– Это я разбил, – с вызовом сказал Роман, решительно поднимаясь из-за парты и выпрямляясь в ожидании.
– Вы? – Иван Савельевич пошевелил губами. Достал снова свой знаменитый носовой платок, развернул его, но не накинул на лицо и голову, а тут же аккуратно убрал платок в боковой внутренний карман пиджака.
Роман с трудом удерживал дрожь. Губы его были плотно сжаты, руками он крепко ухватился за край стола, наклонившись вперед. В такой позе и застыл, ожидая. Хуже всего, конечно, если его сейчас подвергнут публично моральной, так сказать, экзекуции. Тут и сказать нечего в свое оправдание.
– Как же это вы сумели? – вежливо и даже грустно спросил Савельич, вперяя в него взгляд круглых, ничего сейчас, кроме разочарования, не выражающих глаз. – Просто в голове не укладывается.
"Это финт, – подумал Роман, – сейчас последует удар".
– Очень просто. Разбил, и все, – ледяным, отрывистым голосом ответил он и еще больше подался вперед. – Подошел и ударил.
– Не хотите объяснить. Ну что ж, в таком случае предлагаю вам покинуть аудиторию… – Учитель смотрел на него все тем же внимательным, разочарованным и даже обиженным взглядом.
Роман тронулся было с места, но тут случилось нечто непредвиденное. Класс пришел в движение, раздался какой-то легкий неопределенный шум, пока сквозь него не прорвались отчетливые возгласы:
– Иван Савельевич, простите его. Он нечаянно. Мы все видели. Простите, он больше не будет.
Среди других голосов выделялись голоса Синицыной и Черникина. Все знали, что Иван Савельевич особенно благоволит к ним. Но учитель молчал. Слишком велико было его огорчение, чтобы он так вот, мгновенно, "отошел", сменил гнев на милость. И то ему стоило огромной выдержки не закричать, не затопать ногами на этого дерзкого мальчишку.
И тогда вдруг из-за своих мест поднялся весь класс.
– Это будет несправедливо, Иван Савельевич, – среди общей тишины со спокойным сожалением сказала Женя Синицына, -если вы накажете Гастева. Все видели, что он нечаянно.
Учитель неестественно прямо стоял еще целую минуту. И так же молча стояли за своими партами все тридцать два ученика.
– Разрешаю вам сесть, – наконец сказал Иван Савельевич.
Но никто по-прежнему не двинулся.
– Вы слышите? – спросил он. – Повторяю. Я разрешаю вам сесть.
Все продолжали стоять.
– Ах вон оно что… – как-то по-своему бесхитростно усмехнулся Иван Савельевич. – Мне все ясно. Значит, солидарность. Что ж. Это похвально. В третий раз разрешаю вам садиться и этому молодому человеку тоже. Как видите, я терпимо отношусь к хамству.
Тогда все шумно, со вздохом облегчения уселись на свои места, и урок продолжался своим чередом.
– Молодцы! Это мне нравится, – спустя некоторое время сказал ни с того ни с сего Иван Савельевич. – У нас в партизанском отряде тоже так было. Умри, но товарища не выдай. А если надо, и жизнь за него отдай. Сами понимаете, идешь на задание – иногда на верную смерть. Подрывнику некогда оглядываться по сторонам, его прикрывают другие. Выполняешь свое дело, знаешь – тебя не подведут. Ставишь мину, прикрепляешь к запалу шнур.
Одно неверное движение – мины-то у нас были самодельные – тут же взлетишь в воздух. Потом быстро отходишь. Порядок. Эшелон летит в воздух… Это к слову пришлось. Продолжим урок…
На перемене Роман подошел к Жене.
– Спасибо, – и посмотрел на нее долгим-долгим, испытывающим взглядом.
– Пожалуйста.
Она, как всегда, безмятежно, даже счастливо улыбалась. Что она, смеется над ним, что ли?
– Один за всех, а все за одного, – добавила она с нотками вызова.
Роман неопределенно покачал головой:
– Хотел бы я, чтобы всегда было так…
Он пошел прочь таким же решительным, твердым, неломающимся шагом…
Он ушел, а Женя все стояла на месте и никак не могла понять, что же ее так удивило в Романе. Уже не первый раз он ставил ее в тупик. Ну, допустим, задиристый парень. Но умный, приятный: много знает, всегда имеет свое мнение. Спросила его как-то, чего он больше всего хочет. Раскинул руки, на лице неожиданная для него добрая, мечтательная улыбка: "Женя, жить хочется. Хорошо, красиво". Что-то в нем открылось искреннее, чистое. А он тут же спохватился, и снова этот иронический прищур всезнающего, бывалого человека. "Вот раздумываю над очередным подвигом. Собираюсь подавать прошение в комсомол". – "А для чего тебе комсомол?" Подбоченился, засмеялся: "Хочу быть как все".
Что-то изменилось в его отношении к ней с тех пор, как оказалось, что они в одном классе. То ли искренности стало меньше, то ли доверия. Или, напротив, пришло нечто такое, что заставляет его изо всех сил сдерживать себя. Так ведь и к ней пришло какое-то новое чувство, от которого дразнящий, волнующий холодок набегает на сердце. И которое она гонит от себя и не может прогнать.
Удивительно даже: такой понятный в начале знакомства, он с каждым днем все большая загадка. А как хочется ей узнать, какой он на самом деле, что у него на самом донышке души.
Вот так и на следующий день они, Роман и Женя, стояли и разговаривали, больше, конечно, взглядами, и отлично без слов понимали друг друга, как снова – фу, наваждение, и как только она так умеет: появляется всегда в самый неподходящий момент! – Наташа Семенцова.
Улыбается… Кто знает, может, это у нее самая дружелюбная улыбка, но у него все равно мурашки по коже. Обязательно ведь чем-то испортит настроение. Ну, Женя, она ее сразу под руку, нет, даже за плечи обняла. А как же иначе, единомышленники! И вот ведь не зря он вздрогнул. Наташа обратилась к нему с самым растоварищеским тоном, не зная и не ведая, конечно, что всадила ему в спину нож по самую рукоятку.
– Гастев, я была вчера на семинаре в Доме комсомольца-школьника. О тебе девочка какая-то спрашивала. Из той школы, где ты раньше учился.
И глазом не моргнула, бестия. Роман пожал плечами. Женя смотрела на него с нескрываемым любопытством. Он молчал. А что он мог сказать? Спросить, какая девочка? Как ее зовут? Возможно, этого только и ждала Семенцова. Может быть, она уже о чем-нибудь пронюхала. Впрочем, нет. Не похоже. Знала бы – сказала. А так ведь уставилась – что он ответит?
Недаром говорится – пуганая ворона куста боится. Ни Наташа, ни Женя не заметили смятения Романа. Благо звонок выручил – все пошли в класс. И он пошел.
И вновь, помимо воли, в памяти всплыл тот самый случай. И вновь почему-то перед глазами до бесконечности удивленная Фантазерка. И он вяло стал убеждать себя, что тогда ровным счетом ничего не случилось…
Фантазерка утверждала: "Человека всегда влечет к лучшему. Потому что он достоин лучшего".
А отчего же ее влекло к нему, на каком основании? И зачем она, спрашивается, лезла к нему целоваться, поднимаясь на носочки? Он что, был для нее лучшее? Чепуха. Просто он подвернулся. И все. Привлекла ее какая-то одна его черта, остальное домыслила и стала восхищаться им. А он оказался таким земным, что она ахнула и завертелась, как подстреленная.
Вот тебе урок – не слишком поспешно очаровывайся, чтобы потом не разочаровываться. Не цинизм ли это? Ааа, ладно. Пусть и цинизм и эгоизм. И все остальное. Вместе взятое. Терпеть он не может таких одержимых, что лезут без конца, непрошеные, в чужую душу и кому до всего есть дело.
А почему она и сейчас не оставляет его, словно без конца испытывает его совесть, словно внутренний контролер на общественных началах? И чего ради он должен оглядываться на эту Тень, испрашивать на каждый свой шаг ее благословение?
"Ну что она пристала ко мне? – тоскливо думал он. – Сейчас двадцатый век. Время сантиментов безвозвратно прошло. Стоит обнажить сердце, оно тут же станет мишенью. Для грубости, насмешек, подлости. Нет уж. Душу – на все замки. Все мое – мое. И любовь уже не может быть такой, как у Ромео и Джульетты. Она стала рассудочной и циничной. Вот и оставь меня в покое. Я тебе ничего не должен. Мы сполна рассчитались. А если о нем вовсе и не она спрашивала у Семенцовой?"
Роману кажется, не будь в его жизни Фантазерки, у них с Женей совсем по-другому сложились бы отношения.
"Эх, хорошо бы начать все сначала, как новую тетрадку – без клякс и ошибок".
На перемене подъехал к нему Черникин – душа нараспашку, весь – деловитая озабоченность.
– Слушай-ка, Гастев! Ты на гитаре мандолинишь. А у нас шефский концерт. Сбацай на пару с Чугуновым.
В другое время он, может, и согласился бы: ясно, что эта инициатива с ведома Чугунова. А тут злость, словно черт, за него вякнула:
– Отстаньте вы от меня со своими концертами!
Костя и Роман вывесили в классе "Боевой листок" – лист ватмана, довольно броско оформленный Романом, с заметками, переписанными Костей. Одну заметку Костя сочинил сам, вторую – Чугунов, третью написала Женя, четвертую – Роман. Кроме того, отдельную колонку занимали стихотворение Кости и литературный этюд под заглавием "На воскреснике", подписанный "Н. Зоркая". Его автор, Наташа Семенцова, строго-настрого запретила Косте раскрывать кому бы то ни было ее псевдоним. Роман тоже выступил под псевдонимом, но более прозаическим: "Рыбий глаз".
Сначала на "Боевой листок" никто не обратил внимания. Ну, вывесили и вывесили. Мало ли чего пришпиливают кнопками к стенке. Но внимание к нему стала усиленно возбуждать сама Наташа.
– Вы читали "Боевой листок"? – многозначительно спрашивала она, подходя то к одной, то к другой группке.
– А что там? – спрашивали ее.
– Ну, почитайте, почитайте, увидите, – загадочно отвечала она и, исполненная важности, направлялась дальше.