В испуге она энергично "дернулась" в сторону и вылетела из горы на яркий солнечный свет. Слишком яркий – от того, что тысячами алмазных искр он переливался на неестественно белой, словно стерильной, поверхности.
Ливьен не сразу сообразила, что это. До сей поры она видела только искусственный снег. Кому и зачем понадобилось делать его столько?..
Она двинулась над снежным полем, удаляясь от вертикали скалы, и вскоре обнаружила пропасть. Скользнула вниз. Тут равнина была уже не такой безжизненной. Еще ступень… "Лестница Хелоу!" – догадалась она.
И тут же увидела своих. И себя. Собственное тело. Рядом сидела Сейна.
Ливьен обрадованно метнулась туда.
…И открыла глаза.
– Очнулась! Она очнулась! – закричала Сейна. И тут же затараторила: – Ли, ты была без сознания четверо суток! Я уже думала, ты не очнешься никогда! Ты не представляешь, как нам повезло! Личинка вышла в оболочке! Это – один случай на тысячи!
– Я была в пещере Хелоу, – еле слышно прошептала Ливьен.
Подлетевший на зов Сейны Рамбай произнес с благоговением в голосе:
– Он будет жить, возлюбленная мать моего потомка…
– Я была в Пещере, – повторила Ливьен и вновь закрыла глаза.
16
Слышишь, как муравьи поют, поют
Песнь о смерти своей звезды?
Видишь сна паутину? Ее плетут
Пауки, что зовутся "мечты"…
Ты открыла глаза, ты хотела уйти,
Только это – уже не ты.
"Книга стабильности" махаон, т. VII, песнь XV; мнемотека верхнего яруса.
Подняться Ливьен смогла только на следующий день. Сейна подвела ее к небольшому углублению в почве, наспех облицованному Рамбаем обожженной глиной. Там, в теплой, почти горячей воде лежал ее плод – полупрозрачный, напоминающий яйцо насекомого, пузырь.
Никаких материнских чувств Ливьен не ощутила.
Рамбай и оправившийся от ранения Дент-Байан ежеминутно вычерпывали из углубления немного воды, выливали ее в подогреваемую на костре посудину, а обратно добавляли столько же, но уже горячей, поддерживая тем самым необходимую для развития личинки температуру.
Ливьен склонилась над "яйцом". Внутри, изредка слабо пошевеливаясь, плавала свернувшаяся гусеничка.
Ливьен выпрямилась.
– Я слышала раньше, что иногда, очень редко, ребенок начинает выходить прямо в оболочке, – обернулась она к Сейне, – но ведь ее тогда прокалывают…
– Рамбай не позволил мне этого сделать. Я боялась, что ты не выдержишь, но он заявил, что дал тебе сильный наркотик, и ты выдержишь все. Он спас ребенка. Теперь то, что ты не доносила его, не отразится на его развитии.
Ливьен кивнула. Не наученный горьким опытом, Рамбай вновь погнался за "двойным счастьем". И на этот раз ему повезло. Но могло случиться и по-другому. Уже во второй раз за последнее время она убедилась, что, несмотря на всю преданность и нежность, он, если это необходимо, способен без колебаний рисковать ее жизнью и здоровьем.
Но "победителей не судят".
Две недели тянулись как годы – в монотонном ухаживании за личинкой и запасанием для нее провианта. Гусеница маака ужасно прожорлива. Рамбай и Дент-Байан, оставляя присматривать за плодом самок, отправлялись в длительные перелеты вниз, к плодородным местам и возвращались с корзинами – полными лесных орехов, ягод, улиток и рыжих муравьев.
Фрукты нарезались тонкими дольками и развешивались сушиться на флуоновых нитях меж вкопанных в землю жердей. На тех же нитях сушились и муравьи, но – целиком. И большая часть мяса подбитой давеча птицы тоже была завялена впрок.
Как назвать ребенка, пока не решили. Да и не решали. В племени ураний гусениц не называли вообще, а давали имя позже – уже вышедшей из куколки бабочке. У маака гусеницам в нижнем ярусе присваивали порядковые номера. Тем более, что гусеница не имеет пола, и до ее превращения неизвестно – мужское давать имя или женское.
Так что, когда к концу второй недели окрепшая гусеничка, разрушив стенки оболочки, принялась беспомощно барахтаться в теплой воде, дежурившая в этот момент возле нее Сейна, крикнула так, словно вопрос с именем новорожденному был решен давным давно:
– Ливьен! Рамбай! Скорее! Ваш Первый проклюнулся!
"Ваш Первый", – отметила про себя Ливьен. Звучит так, словно точно известно, что будет и Второй и Третий…
До сей поры Ливьен не приходилось подолгу общаться с гусеницей, и если бы не Сейна, уверявшая, что все идет так, как и должно быть, она решила бы, что произвела на свет монстра. Первый ел не переставая. Он (она?) пожирал все, что ему давали – без разбора и ограничений. Только в первый день он включал в свой рацион и материнское молоко, а уже на следующий Ливьен с несказанным удивлением наблюдала, как ее маленькое мохнатое зелено-коричневое чадо носится по равнине в поисках съестного, умопомрачительно быстро перебирая десятком ножек-присосок.
И все же размер – было не единственным, что отличало Первого от насекомого.
Первый смеялся.
Поиск пищи Первый начинал с того, что приподнимался верхней частью корпуса над землей и, поворачиваясь ею из стороны в сторону, тщательно принюхивался. Наконец, уловив вожделенный запах еды, он заразительно хихикал (иногда даже падая на спину и подергивая в воздухе ножками) и несся к кучке провианта, только что заготовленного взрослыми…
Если он не ел, то спал, свернувшись клубком. Он рос не по дням, а по часам.
Он начал нравиться Ливьен. Ей было приятно и весело наблюдать за ним. Порой она даже чувствовала приливы нежности к нему, и ей казалось, что Первый отвечает ей взаимностью.
Что касается Рамбая, то он просто лопался от гордости.
Было решено, что когда Первый станет куколкой, они спрячут его в укромное место поблизости и продолжат поиск Пещеры. Им должно было хватить времени – добраться до нее, исследовать и вернуться – пока куколка не превратится в бабочку.
Пару раз Рамбай намекал Ливьен, что, мол, возможно, теперь спешить и не стоит, что, возможно, никакой Пещеры и нет… Но та стояла на своем. Она не рассказывала, что происходило с ней во время родов, но сама об этом забыть не могла. Она уже побывала в Пещере… И это был далеко не бред. Теперь она точно знает, что цель их поисков существует.
Наблюдая за Первым, Ливьен не раз поражалась его сообразительности и той быстроте, с которой он находит очередную (или внеочередную) порцию пищи. Поделившись этой мыслью с Сейной, она получила более чем неожиданное объяснение:
– Ему подсказывает Дент-Байан.
– ?.. – Ливьен недоуменно уставилась на Сейну.
– Твой Первый – телепат. Они разговаривают.
Телепат?! Откуда? Почему? В ее роду не было телепатов!
И тут же до нее дошло. Мать Рамбая унесла его в лес, боясь, что его превратят в думателя. Значит, у него в роду телепаты были…
Какое счастье, что Рамбай – дикарь, что они встретились с ним не в Городе. Случись по-другому, не миновать бы Первому судьбы Лабастьера…
Сейна добавила, что чтение мыслей имеет собственные, довольно странные законы. Она может "говорить" с Лабастьером, то же может делать и Дент-Байан, а вот "говорить" друг с другом они не могут. Первый общается с Дентом, но ни с ней, ни с Лабастьером у него связи нет…
Ливьен попросила Сейну узнать у Дент-Байана, что Первый думает, чего хочет, как к ним относится. Сейна не замедлила выполнить ее просьбу и сообщила вот что:
– Он очень любопытный, но глупый. – (Ливьен слегка покоробило такое определение.) – Он хочет знать все, но его память устроена так, что, поспав, он снова ничего не помнит. Если он не голоден, ему всегда весело, и он всех нас любит. Но если мы исчезнем в тот момент, когда он будет спать, он даже и не вспомнит, что мы когда-то были… Дент-Байан уверен, что Первый будет самцом; но я не поняла, как он это определил.
Случай, происшедший с ними вскоре, наглядно продемонстрировал Ливьен нрав и способности Первого.
В очередной раз самцы отправились на заготовки, но задержались дольше обычного. Сейна прилегла поспать, а Ливьен, присматривая за Первым, варила ему похлебку из улиток, которую он обожал (как, впрочем, и все прочее, что можно было запихать в рот).
Некоторое время он не давал Ливьен покоя, нетерпеливо кружа вокруг костра и принюхиваясь к исходящему от варева аромату. Стоило Ливьен лишь однажды на миг отвлечься, как он подскочил к котелку, сунулся в него, ошпарил нос и, обиженно заверещав и замотав головой, чуть не опрокинул варево в костер.
Ливьен была вынуждена строго на него прикрикнуть, и Первый, загрустив, удалился.
Некоторое время он, меланхолично понурившись, слонялся по территории стоянки, пока наконец не нашел себе очередное занятие. Подкравшись к шестам, меж которыми были натянуты нити с сушившимися припасами, и придерживаясь лапками за один из них, он попытался дотянуться до свисающего куска птичьего мяса. Попытка эта была обречена на неудачу, так как высота шеста раза в полтора превышала длину Первого, а взобраться по шесту Первый не мог: тот был слишком тонок.
Стоя на задних конечностях и держась остальными за шест, Первый принял вертикальное положение и даже ухитрился чуть-чуть подпрыгнуть. Но, шмякнувшись о землю, удрученно пискнул и дальнейшие эксперименты прекратил.
Похлебка поспела, Ливьен, обмотав ладони кусками ветоши, осторожно сняла ее с огня и поставила на землю – стынуть. А когда обернулась, Первого не увидела. Ливьен встревоженно огляделась. Позвала. Никто не откликнулся.
Ливьен вспорхнула над землей, но и тогда не увидела его. Никакого шевеления, насколько хватало взгляда.