Он попытался рассмотреть ее спутника и определить, каков он из себя. Но только и успел заметить, что тот среднего роста, худощав, с тонкими чертами лица, хорошо одет, уже пожилой, лет около сорока. Подробностей и выражения лица уловить не сумел, так как забылся, приближаясь к Жене, целиком переключив свое внимание на нее.
"А-а, Роман, – как-то мимоходом сказала она, нисколько не удивившись. – Привет!" – и в знак приветствия подняла кверху руку в голубой варежке.
"Привет", – повторил он за ней машинально. У него тоже автоматически дернулась кверху таким же жестом, как у нее, рука, но он опоздал – Женя уже прошла, и рука с полдороги болтнулась вниз.
Идти следом, высматривать их было бы верхом унижения. И Роман, кривясь и жмурясь от досады, пошел прочь, подальше от ее улицы. Он то ругал ее, то издевательски хвалил, а над собой смеялся язвительно и беспощадно.
В этот же вечер он решил принимать Женю такой, какая она есть. "Что ж, чем хуже – тем лучше. Значит, мы квиты, – рассуждал он. – Почему она должна быть лучше других, лучше меня? А коли так, все упрощается. И не надо решать неразрешимых задач. А я-то терзался: сказать ей о Фантазерке или нет? Костя не в счет. Еще слишком наивен. Остается этот лощеный донжуан. Этим они и берут, прохвосты, легкодумных и доверчивых девчонок, падких до всякого внешнего лоска и словесной мишуры".
В этот же вечер и созрела в нем окончательно мысль свести счеты с тем сухопарым джентльменом, что шел с пей. Для того и решил взять у Кости несколько уроков бокса.
Только одно останавливало его. Он был почти, но не до конца уверен в правильности своих догадок.
Почти, но не совсем. Но это "почти" оставляло достаточно места для сомнений. А если все бред, выдумка, чепуха? А если шедший с ней человек не тот, за кого он его принимает? Да, но ведь он видел собственными глазами, как запросто она шла с ним под руку, почти висела на ней, и сколько гордого, самоуверенного чувства светилось в ее лице. А как же теперь держаться с ней в школе? Пожалуй, лучше всего, как будто ничего не случилось.
На контрольной, общей с 10 "А", Костя раньше всех решил задачи. С уважением оглядел одноклассников, склонившихся над тетрадями. Сколько бы ни шумели и ни дурачились, а к своему делу относятся серьезно. И правильно. Без этого какое же собственное достоинство?
"А вот и Соколова закончила. Что это у нее такая кислая физиономия? Чем недовольна? А ну-ка расшевелю ее", – решил он. Достал листок. Сами собой написались строки:
У Кати грустные глаза,
У Кати нежная душа.
Цветы дождя просили,
А их, увы, скосили…
Катя развернула записку, пожала плечами, порвала. Костя обиделся. Вот сухарь сухаревич.
Загадочная Катька натура. Вещь в себе. Иногда, правда, раскроется, и тогда готова на голове ходить. Есть в ней скрытый талант вожака, неведомый магнетизм – притягивает к себе чем-то мальчишек и девчонок.
Еще до того как Соколова стала членом комитета, она исподволь верховодила девчонками. Как скажет, притом негромко, словно бы про себя, так девчонки и поступают.
В девятом на вечере мальчишки почему-то демонстративно ушли после того, как объявили "белое" танго. Она сказала: бойкот. Целую неделю лучшая половина рода человеческого как в рот воды набрала. Целую неделю…
В девятом же ее избрали членом комитета. А случилось это так. На открытом комсомольском собрании обсуждали кандидатуры вступающих в комсомол. Говорили обычные слова. Хороший мальчик. Хорошая девочка. Спортсмен. Общественница. И т. д. и т. п. Вяло задавали одни и те же вопросы.
Потом голосовали. Кто "за"? Кто "против"? Кто воздержался? Нет. Принято единогласно.
Но вот стали обсуждать последнюю кандидатуру – Людочку Маликову, модную, утонченную, с лицом юной мадонны с картины Тинторетто. Ей задавали все те же вопросы:
– Двойки есть?
– Спортом занимаешься?
– Устав знаешь?
– Голосуем… Кто "за"? Кто "против"?
Поднялась одна рука.
– Я "против"!
Это Катя Соколова. Все заволновались.
– Объясни – почему?
– Потому что дураков в комсомоле и так хватает.
Батюшки, что тут поднялось! Словно взорвали в классе бомбу. Шум, свист, крики. Катя невозмутимо переждала бурю. Но едва наступило молчание, как разразилась рыданиями Люда. Она и впрямь была тихой, безобидной девочкой. Училась средне, ничем не блистала. Очень красивая – но разве она в этом виновата! И увлекалась, правда немножко, мальчишками. Вернее, наоборот – они ею увлекались…
– Не поймите, – говорила Катя, – что я лично против Люды. Но ведь комсомол – это передовой отряд. Значит, надо принимать действительно передовых, убежденных. Таких, как Гагарин, как Матросов. А нет – так чего проще без этой комедии зачислять всех без разбору. Ведь каждая голова – это лишние две копейки взносов. Так или не так?
– Не так! – закричало ей разбуженное собрание. – Не так.
– А как? – спросила упрямая Катя и обратилась к сидевшему через ряд от нее Вовке Пономареву: – А почему вот ты, например, не подаешь заявления в комсомол?
Вовка помешкал, потом почему-то встал, как перед учительницей, поправил очки и сказал:
– Если честно, а я всегда говорю только честно, то лучше быть просто хорошим учеником, чем плохим комсомольцем.
– Вот видите, – кивнула Катя онемевшему классу. – Я права. А если крыть нечем, то сидите и молчите.
Вовка расхрабрился:
– Не вижу разницы между мной и тем, кто носит значок. Не вижу примера.
– Ладно, высказался, теперь помолчи, – сердито оборвала его Катя и продолжала, обращаясь к классу: – Послушайте-ка: если здесь есть настоящие комсомольцы, давайте докажем этому бескрылому эгоисту, на что мы способны. И вот вам новый урок – восемь лет просидели, можно сказать, за одной партой, да так и не раскусили, что он за личность…
И они-таки зажглись и показали этому бедному, бескрылому эгоисту, на что способны настоящие комсомольцы.
Катю выбрали членом комитета. Посрамленный Пономарев тоже попросился в комсомол. Приняли.
Однако непостижима игра судьбы. Мало того, что он вступил в комсомол. Он еще тайно и безнадежно влюбился в Катю. Он мучился про себя, но вслух храбрился и задавал иногда при Кате, ни к кому не обращаясь, так называемые провокационные вопросы: "Кому нужна такая общественная работа? Младенчество какое-то. Нам бы новый Братск построить. А то и на Луну слетать. А тут пиши заметочку в стенгазеточку. Занимайся разной чепухой".
Тут как тут, конечно, Черникин. Поддакивает: "Вот давали бы комсомольское поручение провожать девчонок. Тогда бы от желающих отбою не было".
Хоть безнадежная и безответная, но любовь все же требовала выхода, и Пономарев, в общем-то вдумчивый малый, да еще в очках, накулемил шутовское признание и отправил его как-то на собрании Кате. А та возьми да и прочитай его вслух и добавила к тому же, что догадывается, кто автор, – пусть ему будет стыдно за эту достойную шестиклассника забаву.
Письмо было в духе традиционных школьных признаний:
"Дорогой эпицентр моего возвышенного интереса! С тех пор как я увидел Вас, в душе моей произошла реакция превращения веществ, а моя потенциальная энергия превратилась в кинетическую. Мои чувства к Вам нежнее водорода и крепче серной кислоты. Клянусь всеми законами Ньютона и Бойля – Мариотта, а также теорией относительности, что я выведу Вас из состояния покоя и вечной мерзлоты. Наступит день, и Вы, подчиняясь закону всемирного тяготения, устремитесь в мои жаркие объятия. Берегитесь же моей любви – она опасней крокодила".
Катя читала, а Пономарев сидел опустив голову. Весь класс оглядывался на него и улыбался: "Так-то, Базаров!" Все помнили случай с сочинением на свободную тему, когда Пономарев озаглавил свое: "Так-то, Базаров!" В нем он отчитал знаменитого нигилиста за то, что тот не признавал любви. Ах, так Катя, выходит, заодно с Базаровым!
Еще тогда, в девятом, команда одержимых зажглась идеей – постройкой у школы вспомогательного корпуса: будет наконец свой хороший спортзал, столовая и даже… обсерватория. На стройплощадке воскресник за воскресником. И ни один нытик не обмолвился: зачем, мол, все равно, пока достроят, мы окончим школу. Потом, когда заурчал бульдозер, танцевали вокруг танец команчей.
При том при сем Катя не любила говорить о себе. О ее затаенном, глубоком мало кто знал. Ей казалось: стоит посвятить других в очень личное, как оно станет чужим и потеряется для нее.
Она увлекалась физикой и математикой, участвовала в конкурсах, которые проводил МАИ, любую свободную минуту возилась в своей самодельной домашней лаборатории, что-то паяла, монтировала. У нее и поговорка была под стать ее увлечению: "Надо летать. А не хочешь – падай в мох и обрастай клюквой".
"Летать-то, конечно, надо, – размышлял Костя, – но улыбаться хотя бы иногда тоже не мешает. А то сама обрастешь клюквой…"
Зазвенел звонок…
На окнах физического кабинета причудливые цветы – разные кактусы, бегонии и прочие. Черникин читал книгу.
– Что за книга? – поинтересовался Костя.
– Так, фантастика.
У доски Роман бубнил:
– Ядерная реакция деления – это такая реакция, при которой ядро расщепляется на три ядра-осколка примерно равной массы…
– На сколько ядер? -настороженно переспросила Калерия Иосифовна.
– Я сказал, на три ядра, – флегматично ответил Роман, скосив глаза в ее сторону. – Сугубо точно.
Раздались смешки. Учительница рассердилась:
– Я спрашиваю о том, что пишется в учебнике.
Роман был невозмутим:
– А я читал, что советские ученые нашли такие условия реакции, при которой получается три ядра- осколка.