Пацан сказал, пацан ответил. Доктор благожелательно развел руки. Хотите ясности, записывайтесь на прием в офис. Сябра, рэспект ды павага табе! За дополнительную плату.
В зале зашумели.
Горбунья испуганно прикрылась платком.
Николай Михайлович наклонился сзади, шепнул:
"Тебя электрик нашел?"
"Он что, опять приходил?"
"Опять приходил. И девка снова звонила".
На этот раз я обернулся:
"Какая девка?"
"Откуда я знаю? Сказала, вам надо встретиться".
"Ли́са? – изумился я. – Она опять звонила? Когда?"
"Да полчаса назад. Я как раз поднимался в библиотеку".
Ли́са? Но ее сбила машина. Как она могла звонить? Правда, она исчезла из машины скорой помощи. Что за бред?
Последний атлант не унимался:
"Я подсказал ей, что ночью ты будешь в "Кобре".
"Сегодня я не собирался туда".
"Придется пойти".
"С чего это?"
"Она знает тебя".
5
Знает.
Ли́са! Меня!
Что она может знать?
Я покурил под колоннами у входа в "Кобру".
Швейцар Зосимыч – плоский, белесый, обросший зеленоватыми лишайниками по скулам и вискам, по привычке перекрестился, увидев меня, и тут же, прихрамывая, притащил пепельницу. Судя по поведению, он родился прямо в ливрее. Ходят слухи, что Зосимыч – жертва репрессий, много страдал, получает персональную премию. Но, наверное, важнее то, что он родственник хозяину "Кобры" и у него имеется казенная справка о перенесенных страданиях. Придерживая в скрюченной руке пепельницу, Зосимыч, ровесник Октябрьской революции, доверительно и льстиво подмигивал мне. "Ну, знаете этих Иванов Сергеичев, – уважительно оглядываясь и подмигивая доверительно, шепнул он. – Они с вами не раз угощались. Точно-с говорю, никакой у них белой горячки, врут-с. Просто шептались с тапочками, ну, брали их в постель. – Зосимыч подмигнул совсем доверительно. – А так ничего особенного".
Я сунул Зосимычу мелкую купюру.
Мысли швейцара читать трудно. В мутном, как запущенный аквариум, сознании что-то плавает, но пойми – что. Гегемон – руководитель гегемонии... Гегемон – носитель гегемонии... Гегемония – преобладание, руководство... Гегемония – преобладание, руководство... И вообще я, наверное, плохой передатчик. Руль заклинен, тормоза не работают, своих корней не помню. Было, было, я верил, что однажды встречу человека, знающего меня. Но время шло, надежда таяла. Самое раннее воспоминание, живущее во мне, – металлическая кровать в ожоговом центре. Кровать особой конструкции. Я не столько лежал, сколько висел на капроновых растяжках.
И ослепительная, ослепляющая боль. Постоянное, сплошное северное сияние боли.
Полярный эффект ни на минуту не прекращающихся яростных вспышек.
И вдруг Ли́са.
Знает.
6
Огромные зеркала.
В смутных плоскостях – зал.
Парень в жилетке на голое тело (в "Кобре" на форму не смотрят).
Курит какую-то дрянь, бесцеремонно выдыхает в мою сторону. Только наивные девушки представляют своих современников романтиками. Рядом усатый чел в мешковатой футболке с надписью на пяти языках: "Извините, что мой президент идиот, я за него не голосовал". Похоже, читает только собственную футболку. В смутных отсветах улыбки плохих девчонок – как компьютерные смайлики.
– Прив!
Паша был навеселе.
На всякий случай я заметил, что жду кое-кого.
– Ну? – удивился он. – Капитана милиции? Позорная девка.
Я улыбнулся. На самом деле Паша к капитану милиции неровно дышал.
– Когда меня найдут в постели удушенным, – тут же счел нужным сообщить Паша, – доложи капитану милиции.
– Чего это ты так настроился?
– Не знаю, – покачал он головой. – Но в день, когда мы закончим роман, меня найдут в постели удушенным.
– А ты не торопись. С окончанием романа не торопись, – посоветовал я, не давая Паше впасть в депрессию. – Разветвляй сюжет. Пусть он будет похож на устье Меконга или Волги.
– Ойлэ торопится.
Паша запечалился.
– Ойлэ считает, что слава ей нужна. Сейчас нужна. Завтра, считает она, ей понадобится что-то совсем другое. Роман должен нас прославить. Доходит? И немедленно! Ойлэ торопится жить, – произнес он печально и влюбленно. – Я говорю: Ойлэ, пусть наша героиня страдает. Пусть она страдает, как чистая девушка, не знавшая плохого, и сразу по уши попавшая в грязь. Очищает страдание, говорю я Ойлэ. А она жалеет героиню и лезет мне на колени.
– Боишься мужа – порви с женой.
– А где я буду заколачивать такие бабки?
– Позвони приятелям в Москву. Пиши сценарии мыльных опер. Тоже нелегкий труд, но безопаснее, чем альтернативный роман с женой олигарха.
– Ты не понимаешь. Я хочу покорить Ойлэ.
– Она и так не слезает с твоих колен. Хочешь, чтобы села на шею?
– Я хочу доказать ей, что род Павла Матвеева – уважаемый, старинный дворянский род.
– Это ты о себе?
– А о ком же еще?
– Взращиваешь генеалогическое дерево?
– Тщательно, – покивал он. – Заказал поиски двум архивистам-бандитам. Те еще ребята! Тонна баксов понадобилась для изысканий. Зато, в отличие от тебя, я знаю всю свою родословную. А искусствоведы подбирают портреты.
– Чьи?
– Предков.
– Чьих предков?
– Моих, – проникновенно пояснил Паша. – Корни моего рода уходят в глубину самых темных веков. Не то что у тебя, выскочка безродный. Он заставил С. написать свои портреты в костюмах бенедиктинского монаха и маркиза XVIII столетия, и в разговоре скромно дает понять, что это его портреты в прошлых инкарнациях. Это из твоей тетрадки. Добавлю полтонны баксов – и мне подробно опишут дворян моего рода времен каменноугольной эпохи. Пришло время пронзительных истин. Когда меня задушат в постели, внимательно осмотри портреты, развешенные на стенах. Попробуй поразмышлять о бренности существования. Это только тебе легко, – опечаленно покачал Паша головой. – Ты ничего не помнишь. У тебя, может, предков вообще не было. Что бы ты о себе ни рассказал, всему поверят. А твой настоящий отец, может, до сих пор тянет срок за изнасилование, а мать... Ладно, про мать молчу. Может, она была морским министром, правда? – Он явно завидовал моим возможностям. – А мои предки даже на портретах такие самцы!
Мы прикончили полбутылки "Хеннеси".
Никто не звонил, никто не подавал никаких знаков.
– Я тут недавно поймал Ойлэ за твоей "Эволюцией".
И этот туда же.
Я потянул носом.
Я уже не слушал Пашу.
Я погрузился в свои мысли.
Перед караваном должен крутиться облезлый пес. Вот хорошая деталь для новой игры. Нет плохих вестей из Сиккима. Облезлый пес отвлечет внимание геймеров от ненужных деталей. Это с "Эволюцией" я сразу попал в точку: услышал музыку сфер, угадал артефакт, свалившийся в кипящие воды доисторического океана.
Динамика!
Прежде всего динамика!
Руби щупальца цефалопод, отражай атаки ракоскорпионов, соси из ювенильных источников сладкие радиоактивные элементы. Бьет по нервам! Куда Паше с его альтернативным романом! Заросли мрачных чарний, океанские бездны, бледные архейские медузы, мир тьмы, ужаса – любой неверный ход ведет к мутациям, чаще всего неустойчивым. Ты сам строишь ход истории. Животный и растительный мир зависит от твоего воображения. Ты – Творец. Ты исследуешь тупики, намечаешь будущее. Ошибки, понятно, не исключены. Из одноклеточных организмов вдруг вырастают монстры. Неведомые создания пожирают друг друга. Грандиозные поединки, карнавал все новых и новых форм. От акул к земноводным, от псилофитов к покрытосемянным, из эры гигантов в эру кривоногих и волосатых самцов Матвеевых. А там и до выхода в Космос рукой подать.
Мы чокнулись.
– Твое здоровье, глупак!
Когда Пашу сильно развозит, он вспоминает множество болгарских слов, потому что три года учился в Софийском университете.
Ладно.
Я глупак.
Но Паша не отставал.
– Ты не просто глупак. Ты маймуна. Молчи! Не возражай! Посмотри туда. Видишь ту позорную чучулигу? – Он судорожно тыкал пальцем в кривляющуюся у бара девчонку с личиком-смайликом. – Не знаю ее. Почему? А та пепелянка? – тыкал он в сторону задымленной женщины. – Ее тоже не знаю.
Было поздно.
Хлопали пробки.
Через столик от нас расположился толстый поц с лысой головой и свинячьими глазками. На нем был безумно дорогой костюм – правда, сидел дерьмово. В сосисочно пухлых пальцах поблескивал бокал с Chateau Margaux. Что ж, такая бутылка стоит того, чтобы ее все видели. Правой рукой поц гладил девку – типичную пепелянку в чем-то прадо-гуччи-подобном, конечно, с сумочкой Vuitton и длинным розовым маникюром. Они обсуждали отдых в Сардинии. (Где еще сейчас оторваться?) Я слышал каждое слово. Обсудив Сардинию, перешли на последнюю коллекцию Гальяно, вспомнили о нашествии наглых русских моделек в нижний бар Plaza Athenee в Париже, сошлись на том, что ресторан Nobu стал хуже, а в Лондоне холодно, и к черту "Челси", и даже Prada вот уже несколько démodé (выходит из моды).
Резво для поца.
Впрочем, что я о нем знаю?
Не слушая тоскующего Пашу (когда мы закончим роман), я порадовался с поцем и пепелянкой за какую-то Аню, которая, оказывается, спит с Николя, и нервно посмеялся над замужеством неизвестной мне Ксюши (козлица винторогая), а Танька, оказывается, вообще шлюха.
Хочешь отомстить за дороговизну авиабилета – плюнь в стюардессу.