладинке висела перевёрнутая вниз горлышком бутыль с бурой жидкостью. Капельница… Больница… Палата… Но почему? Караев никак не мог понять.
Очнулся он, видимо, от боли, что причиняла ему медсестра. Паршивка неумело всунула ему в вену иглу. Практикантка, наверное. Опыта - ноль. Слишком долго возится с лейкопластырем - оклеивает им иглу, чтобы та не сорвалась с руки. Неумёхе невдомёк даже, что игла ковыряет ему стенки сосуда. Наконец справившись, медсестра поднимает голову.
Ну, конечно, практикантка. Совсем девчонка, подумал он. И их глаза встретились.
- Господин профессор, - в полуиспуге вышептала она, - вы… как? Хорошо себя чувствуете?
- Вашими стараниями, - красноречиво глядя на изгиб руки, морщится он и просит сделать ему одно маленькое одолжение - смахнуть "люсек"…
- Каких? - таращится сестра. - Здесь никого нет, кроме вашей жены.
Мика только сейчас увидел её. Свесившись со стула, Инна положила ему голову под левый бок и мирно посапывала.
- Есть и кроме нее, - возразил он. - Я так называю тараканов. Вон одна "люська" загорает на стене, - показал Караев, - а вторая фланирует у кислородной маски… Я их брезгую до тошноты.
- Сейчас, - пообещала медсестра, - схожу за тряпкой.
- Милая, - остановил он её, - который час?
- Четверть четвёртого, - не глядя на часы, сказала она.
Караев посмотрел в окно. Кромешная тьма.
- Ночи? - последовал ей вдогонку недоуменный вопрос.
- Скорее, утра, - уточнила она, притворяя за собой дверь.
И опять, паршивка, сплоховала: оставила дверь приоткрытой. И в палату ворвался сквознячок, напитанный рвотными запахами больничного коридора. И тот же сквознячок донёс до него её грудной голосок.
- Доктор! - позвала она кого-то. - Профессор Гриффин пришёл в себя, - сообщила она и ехидно заметила: - А Гриффинша спит.
"Гриффин…" - повторил про себя Караев и невольно подумал: "О ком она, интересно?" Подумал и… всё вспомнил. И понял - почему оказался здесь.
…Актовый зал казался пустым. Для него, рассчитанного на пятьсот человек, восемьдесят пришедших на его лекцию, - аудитория, конечно же, жидкая. Сплошь свободные кресла. Все расселись в первых трёх рядах. Референт президентского аппарата из отдела просвещения сидел рядом с одним из работников МНБ, курирующим медицинские учреждения.
Первого Караев не знал. Он был из молодых. А с другим ему не раз приходилось сталкиваться. Тот работал давно. С тех самых времён, когда МНБ именовалось КГБ. Его за глаза называли "Попечителем ГэБэ-угодных заведений". Он и сейчас опекал некоторых ГэБэ-угодных пациентов, помещённых в психиатрические клиники.
Сразу за его спиной сидел Главный психиатр республики, представляющий министерство Здравоохранения. Приникнув к самому уху гэбэшника, он что-то ему шептал. Скорей всего, докладывал о состоянии кого-нибудь из тех, кто был охвачен заботой этого чуткого господина.
- Из власть имущих - раз-два и обчёлся, - сообщила Инна.
Караев отмахнулся: плевать! Главное - здесь весь цвет азербайджанской науки. И это заслуга Инны. Дело всё в том, что за её спиной стоял могущественный дядя Зия - академик и Герой Советского Союза. Собственно, кровным родичем он ей никаким боком не приходился. Но он один стоил сотни самых родных дядь и тёть. Он стал опекать Инну, когда та ещё училась в десятом классе. Именно тогда скоропостижно скончался её отец - Борис Ефимович Марголис. А дядя Зия с Марголисом дружили с детского сада. Вместе до самой войны учились в одном классе и вместе поступили в одно и то же военное училище. Оттуда они ушли на фронт. И тут их судьба развела.
Бориса Ефимовича определили в одну из дивизий, что противостояли гитлеровцам на западном направлении. Там его часть попала в окружение. И лейтенант Марголис с горсткой бойцов пробивался к нашим несколько месяцев. Удалось это сделать всего четверым… Измождённых и полуживых, служба Смерша пропустила их через жестокие допросы, а затем, осудив, отправила в сибирские лагеря… Оттуда он вернулся пять лет спустя после войны.
Фронтовая судьба дяди Зии складывались не легче. Ему пришлось командовать штрафниками. Сначала взводом, потом ротой. Всегда в пекле боёв. Всегда в аду.
Штрафники смывали свои провинности кровью. Их держали впереди войск. И они шли на прорыв. И когда это было фальш-прорывом, чтобы ввести противника в заблуждение, и когда это было первым броском перед решающим наступлением…
Их иначе называли смертниками. И к ним на всех фронтах - от солдата до генерала - относились с уважением.
Командирам штрафников приходилось несладко. Личный состав комплектовался, как правило, отпетыми уголовниками. Но у дяди Зии они не рыпались. Во-первых, он шел под пули вместе с ними, а во-вторых, говорил с ними на том языке, какой они понимали.
"Среди них, - бывало, вспоминал он, - были чудесные ребята. Не чета нам, оставшимся в живых…"
Караев однажды стал невольным свидетелем того, как он всего лишь словами вселил страх в двух распоясавшихся блатяг.
Мика как сейчас помнит - то был День Победы. И дядя Зия с женой пришли к ним поздравить Елену Марковну и его с Инной.
Тогда Караевы жили в центре города. Через открытую балконную дверь долго доносилась площадная брань тех подвыпивших блатных ребят. Дядя Зия не то что не обращал внимания - он словно не слышал их. Рассказывал анекдоты, подшучивал над Микиной тёщей, прикалывался к своей жене. И только когда Елена Марковна перепуганно ойкнула: "Они, кажется, к соседу задрались…", дядя Зия медленно поднялся из-за стола и, тоном, не терпящим никаких оговорок, попросил женщин удалиться в дальнюю комнату и заткнуть уши.
Мика после испуганной реплики тёщи успел выскочить на балкон и видел, как два битюга наскакивали на тщедушного и малорослого соседа… Дядя Зия вышел вслед за ним и одним рыком приостановил петушиные наскоки.
Блатные вскинули нахальные рожи кверху, и дядя Зия смачно, многоэтажной отборной лексикой тюремного жаргона обрушил на них такие ругательства и угрозы, каких Мика никогда не слышал и какие были поубойней самых увесистых кулаков.
Блатных это просто ошеломило. Они остолбенев смотрели на балкон… Там стоял широченный в плечах человек, ростом под два метра, с безжалостно кромсавшими их глазами из серой стали. Они подумали, видимо, - к ним вышел человек из "высшей касты" их круга. Такого ничто не остановит. И они по дури побеспокоили его. Ребятки поджали хвосты и ретировались…
Харкнув в их сторону, дядя Зия вернулся в комнату, плеснул в стакан водки и залпом осушил его.
- Смотри, - улыбнувшись, погрозил он Мике, - сколько я выпил - ты не видел. Понял? А то жена начнёт выступать, и не будешь знать, где от неё спрятаться…
Предупредив, он попросил женщин вернуться к столу.
…С войны дядя Зия пришел с золотой звездой Героя Советского Союза. Ходила молва, что ему дважды присуждали это звание. Но подписанный указ аннулировали. Из-за того, что он у всех на глазах пару раз вломил командиру дивизии…
Любопытная Инна приставала к нему, мол, так ли было на самом деле - что и вторую Звезду Героя давали, а из-за драки с начальством он лишился её? Вместо ответа дядя Зия хмурился, мрачнел и отмалчивался… Но как-то всё-таки сказал:
- Не дай Аллах тебе видеть войну. В ней и думаешь по-другому и видишь по-другому… Тогда я думал, что правда - на моей стороне. А теперь кажется - я не совсем был прав…
Многолетнее общение со смертниками, когда глаза в глаза смерть, конечно же, выковало в его характере крутые черты. Он не признавал авторитетов. Ему не раз указывали на это. И дядя Зия всегда говорил:
- Откройте Библию. Там писано: "Не сотвори себе идола…"
Его выпады подчас шокировали грубостью. Шла она не от отсутствия культуры, а, скорей всего, от избытка чувства справедливости. Вскипев, он невзирая ни на какие авторитеты рубил правду-матку, вкладывая в неё всю душу. И не за глаза. А в открытую, прямо.
Борис как-то упрекнул его: "Помягче надо, Зия". А он, набычившись, произнёс:
- Самая чистая правда - окопная правда. В светских салонах она, при всей ее грубости, - самая убедительная.
Больше никогда по этому поводу Марголис ему не выговаривал. Да и сам дядя Зия к своим зубодробительным доводам прибегал крайне редко. Когда донельзя допекало.
…Был случай, когда в этом же зале, а он был забит до отказа чуть ли не всей учёной публикой Азербайджана, дядя Зия с места так осадил одну из залётных пташек, что и весь зал, и президиум от неожиданности онемели. Но он был прав…
У Мики, разместившегося на "камчатке" и слушавшего ту, вмешавшуюся в ход обсуждения, женщину, что восседала в президиуме, у самого возникало смутное чувство неуютности и неприятия. Он не мог ни объяснить его, ни сформулировать…
А дядя Зия смог. И, как разгневанный Зевс, метнул гром с молнией.
Это произошло в самый разгар военного конфликта, развязанного Арменией против Азербайджана. В момент, когда армянские боевики при поддержке русской армии оккупировали Нагорный Карабах. И в связи с этим сюда, в Баку, прибыл академик Сахаров, чтобы вместе с научной общественностью и интеллигенцией обсудить и постараться общими усилиями найти разумный выход из создавшегося положения.