В самом дальнем углу, за чудом сохранившимся со старинных времен разросшимся фикусом, одиноко сидел Роман. Артиста он не заметил, но вскоре после его ухода покинул свое убежище. Все какие-то другие. Вроде бы повзрослели. Это потому, что в своих лучших костюмах и платьях. У парней стали заметней усики, у девушек – фу, наваждение, язык как-то не поворачивается называть их девушками: всегда были девчонками, а то на тебе, девушки, – так вот, у девушек стрижка – ах, ах, закачаешься, подведенные глаза блестят, как у кинозвезд, а уж платья- то, платья – ко-рот-ко-ва-ты, не закрывают коленок.
Нет на них Великой Мымры. Не пришла. Жаль… Ее бы сюда вместо дворника с метлой в руках – враз бы вымела всю безнравственность, изжила бы под самый корень.
Гремит музыка. На коленки никто не обращает внимания. Чугунов в новом черном костюме и при зеленом галстуке. Скажите-ка, аристократ высшего качества, галстук нацепил и теперь боится пошевельнуться, словно на шею картину повесил, и улыбается. Черникин где-то раздобыл галстук-бабочку и носит ее как орден или по крайней мере медаль "За спасение утопающих".
Девочки оживленно щебечут, смеются, ревниво ловят взгляды мальчишек. В нетерпении ждут танцев. Кстати, когда волнуешься, в кровь поступает повышенное количество адреналина. Это надо организму для каких-то там целей. Вот стоишь ты, скажем, у стенки как истукан и ни о чем таком особенном вроде и не думаешь, слегка бледный или румяный – в зависимости от твоей конституции, – а в это время в твоем организме происходят всевозможные превращения – биологические, химические, физиологические и еще бог знает какие. Вон Синицына промелькнула, а у тебя пожалуйста, помимо твоей воли, словно невидимая рука в сердце переключила коробку скоростей: сразу пульс подскочил – тук-тук-тук – с семидесяти до ста ударов в минуту.
Мимо прошастал Черникин – от гордости раскраснелся. Как там у Беранже: "Румян, как яблочко". Галстук- бабочка съехал набок. С непривычки не замечает. Думает небось: не подходи – покорю. Прищурил на него глаза:
– Эй, Черникин, что потерял?
– Блондинку с синими глазами.
– Тю-тю…
Неужто и этот скоморох? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, ну, ну… А он-то думал, Юрик дурака валяет. "Здравствуй, Аленушка!" (Он один ее так зовет – Аленушка.) И обязательное ежедневное трогательное рукопожатие, которое с некоторых пор стало ужасно раздражать Романа.
Пошел дальше Черникин, к своему дружку Чугунову. Около него чувствует себя увереннее, этаким бывалым человеком. Воображает… Напоследок, чтоб порисоваться или с каким-то только ему ведомым намеком, спел сквозь зубы куплетик: "Стояло солнце высоко, а на горе сидела муха…"
На горизонте показался Пономарь. Славный малый, немножко, правда, несуразный. Высокий, в очках, уши торчат в разные стороны, брюки короткие, рукава короткие. Паганель. Как видно, он растет значительно быстрее, чем покупательная способность его родителей. Ну, а вот и достопочтенный Табаков.
– Вы куда, Константин Александрович?
– Радиолу наладить. Гуторят, сломалась, – не говорит, извиняется.
А вот опять промелькнула Синицына. Даже не смотрит в его сторону. Ах, Женя! Неужто ты пи о чем не догадываешься? А хочешь, Женя, он сожжет свою руку на медленном огне? И даже бровью не поведет. А хочешь, Женя, он вырвет из своей груди сердце и бросит к твоим ногам? Только бы ты подобрала. А хочешь, Женя, он выйдет на середину зала и во весь голос крикнет, что любит тебя? Безнадежно, отчаянно, горько. Как терпящий бедствие любит жизнь.
Не хочешь? Ну и не надо. А может, он серьезно, взаправду. А ты не подумала, как это жутко – отнять у калеки милосердие, у смертельно больного – надежду. За что же такая немилость?
А вот и твой Савельич притопал в старомодном отглаженном костюме (ватные, подложенные прямоугольные плечи и широкие, как две юбки на ногах, штаны). На лице скромность и скрытая умильность. Стоит и смотрит. Он и на тебя смотрит, Женечка. На свою любимицу. Ведь все мы у него любимчики. И ты, и Чугунов, и Костя. Один он, Роман, ему не пришелся по вкусу. Ну, да о вкусах не спорят.
А Марианна ушла сразу же после концерта. Видно, у нее что-то стряслось. Даже губы дрожали. У всех у вас ноль наблюдательности. Только горланить можете о любви к ближнему, сострадании, взаимопомощи (главным образом, в смысле содрать на контрольной).
А у Марианны, возможно, сложный роман. Фу-фу, что за каламбур! У нее тоже какой-нибудь там "сукин сын Дантес, великосветский шкода". Всю ее истерзал. Но она ничего, молодцом, держится.
Как же она тогда сказала? Ах да… "Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя: у подлецов нельзя просить пощады". Умница ты, Марианна. Какая ты умница! Вот кто мог бы помочь решить – сказать или не сказать. Только разве перешагнешь эту пропасть?
Ведь любовь должна быть свободна от груза прошлых ошибок. "Друг мой Аркадий, не говори красиво". Груз прошлых ошибок! А если не груз? Если Суд Прошлых Ошибок? И ты не можешь ни к кому обратиться с апелляцией? Даже в Президиум Верховного Совета. Выбирайся сам из этого тупика и не отвлекай людей разными пустяками. В том-то все и дело, что пока ты сполна не рассчитаешься с прежними долгами, ты не имеешь права на Женю.
Ведь и Фантазерка тоже могла показаться кому-нибудь верхом совершенства. Чего уж там! Одержимая. Могла все забыть, как бы ослепнуть и оглохнуть, и идти к тебе, протянув вперед руки и счастливо улыбаясь.
А он тушевался и делал вид, что это его не касается. Сколько раз так было. Мелко, некрасиво, неблагородно. С ума можно сойти. Потерять товарища – плохо. Но потерять себя, свое лицо…
Она никогда не боялась выказать свое отношение к нему. А он молчал – язык прилипал к нёбу. Так уж и повелось с самого начала – не мог сказать правду. Какую правду? Нечего ему было ей говорить. Поэтому и спешил уйти. Неужели она ничего не понимала? А для классных кумушек одно это уже событие. Как же надо было тиранить ее – и все равно она ничего не видела и не понимала ничего. Или не хотела ничего видеть… И всегда готова была защищать его и их "дружбу" от усмешек и нападок. Для нее, как и для Савельича, в любви к ближнему начало всех начал.
Сколько же веков тому назад это было? Ведь когда учишься, живешь в особом мире, со своими особыми правилами. И конечно, со своим летосчислением, которое ведется не как у всех нормальных людей, а по четвертям и классам. И когда знакомишься, скажем, со своим сверстником, то первым делом спрашиваешь: "В каком классе учишься?"
– Добрый вечер!
С кем это Савельич так любезно раскланялся? Вроде смотрит в его сторону. Ах, поздоровался с ним. Поспешно ответил:
– Добрый вечер. Извините, пожалуйста!
– Задумались, – участливо улыбается старый лис. Будто о чем-то догадывается, будто и впрямь не помнит ничего об их тайной войне.
– Внимание, внимание! – чревовещает Черникин через микрофон. – По просьбе девушек танцы открываются вальсом. Право первого приглашения принадлежит нашим глубокоуважаемым представителям прекрасного пола. Ха-ха-ха!
Не может он ни минуты прожить, чтобы не свалять дурака…
Загремел школьный вальс. Любимый вальс всех учительниц Советского Союза. Как лирический марш их лучших собственных ожиданий, которые воплотятся теперь в другие жизни.
Стоп. Красный свет. Сигнал боевой тревоги. В его сторону идет, торопится Женя.
Сердце замерло, ухнуло в пропасть. Сердце вдруг как с цепи сорвалось, затарахтело, как сошедший с ума двигатель внутреннего сгорания.
Чистое ясноглазое солнышко катилось через зал, приближалось к нему. В розовой пушистой кофточке и коротковатой синей юбочке. И улыбалось безмятежно и радостно. Вот так всегда: она то уходит от него, отдаляется бесконечно далеко, так далеко, что он перестает верить, надеяться, ждать, то снова спешит, торопится, летит навстречу ему. Как ни в чем не бывало.
А ведь от резкой смены температуры лопается даже железо, разрушается гранит. А он человек… Э-э-э, да это она, верно, и не к нему идет, а к Савельичу. Вишь, как он весь засветился. И чего мнить зря о том, чего нет?
Чтобы быть достойным любви, самому надо быть на высоте. Разумеется, на невидимой. Так сказать, внутренне. Чистым, честным, не отягощенным разными там утомительными воспоминаниями. И чтобы твоя совесть не вела постоянно изнуряющего поединка с прошлыми ошибками, а за спиной неотступная тень не требовала ответа на всякие дурацкие вопросы.
Все должно быть строго на паритетных началах. А посему, Женя, ты уж извини его. Он не может принять такого щедрого дара. Да еще и при всех. Ты уж пригласи кого-нибудь другого. Ну, хотя бы Савельича. Старичок умрет от тихого счастья. А он пока пойдет и покурит.
Роман решительно повернулся и стал проталкиваться к выходу.
Улыбка дрогнула на веселом лице Жени. Она была уже рядом с Савельичем.
– Иван Савельич, пойдемте танцевать, – положила просительно ладошки ему на грудь.
Савельич мнется, глаза смеются.
– Я, Синицына, разучился. Подведу тебя. Какой из меня танцор?
– Как вам не стыдно, Иван Савельич, – в сердцах говорит Женя, и голосок ее наполнился горечью.
Савельич сразу сдался:
– Только, чур, не ругаться, если отдавлю ноги. Или, чего доброго, упаду с непривычки.
– Что вы, что вы, Иван Савельич, не упадете. Держитесь за меня крепче, – продолжает машинально улыбаться Женя, а сама ищет глазами Романа. И не сообразит, как расценить его поспешное бегство.
Кружатся, кружатся, кружатся пары. Пестрый быстрый хоровод разноцветных звезд.